Чжунли не относит себя к ревнивцам; во всяком случае, не в этом веке, — жизнь среди людей притупляет драконьи инстинкты, и собственническое желание спрятать возлюбленного в самом дальнем углу дворца мирно дремлет на дне его души. Чжунли уважает личные границы и считается с чужим мнением, не требует внимания сверх меры и помнит, что не является центром мира, — как в целом, так и персонально для Байчжу. Он терпит, когда очередь из пациентов выстраивается до конца улицы, когда в состоянии Цици случаются ухудшения, когда далеко за полночь вваливается окровавленный Предвестник, а перед рассветом в окно деликатно стучит Путешественник с охапкой нежно-лиловых цветов. («Целебных растений», — заставляет себя вспомнить Чжунли. — «Очень любезно со стороны юноши собрать их до утренней росы и принести прямо к порогу»). Есть свои издержки в сердечной связи с учёным мужем; если нет желания выжидать и пробиваться сквозь тернии, добиваться следует ремесленника или певичку.

Чжунли добился лучшего врача в своём поколении, пройдя долгий путь от отторжения до взаимности; жаловаться на несправедливость, получив желаемое, ниже его достоинства. Он успокаивает возбуждённый разум, заваривая чай, — и позволяет себе отвлечься на мгновение, пока горячая вода стекает на чабань по крохотному глиняному чайнику; бросает взгляд на открытую дверь кабинета, где вихрастая голова с карикатурно большими ушами вот уже четверть часа интимно склонена к узкому плечу Байчжу. Вновь опускает глаза, уверенный в новообретённом самообладании, и видит горстку черепков вместо чайной пары.

(Вот что бывает, если увлечься самообманом; а ведь в худшие времена вместо посуды страдала половина столицы. Благословенно будь терпение людей и покойной Гуйчжун).

«Проклятое лисье племя», — пульсирует в его голове голосом Рекса Ляписа, древнего и злого, через слово срывающегося на рык; потом Чжунли будет стыдно, но сейчас он согласен (пожалуй, впервые за последние две тысячи лет). Проклятое. Лисье. Спасибо, что не из рода шельмы Сайгу, но скорее Селестия улетит обратно в бескрайний космос, чем он расслабится в присутствии «мастера Тигнари» хотя бы на миг. Это не первый лекарь-самоучка, желающий совета блистательного Байчжу, и даже не первый книжник, понимающий его с полуслова; помимо увечных и скорбных, в жилище его возлюбленного проходной двор для особенно любопытных. Избранных с цепким взглядом, насквозь пропахших травами и острыми на язык. Обычное дело; Чжунли умеет при их появлении притворяться слепым и глухим. Но «мастер Тигнари» — угроза, на которую реагирует всё его существо, поневоле обрастая чешуёй под одеждой; нелепая, карликовая угроза, весь лис от небрежно повязанного пояса до блестящих чёрных ушей.

(Когда Амон хвастался первыми представителями этого выводка на собрании Семерых, разве не были хвост и уши светло-золотыми?)

— Я слышал треск, — доверительно сообщает причина всех сегодняшних бед, когда образуется пауза в приглушённом разговоре и шелесте страниц; возлюбленный не развивает тему, дежурно извиняясь за неловкость маленькой помощницы. Никто из них даже не поворачивает головы.

Чжунли поднимает чабань и выходит вместе с ним наружу, ободряюще кивнув разрывающемуся между посетителями господину Гуй. В другой раз он мог бы задержаться, милосердно взяв на себя роль собеседника для наиболее нервных пациентов, но сейчас нужно было поторопиться, чтобы успеть и выплеснуть раздражение где-нибудь за городом, и заглянуть на рынок. Нужен новый чайный набор для возмещения ущерба и кувшин вина для утоления обуревающих его чувств; хорошо бы ещё к кувшину прилагался хороший собеседник, а совсем в идеале — гость за это время подхвостьем почуял бы неладное и засобирался обратно в Сумеру.

(Будь Чжунли моложе лет на пятьсот, ни один булыжник в мостовой не устоял бы ровно у того под ногами, на тысячу — даже в закрытом гробу было бы нечего возвращать. В этом веке, возможно, его хватит на вежливое прощание и памятный подарок. Инстинкты — это не то, чему стоит потакать).