А́шенуин, Ки́рннехт

1117 год от Великой Зимы

      — Держи-ка, — Аньи́р, крепкая дева с кожей цвета запёкшейся крови, протягивает доверху наполненный бокал; алая капля, выплеснувшись, стекает по золочёному краю.

      Со́эрли вертит бокал в руке, любуясь игрою света; подносит к носу. Глубоко вдыхает аромат.

      — Моё любимое, — она улыбается. — Не знала, что ты ещё помнишь.

      Аньир сбрасывает с ног бархатные остроносые туфли и откидывается на простыни.

      — Как же тут забыть? Ради тебя только и берегла — а, между прочим, вино из матушкиного виноградника сама Тиэ́рна Фла́ннаха нахваливает.

      — Что ж ей не продала? Королева золотом осыплет тех, кто ей угодит — только дура откажется…

      Поведя округлыми плечами, Аньир делает глоток.

      — Тоже мне… Золота много на свете, каждый день его вижу — не то, что тебя.

      Ка́ннех, принюхавшись, тянется к бокалу Аньир; та усмехается и милостиво позволяет. Обрадованный юнец успевает едва ль не половину вылакать, прежде чем невеста убирает бокал у него из-под носа и допивает сама.

      — Не перебор? — кивает Соэрли на юношу. — Самой же потом с пропойцей оплывшим жить придётся.

      Каннех на пропойцу пока не похож: тело стройное, кожа смуглая и бархатная, а подведённые глаза сверкают хитро. Да уж, хороший улов себе Аньир отхватила, нескоро за следующим пойдёт…

      — Да брось, пусть тоже повеселится, — улыбается Аньир и кладёт Соэрли на талию пухлые руки. — Сама говорила, что втроём вино слаще да стоны громче — не хочешь ли времена старые вспомнить?

      Соэрли, право, хочет — чуть ли не так же сильно, как забыть новые.

      Губы Аньир, горячие и полные, скользят вниз по её шее и ключицам; руки переплетаются, оглаживая изгибы тела, похожие на штормовые волны. Ласковый шёпот на ухо, приглушённые вздохи, привкус вина на языке — Соэрли, прикрыв глаза, пытается запомнить всё это. Запомнить образ своей юности — шальной, безрассудной, той, в которую сможет возвращаться лишь во снах.

      Волосы рассыпаются по шёлковым простыням. Соэрли откидывает голову — когда Каннех, опьяневший первым, ублажает их по очереди, подложив под колени одну из разбросанных по комнате подушек. Такой раскованный, такой непохожий на местных кротких мужей — смуглокожих, в светлых шарфах и широкополых шляпах.

      Любви Соэрли хватит на многих — даже на него.

      — Что это за странное украшение? — спрашивает он после, обвивая тонкими руками её шею, увитую длинными бусами; Соэрли, всё ещё блаженно улыбаясь, теребит в руках красноватый камень янтаря.

      Много-много камней уже в её бусах, и ни один на другой не похож.

      — А это оберег её, — отвечает вместо неё Аньир. — По камню на того иль ту, с кем постель делила.

      — Отчего же только постель? — улыбается Соэрли, нанизывая янтарь на верёвочку вслед к остальным камням. — Тут все, кого я оставила в сердце своём, кого вспоминаю в миг одиночества… в миг, когда меркнет радость и слабеет вера.

      — Вот, значит, как.

      Аньир проводит пальцами по камням, изучая; долго рассматривает тот, что кажется заметно больше остальных — грубый, отчего-то необработанный и похожий на льдинку сапфир.

      — Для меня только покрасивее выбери, чтоб блестел и переливался на солнышке, — Каннех, мигом оживившись, лезет под руку. — И про остальные расскажи, про каждый!

      — Да оставь ты её, — встревает Аньир. — Скоро уж рассвет, нам выспаться надобно — а тебе и подавно.

      Каннеха и в самом деле уж в сон клонит; когда он, прижимаясь к Соэрли, наконец обмякает, та укладывает его у стены и прикрывает тонким одеяльцем.

      Остаются они вдвоём, глядя в предрассветное небо и думая каждая о своём.

      — Я готова сжечь все корабли на этой земле, когда вижу, как ты вновь устремляешь свой взор на Север.

      Соэрли отворачивается к окну, запахнув расшитый золотыми листьями шёлковый халат. В бокале, на самом дне, тёмным озерцом плещется недопитое вино.

      — Глаза мне вырвать — и быстрей будет, и надёжней, — отвечает она спокойно, отпивая; пальцы вздрагивают, и алая струя стекает по нарядному рукаву.

      — Не дури, — Аньир резко шагает вперёд и касается её плеча. — Я тебе не тюремщица, чтоб неволить, да заплечных дел не мастерица, чтоб калечить. Только понять не могу — всё ведь есть у тебя здесь: любовь, покой, признанье… Что ещё тебе нужно?..

      Соэрли оборачивается: слёзы застыли в её остекленевших от вина и горя глазах.

      — Дом, — с тоскливой улыбкой шепчет она.