Ответ на такую смелую вольность не заставил себя ждать. На следующее утро Визерис, все еще не отошедший от публичного унижения, спровоцированного сестрой, влетел в шатер к Дэни, когда та была одна, и сходу опрокинул кувшин с водой, стоявший у входа.

 — Грязная шлюха! — с плохо скрываемой ненавистью выплюнул он; его глаза сверкали злобой, накопленной за весь тот период, когда он не мог в полной мере дать волю своим рукам.

Дэни его встретила спокойно, обвела кротким сдержанным взглядом и ничего не ответила, однако полностью превратилась в слух: ей было известно, что любое неуверенное резкое движение могло быть расценено Визерисом как провокация, а эскалации конфликта она хотела меньше всего. Если же она будет внимательным и уважительным слушателем — может, тогда ее брат успокоится, сменит гнев на милость?

 — Ты сделала это специально, чтоб я видел! — но злость, жившая в ее брате, казалось, не была подчинена никаким внешним факторам, а существовала сама по себе, направляемая внутренними течениями, ими же усиливающаяся.

 — Но я не понимаю, в чем заключается данная претензия, — тихо ответила Дэни, выходя чуть вперед. — Ты просил меня удовлетворить Дрого — я его удовлетворила.

На какое-то мгновение Визерис так и застыл с раскрытым ртом, пойманный в ловушку неопровержимой логики, не зная, что сказать. Конечно, он давал Дэни такие наставления в день свадьбы. Конечно, он хотел таким образом задобрить Кхала, побудить его к более энергичным и решительным действиям. Но не этой суке на это указывать!

 — Ты опозорила меня! — с чувством глубокой обиды закричал Визерис, медленно подходя ближе. — Дважды, трижды… Я сбился со счета!

 — И что же я сделала не так прошлой ночью? — Дэни не знала, откуда у нее брались силы на прямую конфронтацию, но она отвечала стратегически и незамедлительно, так, как искусный рыцарь отражает удары меча.

Слова застряли в глотке Визериса. Он хотел что-то сказать, но не мог сформулировать, не мог вымолвить.

 — Ты…

Это уже доходило до явного абсурда. Не мог же он ее обвинять в том, что она стала более самостоятельной, получив звание Кхалиси. Не мог же он ее обвинять в том, что у нее появилась надежная мужская защита в лице Кхала. Не мог же он ее обвинять в том, что она стала жить более независимой жизнью, принимая те решения, которые ей хотелось принять, делая те выводы, которые ей подсказывал ее жизненный опыт! Не мог же он ее обвинять в том, что она стала жить своей головой, не оборачиваясь перманентно к нему, желая увидеть в его глазах то самое холодное одобрение, которого ей всегда было от него недостаточно! Не мог же он обвинять ее в том, что она собирала все его обвинения в одну связку и возвращала ему, так толком и не рассмотрев, как некоторые люди возвращают нераспечатанными письма! Не мог же он обвинять ее в том, что она больше не была его Дэни, что она больше не была чьей-либо Дэни вообще!

 — Посмела уподобиться жалкой челяди, снизойти до их звериных обычаев? — желая хоть как-то ему помочь, ответила вместо него Дэни.

 — Сука, я тебя ненавижу! — он кинулся было к ее запястью, желая схватить, как делал это раньше. Когда она была еще совсем маленькой, он ограничивался лишь сильным сдавливанием, иногда — тряс ее за плечи, истерично крича, и ей всегда казалось, что он может переступить какую-то границу, что он в конечном итоге может ее убить. Засыпая с ним в одном доме, а уж тем более — в одном помещении, она неизменно задавалась вопросом, хватит ли у него дерзости и выдержки, чтобы тихо перерезать ей горло, или нанести несколько колотых ран, или еще что-то в этом духе.

Но в данных условиях давать волю агрессии было категорически запрещено: к шатру молодожен была приставлена круглосуточная стража, которая не особо любила говорить, предпочитая любой знаковой системе язык силы.

Поэтому когда один из стерегущих шатер дотракийцев заглянул внутрь, услышав подозрительный шум и разъяренные крики, Визерису ничего не оставалось, кроме как обдать сестру бескомпромиссным леденящим взглядом, обещающим более позднюю расплату, демонстративно, не касаясь ее запястья, впиться в собственную ладонь пальцами и, совершив капризно-яростный разворот, отправиться прочь.

***

Той ночью Дэни снился сон, который она бы предпочла никогда не видеть. Она стояла посреди поля, охваченного пылающим огнем, зажатая в узкое кольцо, из которого не было выхода. Языки пламени, вздымавшиеся к темному безмолвному небу, создавали пелену белого шума и сильные помехи, из-за которых ни крики, ни мольбы об освобождении не могли быть донесены до тех, кто находился вне этого адского круга. Они там были — Дэни чувствовала, — и Дрого в том числе. Возможно, он пытался пробраться к ней, но стихия была слишком сильна: даже Кхал не мог ею управлять. Этот цикл Дэни должна была прервать сама, без чьей-либо помощи. Только так она могла стать настоящей Кхалиси.

Чуть поодаль, поваленный на колени и почему-то не могущий встать, находился ее брат, Визерис. Слёз на его лице не было, но время от времени оно искажалось странной судорогой смирения, страха.

В глубине души Дэни чувствовала, что, как верная сестра, она должна подойти к нему, подать руку, помочь подняться. В конце концов, они остались в этом мире одни, последние из рода Таргариенов. Ее сердце сжалось от жалости, полная чистых намерений, она направилась к нему, но вдруг прямо перед ним замерла. Она почувствовала странную тяжесть в своей руке, как будто держала какой-то длинный, трудный в обращении предмет. Визерис поднял на нее взгляд — и этот взгляд выражал некую предрешенность, ожидание, смерть надежды. Порез на щеке от кнута дотракийца ещё не успел затянуться, и кое-где была видна запекшаяся кровь.

Дэни сделала ещё один шаг вперёд и испугалась — что-то волочились за ней по земле, что-то тонкое, свистящее. Она наконец посмотрела на свою левую руку — в ней был зажат точно такой же кнут, которым унизили ее брата. Но он казался ей ещё более мощным, ещё более страшным.

Дэни вновь посмотрела на Визериса. Тот не сводил с нее взгляда, смотрел прямо, тупо. Казалось, вот-вот — и его терпение иссякнет, и он вскричит, почему она ничего не делает, почему ему приходится стоять из-за нее на коленях, они же немеют, ради чего все это, и т.д., и т.д. Что она его совсем не жалеет, не ценит его время, препятствует осуществлению его планов и, в общем-то, является очень неэффективной личностью.

Но Дэни не хочет этого слышать. Она прекрасно знает, что ему нужно. Она прекрасно знает, чем может помочь. Прекрасно знает, как может вознести его над толпой.

Его глаза молчали, были бездумны, но лоб — лоб… так и кричал: «Поставь на мне ещё одну отметку, Дэни. Одного пореза от кнута мало. Нужно что-то… более массивное, более заметное… ты так не считаешь?»

Страшное влечение захлестнуло ее; влечение темное, вязкое, которому было невозможно противиться, которое было невозможно подавить, которого она ещё ни разу в жизни не испытывала. Дэни сжала сильнее ручку кнута и замахнулась, вложив в этот замах всю свою ярость, которая до этого не знала выхода. Прорезав воздух с оглушительным свистом, плеть пришлась прямо на лоб, в то место, куда Дэни и метила.

Но белая пелена застлала ее глаза, и она уже не видела, как удар отпечатался на его коже, как она выпустила кнут из рук, и как он повалился на землю. Крика боли Визериса также не было слышно, и Дэни проснулась со страшной тревогой на душе, под тихий звук размеренного дыхания Дрого. Она в ужасе уставилась на свои руки, спросонья пытаясь найти следы от плети. Но в темноте было плохо видно, и сознание, постепенно ставшее возвращаться к ней, начало говорить, что то был мир нереальный, иррациональный.

Дэни подняла испуганный взгляд на клубящуюся тьму перед собой и снова ужаснулась, но уже не от чувства, а от мысли, возникшей в ее голове.

«Неужели я на такое способна?»

Но тишь ночная не могла ответить на этот вопрос.