Ремусу когда-то нравилось Рождество. Атмосфера волшебства и радости, вера в исполнение мечты и долгожданные каникулы, во время которых можно не переживать об уроках и домашнем задании. Мамин смех и общая возня на кухне в попытках успеть до вечера приготовить все запланированное. Папины танцы под рождественские песни и простые, но оттого не менее волнительные и долгожданные подарки.

Воспоминания о таком празднике почти выветрились из памяти. Затерлись, стали тусклыми и едва узнаваемыми. Они похоронены под тяжелым грузом наслоившихся друг на друга событий, что душными одеялами придавливают сверху, лишая кислорода. Порой Ремусу кажется, что чего-то лёгкого и весёлого в их доме и не было вовсе. Что он выдумал это в желании цепляться хоть за что-то хорошее. Потому что, едва Ремусу исполняется девять, наступает совершенно другая жизнь. Полная боли, больниц, операций и заплаканных маминых глаз. Жизнь, которая с каждым прошедшим днем взращивает в нем все большую ненависть к собственному отражению. К своему существованию.

Потому что их перестают звать на праздники родственники и знакомые, опасаясь испортить всем настроение видом изуродованного ребенка. Теперь выйти на улицу в их маленьком городке – это оказаться под жалящими взглядами и провожающими вслед шепотками о произошедшем, пропитанными жалостью. Теперь папа совсем не смотрит на него, а по вечерам раздаются их с мамой споры, приглушенные стеной. Ремус не знает, о чем они говорят, но догадывается, что о нём.

С того дня он может слышать голос папы только издалека и вскользь – их частые посиделки вечером у телевизора с комментариями к очередному фильму прекращаются. Больше никаких вопросов о школе или забавных историй. Папа становится вечно удаляющейся спиной и пристальным на шрамах взглядом, от которого хочется отвернуться.

Однажды Ремус случайно подслушивает разговор мамы с подругой и услышанного достаточно, чтобы он отказался выходить вечером даже в гостиную собственного дома.

“Прости, что так вышло”

“Может, придёте без него, как уложите спать?”

“Я не говорю, что его нужно теперь прятать, просто он стал такой–...”

Ремус не дослушивает, тихо уходя в свою комнату. В прошлое Рождество эта женщина трепала его по волосам, приговаривая, каким красавчиком он вырастет. У неё дома пушистый кот и много гостей на самые крупные праздники. Раньше семья Люпинов была для неё желанным гостем. Сейчас – нет. И всё из-за него.

Закрыв дверь на щеколду, Ремус подходит к зеркалу и пристально вглядывается в то, что осталось от его лица. Грубые и ещё воспаленные линии, не сошедшие швы. Через полтора месяца назначена операция для нижней части лица – последняя. Ремус без понятия, чем она может помочь. Урод есть урод. Он слышал, как его называют так ребята в школе, пока учителя не начинают грозить им выговором. Сейчас, рассматривая себя в зеркале, Ремус с одноклассниками солидарен.

В конце концов, он не выдерживает и отворачивается. В окне темнеет небо, озаряемое сотнями гирлянд со всех домов округи. Он слышит приближающиеся мамины шаги. Ремус знает, зачем она идёт. Плечи сводит судорогой, ладони начинают подрагивать. С того дня с ним часто такое случается, как бы он ни пытался это остановить. Его просто трясёт, а воздуха в легких не хватает. Призрачная боль собирается где-то в районе груди, тяжелая и неповоротливая, кусает за плечи, вгрызается в шею смазанными воспоминаниями и долго не хочет уходить. От неё не помогают таблетки или уколы. Она – отголоски того дня, что Ремус не помнит. Милый молодой доктор из большого города говорит, что со временем панические атаки и психосоматические боли должны пройти. Со временем шрамы должны поблекнуть, а память – перестать напоминать решето со слишком большими дырками.

Что делать Ремусу, пока это время ещё не прошло?

Мама долго стоит у двери запертой комнаты. Рассказывает о приготовленных фигурных печеньях, подарках и новенькой красивой гирлянде, висящей теперь на кухне над окном. О том, как они с папой ждут его и хотят провести праздник вместе, только втроем. По-семейному. Вот только голоса самого папы не слышно, как и всегда в последние недели. Его не было в больнице, его практически нет дома. Ремус не знает, где папа находится большую часть времени. Пытался спросить у мамы, но увидел только расстроенные слёзы на глубине её красивых глаз и задавать вопросы перестал. Он и так становится причиной её грусти слишком часто.

Давясь слезами на полу своей комнаты, Ремус не отвечает на предложение выйти из комнаты. Отпраздновать, загадать желание, посмотреть глупый веселый фильм. Он не сможет притворяться, что все хорошо. Не в этот раз. Ремус просто хочет стать прежним. Стать нормальным. Вернуть себе жизнь, полную игр с одноклассниками и улыбок. Загадать бы такое желание на Рождество, вот только он уже большой мальчик и прекрасно знает, что чудес не бывает. Те дни теперь отрезаны от него широкой непроглядной расщелиной, глубокой и темной. Не преодолеть, не перебраться. Нужно только учиться существовать на этой новой стороне разлома.

И он пытается ради мамы, что продолжает улыбаться ему по утрам и целовать в испещренную отметинами щеку. Ремус ест, потому что она готовит. Продолжает учиться, потому что она рада его оценкам. Выходит на улицу, потому что она любит гулять с ним по побережью, собирая мелкие камушки и разговаривая обо всем на свете. Мама становится единственным человеком, с которым Ремус может почувствовать себя прежним. Он смеётся только с ней. Любит только её. Рассказывает секреты, говорит о чем-то важном, обнимает и хочет радовать всеми возможными способами.

Мама сгорает от пневмонии за пару недель в холодном феврале. Поздняя госпитализация, халатность врачей. Спустя месяц Ремусу исполняется тринадцать. Отец покупает в супермаркете мятый тортик и оставляет его в холодильнике, с утра уходя на работу. Стоя в тихом доме напротив пустого стола, за которым они с мамой любили готовить, Ремус чувствует, как ширится внутри него огромная дыра одиночества.

Теперь он никому не нужен. Даже самому себе.

По инерции Ремус продолжает учиться, зная, что мама бы этого хотела. Продолжает читать все книги её домашней библиотеки, осторожно переворачивая старые страницы. С каждой историей он будто бы становится ближе к ней. Ремус скрупулезно рассматривает каждую заметку на полях тонким почерком, улыбается сам себе и представляет, как мама писала это, как держала небольшой томик в своих руках. Он часто ходит на кладбище, просиживая там часы, пока руки не начинают неметь от весеннего холода. Рассказывает маме о своем дне, делится тоской и грустью. Отец не спрашивает, где Ремус был, когда сын возвращается обратно. В холодильнике безмолвно появляются продукты, на столе – нужные учебники и немного денег на новую форму, когда он слишком быстро вырастает из старой, вытягиваясь к пятнадцати почти вровень с родителем. В ответ на попытки поговорить хоть о чем-нибудь Ремус получает либо раздражение, либо тишину, и он не знает, что хуже, поэтому перестает даже пытаться. Какой смысл говорить с человеком, который не хочет смотреть на него.

Жизнь становится похожей на черно-белый немой фильм. Вроде бы люди вокруг двигаются, машины ездят, выходят в прокат новые фильмы в единственном в городе кинотеатре, но все это – мимо Ремуса. Никто не говорит с ним, не делится впечатлениями, не стремится оказаться рядом. Словно он находится в другой плоскости, никак не соприкасаясь с остальными. Нарисованный старым мультипликатором персонаж, не вписывающийся в объемные модели нового времени. Гротескно порванный в порыве чьей-то злости, но сшитый обратно неумелыми стежками. На такого только посмотреть и тут же отвернуться.

В монотонный серый гул жизни неожиданно врывается яркое пятно в виде плечистого голубоглазого подростка, что садится к Ремусу за самый дальний стол на обеде и предлагает половинку своего яблока. У мальчика синяк под челюстью и насупленные светлые брови. Люпин осторожно косится на поврежденные костяшки крупных рук и принимает яблоко, предлагая в ответ половину шоколадки. Через пару дней Ремус рассказывает маме, что у него появился друг. Через пару лет смущенно признается, что этот друг его поцеловал. Серый камень с именем мамы равнодушно молчит в ответ, но Ремус привык и не обращает на это внимания. Мама слышит его, он знает. Всегда слышала и продолжает слушать годы спустя.

– Привет, – выдыхает он тихо, сметая снег с лавочки, чтобы затем сесть на неё, – прости, что не приехал в сентябре.

На кладбище ожидаемо пустынно и тихо. Быстро опустившаяся темень не разрывается разноцветными огоньками, как во всех остальных частях города – здесь им не место. Ремус устраивается на лавочке и снимает рюкзак, чтобы достать оттуда термос с теплым чаем и оставшейся с автобуса булочкой. Его рождественский ужин.

– Знаешь, а у меня появился еще один друг, – бормочет он тихо, кутая нос в старый шарф, пахнущий едва заметно чем-то сладким, – у него красивое имя.

Ветер тихо шуршит голыми ветвями деревьев. Где-то вдалеке на главной площади играют знакомые с детства песни. Ремус рассказывает о счастливых животных, что обрели дом в этот праздник, о Лиаме и Джеймсе, и, конечно, о Сириусе. Больше всего – о Сириусе, потому что рассказывать о нем интересно и он новый в его жизни человек.

Приятно вспоминать светлые глаза, ласковую улыбку и беспардонную манеру влезать в личное пространство с такой легкостью, что Ремусу даже не хочется, чтобы Блэк из этого пространства потом выходил. Уютно слушать долгие рассказы и монологи, потому что Сириус, кажется, принципиально не хочет сидеть в тишине. Люпину нравится, как он способен заполнять безмолвие собой. Слишком долго Ремус жил в тишине, чтобы раздражаться на звучание приятного голоса. Сириуса тепло и удобно обнимать. Удивительно хорошо проводить ладонью по его волосам и чувствовать щекотное дыхание на своей шее.

– Я боюсь, что он нравится мне слишком сильно, – шепчет Ремус, осознав, в какую сторону потекли его мысли, и от этого неуютное ощущение сразу же сворачивается внутри грудной клетки холодным комком, – это неправильно.

Память услужливо подбрасывает воспоминание вчерашнего вечера. Теплое объятие, нежные касания. Так приятно, что Ремус был готов стоять там хоть до утра, но он заставил себя отстраниться. Потому что ему нужно держать себя в руках. Стоит беречь то, что он уже имеет. Это его план. И он будет ему следовать. Он любит Лиама слишком давно, чтобы вот так все испортить.

Любит ли?..

– Люблю.

Упрямо повторяет он в пустоту, отвечая на неожиданно всплывший внутри вопрос. Со стороны Ремус наверняка выглядит как сумасшедший, но здесь нет никого, кто мог бы уличить его в этом. Сейчас его задача – натянуть на всплывшее внезапно сомнение рациональную броню. Заковать в латы, закрыть, запаять надежно и навсегда.

Сириус – мираж, красивый и далёкий, что пришёл неожиданно и также внезапно может исчезнуть. Лиам – спокойная гавань. Родная и любящая. Принимающая Ремуса со всеми его сколами и ранами. Он любит Лиама ещё со школы. Знает так давно, что, кажется, выучил наизусть, от корки до корки, так же, как и Лиам знает его самого. И это хорошо. Это проверенная и надежная любовь, а не что-то мимолётное и быстротечное. Ремусу это подходит.

Конечно, ему понравился Сириус. Блэк наверняка нравится многим и Люпин не единственный, кто засматривается на него и вслушивается в каждое слово. Для красивых и уверенных в себе людей это в норме. Ремус просто не хочет стать одним из тех, кто гонится за чем-то прекрасным, в процессе обжигая себе крылья. У него и крыльев-то не осталось, только эфемерные шрамы от них на лопатках. Вот уж чего у Ремуса достаточно, так это шрамов. Собственноручно добавлять себе новых он не станет.

Устало выдохнув, Люпин горбится на лавке, почти утыкаясь лицом в свои колени. Дышит морозным воздухом, чувствуя, как понемногу скапливается под веками горячая влага.

– Я так хочу услышать, что бы ты мне сказала сейчас, мам.

В ответ раздается только скрип веток. Ремус вслушивается в тишину, размеренно вдыхая морозный воздух и выдыхая наружу маленькие облачка теплого дыхания. Это Рождество достаточно холодное. До утреннего автобуса обратно придется пересидеть в круглосуточном баре со знакомым владельцем, который помнит Ремуса ещё ребенком. Минусы маленького городка. Плюс в том, что Люпина пускают в бар каждое Рождество, хотя обычно закрываются все заведения по случаю праздника. Мысль о том, чтобы навестить отца, уже давно не посещает его голову. У того новая семья, в которую Ремус не вписывается. Не то, чтобы очень хотелось.

Вибрация пришедшего сообщения вырывает из потока мыслей и Ремус неуклюже достает телефон замерзшими руками. Он ожидает увидеть поздравление от Лили или Джеймса, но это Сириус. Тепло тут же затапливает грудную клетку. Люпин, сам не этого не замечая, начинает улыбаться еще до того, как сообщение открывается.

“Миссис Поттер сказала, что олени приносят удачу, поэтому держи сразу двух!” с фотографией Джеймса. Ремус быстро печатает “тот, что справа, выглядит больным”, моментально получая смеющиеся смайлики в ответ. Настроение немного поднимается от осознания, что эти двое сейчас вместе и явно хорошо проводят время. Сириус выглядел достаточно воодушевленным от приглашения Поттеров на праздник. Для него будет полезным побывать в хорошем месте после всех произошедших неприятностей.

Ремус сидит на кладбище до полуночи, согреваясь чаем и вспоминая те далекие праздники, что мама устраивала им в их небольшом домике. Украшенные стены, еловые ветви в широкой вазе и упакованные в старую газету подарки. Часто это были подержанные книги или одежда, иногда – что-то вкусное и дорогое, что потом съедалось вместе и по чуть-чуть. Мама подпевала играющим с радио песням и ни разу не оставила его одного, с каждым годом получая все меньше приглашений на вечеринки. В последнее Рождество Ремус пообещал никогда не оставлять её одну в этот праздник. И он держит своё обещание.

Как только часы на телефоне показывают пять минут первого, раздается мелодия звонка. Чуть онемевшие пальцы плохо слушаются, и ответить удается не сразу.

– С Рождеством, – произносит он тихо, постукивая пальцами по своему колену.

– С Рождеством, Рем, – раздается мягкий ответ с приглушенным звуком празднования на фоне, – ты у мамы?

Выдохнув теплый воздух в холодное темное пространство перед собой, Люпин слабо улыбается на этот осторожный вопрос.

– Как и всегда.

– Не мёрзни долго, хорошо?

– Не буду, Лилс.

Ремус отвечает с тихим смешливым звуком, уже смирившись с тем, как порой Эванс следит за ним словно старшая сестра за неуклюжим братцем. Он поднимается на чуть затекшие ноги, начиная разминать их перед дорогой. Пора идти, заболевать сейчас не лучшая идея. Лили на том конце связи ненадолго замолкает прежде, чем спросить:

– Ты придешь на выходных?

– Конечно, как договорились.

Подарок уже надежно упакован и ждет момента, чтобы быть врученным. Для неё Ремус всегда выбирает дольше, чем для любого другого человека. Хотя не то, чтобы Ремус дарит так уж много подарков. У Лили на фоне кто-то с грохотом роняет что-то стеклянное, раздается следом приглушенный чужой смех, но голос её совершенно ровный, когда она проговаривает:

– Буду ждать. И не сид-...

– Не сиди долго на морозе, да, я понял. До встречи, Лу.

– Пока, вредина.

В груди теплеет окончательно как от выпитого недавно чая. Джеймс наверняка тоже скоро напишет и на этом список людей, от которых он мог бы получить поздравления, заканчивается. На одного больше, чем в прошлом году. Удивительно. Спасибо Поттеру и его способности приводить в жизнь Ремуса новых людей.

От Лиама Люпин сейчас сообщений и звонков не ждет – тот обычно поздравляет его с утра, когда Ремус возвращается в их квартирку. Сейчас он, вроде бы, должен праздновать вместе с друзьями в каком-то кафе. Студенческие посиделки для него не редкость. Лиам никогда не звал его с собой и Ремус относится к этому ровно – им необязательно быть вместе везде. Полезно иногда побыть врозь, отдохнуть друг от друга.

Положив телефон в карман, Люпин прощается коротко с надгробным камнем и направляется в сторону выхода. Вокруг только тишина и снежные шапки, скрывающие под собой невысокие памятники. Темнота не такая черная, какой могла бы быть без снежного покрывала. Луна ярко светит с безоблачного неба, и Ремус заглядывается на неё с легкой улыбкой. Звездное небо прекрасно. Приятно, должно быть, носить имя одной из этих далеких и красивых точек. Ярко и недосягаемо.

Медленным шагом Люпин доходит до бара, где его уже ждет чашка теплого чая и старый кот с седой мордочкой, которому в знак благодарности за приют в каждую рождественскую ночь он в том году накладывал шину на вывихнутую лапу. Ремус как раз проверяет, как та зажила, и слушает сплетни пожилого владельца, сын которого приезжает только на Новый год, празднуя Рождество с родителями жены в другом городе. Не вникая особо в рассказ, Ремус сонно разбалтывает в чашке чаинки, наблюдая за их плавным танцем.

Ранним утром по дороге обратно он урывками дремлет в полупустом автобусе. В коротких снах мелькают лица, которые Люпин не может вспомнить по пробуждении. Состояние вязкое и странно оглушенное, тяжелое после бессонной ночи. На серых сонных улицах утром после Рождества – никого. Обычно полные народу тротуары пустынны, только виднеются кое-где уставшие помятые курьеры с большими пакетами и сумками в руках. Магазины закрыты, витрины беззвучно мигают огоньками, провожая его хороводом цветов.

Ремус проходит в знакомый подъезд, шурша ботинками. Хочется просто снять тяжелую зимнюю куртку, упасть на кровать и поспать несколько часов, урывая от выходного все свободное время. На лестничной клетке слышится приглушенно музыка. Видимо, для кого-то празднование еще не кончилось. Рассеянно приходит в голову забавная мысль, что вот бы ему такую выдержку и энергию. Веселость сходит на нет, когда Ремус осознает, что музыка раздается из их квартиры. Не слишком громко, скорее на фоне, но она продолжает играть, когда, открыв дверь своим ключом, он заходит внутрь.

В прихожей у тумбочки в ряд стоит несколько пар обуви. Из комнаты слышатся рассеянные голоса. Нахмурившись, Люпин осторожно заглядывает внутрь, натыкаясь взглядом на группу людей, растекшихся по всей присутствующей мебели. Их немного, всего человек семь вместе с Лиамом, сидящим на кресле с полузакрытыми глазами.

Они что, праздновали прямо здесь? Не то, чтобы Ремус был против, но Лиам мог хотя бы сказать ему, чтобы не возникло ситуации, подобной этой. Когда приходишь в собственный дом и обнаруживаешь в нем незнакомцев.

Двое парней, тихо и вяло споривших о чем-то между собой, прерываются, заметив вошедшего. На несколько мгновений повисает неловкая тишина, после чего раздается почти одновременно:

– Чел, а ты кто?

– Бля, что с твоим лицом, братан? Просто адище.

На эти возгласы остальные сонно моргают, принимаясь оборачиваться, и Ремус тут же ощущает на себе привычно жалящие взгляды. Они жадно впиваются в его лицо, изучая, и желание уйти внутри возрастает, воет, подобно набирающей обороты старой стиральной машинке. Еще немного – и затрясет.

Обычно Люпин так и делает – уходит. Так привычнее, спокойнее. Но сейчас он дома. Ему некуда уходить. Это – его дом. Он должен быть безопасным местом. А Лиам привел сюда кого-то, не стесняющегося тыкать в Ремуса пальцем, от чего внутри разрастается непривычная злость и раздражение, не позволяющие ему так быстро сдаться и уйти.

Метнув взгляд в сторону кресла, Ремус натыкается на голубые глаза с мелькнувшими в них досадой и неловкостью. Вот только направлены они не на беспардонных гостей, а на Люпина. Ремус буквально видит, как вертится у Лиама в голове “зачем ты вернулся так рано? зачем ты вообще вернулся?”. Горечь волной принимается подниматься к самому горлу. Все приятное послевкусие от поездки к маме и полученных поздравлений смывается отвратительным ощущением ненужности.

Лишний. Он даже здесь – лишний.

– Лиам, эт че за Франкенштейн?

– Не говори так, придурок!

– А че такого, по фактам же…

Гомон тихих голосов раздается на периферии как фоновый шум. Ничего, Ремусу не впервой слушать рассуждения о нем же, будто Люпин не стоит прямо здесь. Беспардонность людей уже давно не вызывает в нем бурных эмоций. Для него важно другое. Не отрываясь, Ремус продолжает смотреть прямиком в голубые глаза, ожидая ответа.

Давай же. Скажи, кто я.

Лиам поднимает руку, чтобы нервно поправить чуть примятые с правой стороны светлые волосы. Движение, с которым он еще в школе врал учителям о сделанной домашней работе или готовящемся проекте про общественных насекомых (Ремусу всегда нравились пчелы).

– Да сосед мой, вместе комнату снимаем, – раздается наигранно простой ответ, и на губы Ремуса тут же наползает кривая улыбка, – прости, что заняли комнату.

Люпин просто кивает в ответ и машет рукой, жестом как бы показывая, что все нормально, пока в груди царапает когтями обида. Вот как. Прекрасно. Он отворачивается и направляется прочь, испытывая гигантское желание убраться из этого места подальше. Неважно, куда. Просто подальше. Буря эмоций закипает внутри ядовитым коктейлем.

Да, они говорили о представлении друг друга незнакомым людям и Люпин помнит, что Лиам не готов рассказывать всем о природе их отношений. Гей, бисексуал – эти понятия накладывают на людское восприятие клеймо, и Ремус не собирается требовать от него справляться с последствиями камин-аута, если тот ещё не готов.

Но просто “сосед”? Не друг. Не даже приятель.

Только сосед. Как будто связывать себя с таким, как Ремус, чем-то большим, чем вынужденное проживание в одном месте, значит признаться в чем-то постыдном. Хотя, наверное, так и есть. Люпину бы уже стоило привыкнуть к этому ещё с детства, но почему-то больно до сих пор.

Он успевает спуститься на этаж ниже, когда сверху раздается хлопок двери и чьи-то быстрые догоняющие шаги. Ремус оборачивается, натыкаясь тут же на голубой взгляд, и чувствует, как его за запястье перехватывают горячие сильные пальцы. Голос Лиама напряженный и немного взволнованный, когда он проговаривает тихо:

– Подожди. Куда ты?

– Не хочу мешать тебе и твоим друзьям весело проводить время. Кстати, спасибо, что предупредил меня об их приходе.

Лиам досадливо морщится, от чего приятные обычно черты его лица искажаются, становясь отталкивающими. Русые волосы по прежнему в беспорядке, будто бы он спал прямо в том кресле до того, как Ремус вошел. На воротнике рубашки остались фрагменты мишуры и блёсток с праздничной ночи.

– Я не думал, что ты вернешься так рано.

– О, ну это меняет дело, – саркастично отвечает Люпин, едко улыбнувшись, и пытается потянуть руку на себя, сделав шаг назад. Спина ощущает холодное прикосновение стены, подъездный пролет разносит их шепот на несколько этажей, но сейчас Ремусу все равно, - но ничего страшного, я же просто твой сосед.

– Не закатывай истерику, Ремус.

Чужой голос становится ниже и грубее. Хватка на запястье, бывшая просто прикосновением, усиливается, когда Люпин пытается выдернуть руку из захвата. Конечность в этом месте пронзает неприятное ощущение. Замерев в неудобной позе, Ремус проговаривает тихо:

– Отпусти.

– Сначала успокойся.

– Мне больно.

– Думаешь, мне приятно? – шипит разъяренно Лиам, продолжая сжимать пальцы, – ты заставляешь меня делать это, Ремус. Я просто пытаюсь спокойно поговорить с тобой. Я не хочу, чтобы мы ругались. А ты хочешь этого? Хочешь ссоры, Ремус?

Ощущая, как плечи сковывает холодом от стены, к которой он продолжает прижиматься спиной, Люпин отрицательно качает головой. Он смотрит в сторону, но Лиама это, похоже, не устраивает, потому что через мгновение подбородка жестко касаются чужие пальцы, вынуждая поднять взгляд. Голубые глаза пронзают холодом в зимнем свете, льющемся из маленького окошка подъездного окна. Рука от сильной хватки понемногу начинает неметь.

– Ты вернулся рано и застал меня врасплох, поэтому я так сказал. Хочешь, я прямо сейчас пойду и скажу им, что мы вместе? Это может разрушить мою жизнь, потому что все там натуралы, но я сделаю это, если ты скажешь. Хочешь этого, Ремус?

“Хочешь разрушить мою жизнь?” повисает невысказанным камнем напоследок в подъездной тишине, отлетает от стен коротким эхом. Мозг услужливо добавляет вслед “так же, как разрушил собственную семью”.

На пару секунд повисает тишина, прерываемая только стуком пульса в висках. Чужая хватка на запястье и подбородке сковывает, заставляет замереть на месте от странного опустошающего онемения где-то внутри. Ремус на мгновение прикрывает глаза, чтобы хоть как-то отдохнуть от прямого льдистого взгляда. Он ловит себя на мысли, что тщательно думает прежде, чем что-либо сказать, не в боязни обидеть или оскорбить, а от возможных неприятных последствий своих слов. Осторожно мотнув головой настолько, насколько позволяют горячие пальцы, клеймом ощущающиеся на лице, Ремус отвечает коротко:

– Не хочу.

– Почему это? Ты же, блять, вечно хочешь все испортить, не так ли? Я стараюсь дать тебе все, что могу, а тебе постоянно мало.

– Я не-...

– Взгляни правде в глаза, Ремус, кто захочет признаться всем, что ты его парень? Я просто хочу сохранить своих друзей, – хватка на подбородке из жесткой становится мягкой, почти нежной, но все еще ощутимой, пальцы принимаются поглаживать кожу, и Люпин с трудом заставляет себя не отстраниться, – я же люблю тебя. Разве этого недостаточно?

Вслед за руками подбородка осторожно касаются сухие губы, явно намекающие на поцелуй, и Ремус через силу опускает голову, позволяя поцеловать себя. Где-то внутри мешанина из отступающей обиды, вернувшейся глухой вины и тупого немого смирения продолжает кипеть, перемешиваясь и варясь в собственном соку. Ремус пытается заглушить её, убрать подальше, чтобы не мешала и не маячила на поверхности, не путала мысли.

Лиам поцелуй не углубляет. Касается коротко губами и отстраняется немного, чтобы проговорить мягко:

– Мне так жаль, Рем. Я не хотел обижать тебя.

– Все нормально.

Равнодушный ответ вырывается сам собой. Люпин продолжает стоять у стены, прижимаясь к ней в иррациональной попытке увеличить между ними расстояние, и думает, что, должно быть, действительно отреагировал слишком остро.

– Мы же говорили с тобой об этом, помнишь? То, что между нами, слишком лично и ценно, чтобы показывать всем, верно?

Лиам продолжает мягко касаться, неотрывно глядя ему в глаза, и Ремус понемногу расслабляется, опуская плечи. Наверное, стоило все же написать ещё из автобуса, что он скоро вернется домой.

– Да, – отвечает Люпин тихо с усталым вздохом, – да, я помню.

– Пойдем обратно?

От одной только мысли об этом внутри поднимается неприятная волна тревоги. Снова ощущать на себе взгляды и слышать разговоры не хочется совсем. Это как вернуться на годы назад в душный кабинет математики, где учитель часто снисходительно реагировал на его ошибки в уравнениях, говоря, что не будет засчитывать их, ведь искалеченных детей нужно жалеть. В такие моменты все оборачивались, чтобы посмотреть. Десяток жалящих неприязненных взглядов.

Покачав отрицательно головой, Ремус отвечает ровно:

– Я, наверное, съезжу к Лили. Не хочу мешать вам.

– Ты не мешаешь, – твердо отвечает Лиам, по-прежнему не отпуская чужое запястье, – съездишь к ней в другой раз. Ты устал. Что, если на улице случится приступ?

Люпин поджимает досадливо губы и морщится. Он не любит говорить об этом, как и в принципе вспоминать удушающее ощущение, приходящее к нему в приступах панических атак. Они значительно снизились по сравнению со школьным временем, но иногда все же накатывают. Ремус благодарен хотя бы за то, что случается это по большей части дома или в месте, где можно спрятаться и переждать. Лиам – единственный, кто видел приступы, и по его словам это не самое приятное зрелище, так что Люпин намерен делать все, чтобы больше никто не узнал. Пожав плечами, он отвечает глухо:

– Не случится, их давно не было.

– Если давно не было, то скоро произойдет, – ровным голосом отвечает Лиам, принимаясь пальцами поглаживать кожу в месте, где еще несколько мгновений назад сжимал её сильнее необходимого, – никто не поможет тебе там, если это произойдет, Рем. А я позабочусь о тебе. Пойдем обратно.

Он встает на одну ступеньку, почти равняясь в росте с Люпином. Пальцы все еще сомкнуты вокруг чужого запястья. Лиам тянет медленно и Ремус, на мгновение поколебавшись, делает маленький шаг следом за ним. В конце концов, они с Лили договорились встретиться только через пару дней. Да и уйти сейчас – это будто бы демонстративно показать обиду, когда Лиам старается помириться и сохранить между ними тепло. Ремус не хочет раздувать из такого пустяка большую проблему и портить праздник из-за своей усталости. Беззвучно выдохнув, он начинает подниматься по лестнице назад в квартиру.