1153 год от Великой Зимы

      Э́йнар не сразу понимает, что оказался в темноте.

      Его пальцы больше не сжимают — судорожно, до побелевших костяшек — края оборванного платья, тщетно пытаясь прикрыть тело. Эхо уходящей боли — всё слабее и слабее, но до сих пор заставляет его сгибаться пополам, не отличая яви от горячечного полубреда.

      — Не могу больше… — сипло шепчет он в пустоту — и, обессилев, срывается на крик. — Умереть… я хочу умереть!

      Он падает на колени, рыдая, — но не чувствует больше ни соли слёз на щеках, ни грубых прикосновений, ни веса чужого тела, вдавливающего в постель. Всё кончилось — в самом деле? Так сказала А́льдри однажды — скажет ли снова?..

      Имя вспыхивает в разуме лязгом ледяного клинка. Альдри — она тоже здесь. Всегда здесь.

      Всегда с ним.

      Полы её плаща сливаются с тьмой, развеваясь на несуществующем ветру — и нет ничего вокруг них двоих; нет, кажется Эйнару, вообще ничего за пределами её взора.

      Он с усилием встаёт и делает несколько шагов вперёд — медленно, на негнущихся ногах, будто есть ещё в нём телесная усталость.

      — Тише, — говорит она, и разум безотчётно отдаётся её голосу. — Придёт время.

      Она всегда одинакова: женщина из его снов, что порою кажутся более настоящими, чем явь. Всегда статна, бледна и огромна — бездушная статуя, почерневшая от копоти и обагрённая кровью.

      Эйнар задирает голову: в её глазах — огонь погребальных костров, надменное сострадание небесных богинь. В её глазах нет ничего людского, ничего живого.

      Она могла бы убить его, свести с ума, измучить бессонницей или болезнью, протащить через худший из кошмаров. Могла бы даже вернуть обратно: к пропотевшим простыням, грубым мозолистым ладоням и ядовито-насмешливому шёпоту.

      Но не будет, Эйнар верит.

      Ведь это — его сон.

      — Ни горя, ни боли, — повторяет Альдри то, что сказала уже однажды. — Лишь покой — и ничего больше.

      Увидев её в первый раз, Эйнар подумал, что это она — такая противоестественная, такая прекрасная и ужасная одновременно — его невеста. Теперь же не может он представить себе ничего более глупого.

      Ведь во снах не бывает невест.

      Во снах не бывает прикосновений, что хочется вырезать, вымарать, выжечь калёным железом, срывая горло от крика.

      — Может, я уже рассудка лишился… покой безумца — его ли ты мне сулишь?

      — Может, и так.

      Он подходит и несмело проводит кончиками пальцев по её стальному наручу. Альдри даже не смотрит на него — такая высокая, непоколебимая, нездешняя. Воплощение власти, зажатой в ледяной латной перчатке; наместница богинь в его подобных смерти снах.

      Его покорность — не задушенный страх перед матерью, не волнительный трепет перед возлюбленной. Он повинуется ей, потому что иначе просто не бывает.

      — Мне так страшно, — его голос дрожит, словно молодой побег на ледяном ветру. — Много отчего. Но если я и впрямь сошёл с ума, если нет тебя вовсе… тогда всего превыше мне страшно быть исцелённым.

      Альдри невесомо касается его виска двумя пальцами; прикосновенье её — не тепло кожи, а холод приставленного к обнажённой плоти клинка.

      Её тонкие бледные губы шевелятся еле заметно:

      — Не бойся.

      И теперь — ему вправду почти не страшно.

      И — почти — не больно.