В квартире у Лили всегда тепло. Уютный желтый плед на спинке дивана, много фотографий вперемешку с книгами на полках и расписанные вручную стены. Уютно и светло. Это место будто бы отражает свою хозяйку: то, как она любит слушать старые песни ушедших эпох и зажигать ароматические свечи по вечерам.
Ремусу нравится бывать здесь. Пить чай, сидя на старых креслах с чуть протертыми ручками, и рассматривать книги. В самом углу на комоде притаился старый магнитофон, доставшийся Лили от молодости родителей. Рядом – стопка кассет. Сейчас купить их довольно сложно и Люпин при каждой возможности старается приобрести что-то, что могло бы понравиться ей. В редкие встречи они вместе выбирают, что поставить, чтобы не сидеть в тишине.
Сейчас же Ремус чувствует себя виновато повиливающим хвостом щенком, проходя в квартиру. С их разговора на Рождество, когда он обещал приехать, почти миновала третья неделя. Приходилось переносить встречу несколько раз и Люпин готов к любым последствиям своих действий, но Лили радушно пропускает его внутрь, тут же отправляясь заваривать чай. Из магнитофона с легкой хрипотцой раздается журчание чего-то спокойного и едва слышного, на рабочем столе расставлены краски. Кисточки в хаотичном порядке разложены вокруг листа. Понять, работает Эванс или просто размышляет, используя краски, довольно трудно.
Ремус опускается в свое привычное кресло, принимаясь нервно постукивать пальцами по подлокотникам.
– Я помешал тебе?
Спрашивает он, едва Лили выходит с кухни. Её рыжие локоны заколоты неряшливо сзади, несколько прядей лежат на плечах. Старая просторная футболка в пятнах краски и явно мужского фасона. Наверное, осталась от Джеймса. Она качает отрицательно головой, усаживаясь в кресло рядом. Устраивается поудобнее, поджав под себя ноги, как делает обычно. Голос её задумчивый, когда звучит ответ:
– Нет, я просто размышляла.
– О чем?
– О тебе.
От неожиданности Ремус поначалу не знает, что сказать. Должно быть, Лили пыталась справиться со злостью или разочарованием, которые испытывает к его поведению в последние дни. Люпин правда не хотел постоянно всё переносить в последний момент. Он сам не любит, когда другие люди так делают. Логично, что и Лили не в восторге. Вспомнив те отговорки, что были сказаны как оправдание, Ремус в который раз осознает, насколько они тупые. Молчит несколько мгновений, опустив голову, после чего начинает тихо:
– Слушай, Лилс, прости, я не-..
– Не извиняйся, Рем. Ты можешь приходить, только когда хочешь этого. Я просто хочу, чтобы у тебя все было хорошо.
Тон Лили мягкий и спокойный, нежный даже, и Люпин поднимает голову, чтобы столкнуться с её ласковым зеленым взглядом. Она всегда смотрит так, будто готова понять что угодно. Принять любую глупость в его голове как что-то должное, не обсуждая, или же, наоборот, говоря о ней весь вечер. Лили стала первым человеком, которому он рассказал про маму. Сам Ремус – единственный, кто знает о глубине её проблем с сестрой.
Значит ли это, что он может рассказать ей? Даже если это кажется стыдной чушью ему самому.
Наверное, Люпин молчит слишком долго, потому что во взгляде Лили мелькает странное подозрение вперемешку с беспокойством. Чуть склонившись вперед в кресле, чтобы видеть его лучше, она спрашивает прямо:
– У тебя все хорошо, Ремус?
Он слабо улыбается и отводит взгляд. Рассматривает силуэты осенних деревьев на одной из висящих на стене картин. Вроде бы, Лили написала её ещё в школе.
– Я не знаю, – тихо, неуверенно, – я запутался.
В комнате на несколько секунд повисает тишина, прерываемая тихой музыкой. Чувствуется касание небольшой ладони к запястью, легкое и ненавязчивое, как способ сказать “я здесь, рядом с тобой”, после чего Лили поднимается с кресла и принимается подвигать ближе небольшой столик, стоявший рядом. Закончив, она упирает руки в бока и смотрит на него с легкой улыбкой.
– Давай попробуем тебя распутать.
Неосознанно переняв её настрой, Ремус тоже поднимается, чтобы помочь ей перенести на столик краски, листы и кисточки. Эта возня немного отвлекает его от сковавшего напряжения, помогает отвлечься. Они наливают воды в старые стаканы и приносят их вместе с чаем. Раскладывают по свободным островкам стола конфеты и усаживаются прямо на пол, чтобы было удобнее.
Рисовать с Лили, болтая, для Ремуса не в новинку. Ему это нравится. Хорошо делать что-то руками во время разговора, занимать тело, пока разум сосредоточен на чем-то ещё. Конечно, получается у него так себе, но он хранит каждый получившийся кривой рисунок как память об этих днях. Размазанный букет незабудок – откровение о маме, силуэты оленей на лесной поляне – новость о расставании Лили с Джеймсом, яркие пятна, хаотично перекрывающие друг друга, – первый разговор о Сириусе.
– Сегодня я думала о стрекозах, – задумчиво тянет Лили, крутя в пальцах кисточку, – соскучилась по лету.
– Ты же знаешь, у меня выйдут пятна с крыльями.
– Ты не настолько плох, – со смешком отвечает Эванс и берёт его листок, принимаясь карандашом легко накидывать силуэты насекомых на больших цветках среди травы, – я люблю, как ты подбираешь цвета.
От таких простых, но приятных слов, где-то под ребрами привычно теплеет. Ремус наблюдает за её уверенными движениями и вспоминает, как похожими жестами делал набросок Сириус. Бледные пальцы, сжимающие карандаш, расслабленные черты лица, легкая улыбка. В третьем ящике рабочего стола Люпина лежит несколько клочков бумаги с живущими на них небольшими рисунками. Сириус от скуки чиркает то на чеках, то на неправильно заполненных анкетах, забывая их потом где попало. Ремус позволяет небольшой слабости взять над собой верх, собирая эти маленькие огрызки, чтобы просматривать потом в свободные минуты. Если у Лили стиль мягкий, красочный, то у Блэка – острые карандашные линии и тени.
– Тебе бы понравилось рисовать с Сириусом, – бормочет Ремус, и на краткое мгновение ладонь Лили замедляется, чувствуется тут же на лице её развеселенный взгляд.
– Правда?
– Ну, если бы ты захотела, конечно. В смысле, он тоже хорошо рисует.
Эванс издаёт задумчивый звук, продолжая мягко прорисовывать линии. На губах её играет слабая довольная улыбка, когда она спрашивает с проскользнувшим в слова лёгким намёком:
– А ты бы хотел с ним… порисовать?
Чувствуя, как щеки опаляет чем-то горячим, Ремус издает нечленораздельный звук и хватается за кисточку, принимаясь слишком усердно искать подходящую для крыльев стрекозы краску. Но все равно отвечает:
– Может быть.
Лили, наконец, отдает ему листок, принимаясь за собственный рисунок. Кивает удовлетворенно, отчего выпавшие из хвоста пряди падают ей на лицо. Она быстро заправляет их обратно.
– Это хорошо. Знаешь, когда есть, с кем порисовать.
– Лили.
– Что? Я просто рада, что у тебя появился новый друг, – она покусывает легонько нижнюю губу, начиная сразу с красок и не нуждаясь, как Ремус, в набросках, после чего все же спрашивает осторожно, – как там Лиам, кстати?
Возникшее во время разговора тепло затухает как свеча от неосторожно запущенного в комнату сквозняка. Ремус берёт черный цвет, чтобы обвести тонкой кисточкой контуры крыльев, и какое-то время молчит. Внутри него борются два желания: рассказать о зудящем клубке чувств, что жужжит рассерженным ульем пчел внутри с каждым днем все сильнее, требуя к себе внимания, или не портить этот хороший вечер своими жалобами.
Лили простила его, они давно не виделись. Можно уютно провести этот вечер и разойтись, а Ремус… разберется как-нибудь сам. С другой стороны, он был бы расстроен, не расскажи ему Лили о чем-то важном для себя в страхе расстроить его. Люпину стало легче после короткого разговора с Джеймсом несмотря на то, как трудно было в самом процессе. Потому что Поттер озвучил то, что сам Ремус старается игнорировать и оправдывать, при этом прекрасно всё осознавая. Да, порой Лиам ведёт себя не совсем приятно или даже адекватно, но…
Кисточка чуть подрагивает в пальцах от той силы, с которой он её сжимает. Эванс не торопит, в старой палитре принимаясь разводить какой-то очередной свой необычный оттенок оранжевого.
– Я… – Люпин замолкает на первом звуке, чувствуя, как сжалось горло. Почему сказать об этом так трудно? Будто кто-то физически сжал глотку, запрещая произносить слова. Сглотнув, Ремус отпивает немного чая и все-таки заставляет себя произнести, – мне тяжело с ним. Он становится…жестче.
– Он сделал что-то плохое?
Поначалу Ремус тут же хочет ответить отрицательно. Эти слова почти слетают с губ настолько легко, насколько тяжело дались предыдущие, но что-то останавливает его. Медленное осознание, что они будут ложью. Привычной, въевшейся в подсознание крепко, ставшей уже условной правдой для него, но ложью.
Потому что тот случай в подъезде, возрастающие до многочисленных звонков в день вопросы о том, где он и с кем, и показное игнорирование дома не входят в понятие хорошего. Это вряд ли войдет даже в категорию нормального.
Ремус действительно устал. Устал предполагать, какое у Лиама будет сегодня настроение: нормальное, апатичное или слишком взбудораженное (считай, почти агрессивное). Устал подстраиваться под него, оправдываться, терпеть возросший уровень неприятностей, проговариваемых ему в лицо. На контрасте с дружеским общением, что он получает от остальных, это бьёт намного сильнее, чем раньше. Потому что теперь у него есть Сириус, которого он видит каждый день. И ни разу ещё Блэк не показал ни капли того отвращения, что поджидает Ремуса дома. Это выглядит несправедливо. Чувствуется удушающе.
Слишком много. Больше, чем он может вынести. Мог ли Ремус заслужить такое просто своим существованием? Заслуживает такого хоть кто-нибудь?
– Наверное, сделал.
Ремус шепчет, прекратив водить кистью по бумаге, и шумно выдыхает, спрятав лицо в ладонях. Совсем как в детстве, когда казалось, что, если он не будет видеть никого, то и его самого не будет видно. “Смотрите, я в домике, меня трогать нельзя”. К сожалению, способ работает только для детей.
– Он… иногда он говорит неприятные вещи и, – Люпин прикусывает щеку изнутри, выдирая из себя слова, и вспоминает моменты боли, смешанные со страхом и тревогой, – ну, хватает слишком сильно, но такое было только пару раз, редко, и я не знаю, может, я заслужил это, ведь-...
– Никогда не думай, что жестокость можно заслужить, Ремус.
Голос Лили твердо перекрывает его неуверенное бормотание. Слышится рядом какой-то шорох, после чего левой ладони Ремуса касается чужая рука, предлагая поддержку. Люпин обхватывает тонкие пальцы своими аккуратно, чувствуя их приятное тепло. На безымянном виднеется пятно краски, на среднем – тонкое золотое кольцо. Он рассматривает чужую руку, не в силах посмотреть в лицо в странном приливе большого стыда, взявшегося непонятно откуда, но Эванс этого и не требует.
– Я очень рада, что ты рассказал мне, – продолжает она, принимаясь ласково поглаживать большим пальцем тыльную сторону широкой ладони, задевая виднеющийся из-под рукава шрам, – ты понимаешь, что так быть не должно. Это хорошо, Ремус.
Внутри по ощущениям кто-то развел большой костер и принялся бросать туда наполненные бензином шарики. Маленькие взрывы прямо в грудной клетке, будто он сейчас не произнес несколько слов, а пробежал марафон на много километров. Люпин старается не слушать внутренний голос, тут же принявшийся нашептывать ему о том, что всё сказанное – неважно. Что он сам себя накрутил, когда на самом деле всё замечательно. Уже два близких ему человека подтвердили, что нет, это не “замечательно”.
Звучит через пару минут их безмолвного присутствия мягкий вопрос:
– Что бы ты хотел сделать?
Лили не спрашивает “что ты будешь делать?”, не говорит даже “что ты хочешь сделать?”, потому что эти вопросы будто бы ставят точку. Меняют настоящее и будущее, которое Ремус выстраивал годами и которое не может порушить вот так, за пару минут. Он так долго пытался не видеть ничего, игнорировать намёки друзей и оправдывать каждое действие Лиама, что говорить об этом в настоящем времени просто не может. По крайней мере, пока.
Но что он хотел бы сделать гипотетически? Ответ прост до безумия.
– Уйти, – на выдохе, тихо и едва слышно, – просто уйти оттуда.
– Хорошо, – повторяет Лили, обхватив теперь уже двумя ладонями его руку, отчего им приходится чуть сместиться, сев ко столу боком друг напротив друга, – ты же знаешь, что тебе есть, к кому прийти?
Ремус кивает, чувствуя, как векам стало горячо. Это глупо – вот так расклеиваться на встрече, которая должна была стать радостным обменом подарками. Он портит все своими жалобами на жизнь, которая, вообще-то, не так уж и плоха. Есть кто-то и хуже. По крайне мере, с Лиамом он узнал, что такое любовь. После мамы долгие годы никто не говорил Ремусу эти три слова. Чувствуя, каким нестабильным и хриплым стал голос, Люпин произносит:
– Что, если… если я уйду, кто будет любить меня?
Он ощущает себя жалким, едва слова срываются с губ. Хочет тут же вернуть их назад, затолкать обратно, отмотать время, чтобы не произносить этого, но поздно.
Лили отнимает свои ладони и Ремус готовится к тому, что его заслуженно оставят в одиночестве или попросят уйти. Может, чтобы скрыть неловкость, Лили уйдет на кухню, давая ему время самостоятельно покинуть квартиру. Мысли эти нерациональные и глупые, она бы никогда так не сделала, но Люпин не может не подумать об этом. Потому что в ответ на подобное проявление эмоций так с ним уже поступали. Мозг продумывает самый возможный вариант, который ему знаком.
Согретые теплом его руки пальцы осторожно и мягко касаются подбородка, прося поднять лицо. Ничего общего с той хваткой в подъезде недели назад. Ремус до рези в животе боится увидеть в зеленых глазах жалость или тщательно скрываемую неприязнь, но все равно смотрит в них. Там – только уверенная прямота и легкая улыбка.
– Я люблю тебя, Ремус. И Джеймс тоже любит. Многие люди будут готовы полюбить тебя, потому что ты замечательный, но знаешь, что главное? – Лили проводит ладонью по его щеке, поправляет волосы, и приятные эти прикосновения напоминают Ремусу то, от чего на глазах тут же выступают слёзы. Так его касалась мама, только она, – Главное, чтобы тебя любил ты сам. Понимаешь?
Он может только кивнуть перед тем, как пелена слёз застилает обзор окончательно. Лили приподнимается на коленях, чтобы стать выше и позволить ему спрятать лицо на своём худом плече. От старой футболки пахнет красками и растворителем, спина кажется такой хрупкой, когда Ремус обнимает её, что он старается не сжимать руки слишком сильно. Чувствуется касание на волосах и плечах, сопровождаемое тихим дыханием.
Отстранившись несколько мгновений спустя, Ремус быстро вытирает влажные глаза рукавом. Пытается шутливо проговорить:
– Не хотел заливать твою футболку соплями.
– На свой День Рождения я сделала то же с твоей футболкой, – пожимает плечами Эванс, и Ремус вспоминает, как Лили половину ночи плакала после сказанных Петунией обидных слов прямо перед всеми гостями, – так что мы квиты.
– Звучит справедливо.
Они кивают друг другу с важным видом, после чего тихо посмеиваются, возвращаясь к рисункам. Лили уводит разговор в другую степь, начиная расспрашивать о Сириусе и Джеймсе, который “забыл привезти мне лазурную краску и теперь поставлен на счетчик”. Ремус узнает о её новом проекте – цикле рисунков к подростковому роману, и расходятся они только после полуночи.
Он не знает, что конкретно изменилось в нём после разговора, но, приближаясь к знакомому подъезду, Люпин не чувствует тех растерянности и тревоги, что в нём рождались раньше при мысли, как может отреагировать Лиам на его поздний приезд. Как будто сказанные им вслух слова и полученный ответ дарят Ремусу нечто, похожее на уверенность. Он тихо открывает дверь своим ключом, боясь разбудить человека шумом, если тот уже спит, и принимается раздеваться в полумраке прихожей. Пальто вешается на крючок, после чего неожиданно включается свет. Ремус жмурится от неожиданности, угадывая у входа в комнату знакомый силуэт.
– Чего не спишь?
Собственный голос удивительно твёрдый и ровный. Ремус стягивает шарф, оставшийся на шее, и бросает его на верхнюю полку шкафа.
– Где ты был?
Лиам звучит недовольным, почти агрессивным, злым, но внутри Люпина на это рождается только один ответ – раздражение. Он не позволяет этому просочиться в тон голоса, когда спокойно отвечает:
– Я предупредил тебя, где буду вечером.
– А я не сказал, что ты можешь ехать.
– Что, прости? – шокировано отвечает Ремус, впервые нарвавшись на настолько прямолинейное доказательство слов Джеймса несколько часов назад, – с каких пор мне нужно ждать твоего благословения, Лиам?
– Я просто боялся за тебя, – видимо, осознав, что тактика грубого нападения не действует, Лиам меняет выражение своего лица на обиженное, – уже поздно, а тебя все нет. Что, если бы случилось что-то плохое? Ты не подумал, каково мне здесь сидеть в неведении?
И вроде бы ничего не поменялось – тон чужого голоса становится мягче, в голубых глазах мелькает что-то, похожее на раскаяние и беспокойство. Только почему-то сейчас Люпин не чувствует вины. Потому что ни в чем не виноват.
И как он раньше мог думать, что это выглядит и звучит искренне?
“Забота не равно ограничение”, звучит в голове уверенный голос Джеймса. Мелькают следом перед глазами картинки ласковых рук в пятнах краски, тепло глаз за стеклами очков, мягкие темные волосы под его ладонью и живое щекочущее дыхание на шее. Джеймс никогда не напирает, если Ремус просит оставить какую-то тему. Лили всегда готова побыть рядом, даже если они просто валяются на полу, слушая последний альбом Queen на хрипящей заедающей кассете. Сириус спрашивает перед тем, как коснуться, и сожалеет о чужой потере так, будто ему действительно жаль.
Как ушат ледяной воды осознание – ничего подобного для него никогда Лиам не делал.
– Повторяю: я сказал тебе, где буду и с кем. С Лили мне ничего не грозило. Иди спать.
– Ну конечно, – фыркает саркастично Лиам в ответ, – куда мне до красавицы Лили. Иногда мне кажется, что ты любишь её сильнее меня.
– Тебе не кажется.
Выпаливает Ремус в ответ спокойно, рассматривая странноватый узор на обоях прихожей, оставшийся от воды, которой их залили соседи два года назад. Краем глаза он видит, как в шоке застывает лицо напротив. Прежде, чем Лиам отмирает, чтобы продолжить ссору, Люпин проходит мимо него в небольшую комнатку со старым скрипучим диваном, на котором они обычно кладут редких гостей. Бросает напоследок короткое:
– Сегодня я сплю на диване.
И закрывает дверь. Он ожидает, что Лиам пойдет следом, примется выяснять отношения, но этого не происходит. Должно быть, удивление от такого ответа тормозит его, и эта ночь выдается спокойной.
На утро Ремус уходит раньше, чем Лиам просыпается. Ему нужно заехать на учебу, чтобы узнать правки от руководителя выпускной работы, а затем – на работу.
Привычная рутина засасывает, позволяет мыслям разрастись внутри головы пышными зарослями сомнений. Что, если он был слишком резок вчера ночью? Может, не стоило так срываться. В конце концов, несмотря на все, что происходит, они с Лиамом много лет вместе и Ремус не хочет расставаться на плохой ноте.
От промелькнувшего в мыслях слова он останавливается как вкопанный посреди кабинета.
“Расставаться”
Он действительно хочет расстаться?
– Ремус? Все нормально?
Женский голос вырывает из ступора и Люпин моргает, переводя взгляд на мадам Помфри. Улыбается, кивая, и подходит к ней, чтобы забрать папку с документами. Она все реже посещает этот филиал, оставляя животных здесь на Ремуса, и потому визиты её в основном связаны с документами и редкими сложными операциями. А еще они с Минервой любят запереться в кабинете управляющей до самого вечера для каких-то обсуждений. Насколько Люпин знает, женщины давние подруги.
– Все в полном порядке, – уверяет он, принимаясь постукивать пальцами по папке, – спасибо, что завезли документы.
– Если тебе понадобится помощь с Добби, обязательно напиши, хорошо?
– Конечно.
Мадам Помфри улыбается и выходит из кабинета. Слышится следом её ласковое воркование с несколькими животными, которых она выходила из запущенных брошенных малышей. Ремус опускает папку на стол, задумчиво раскрывает её, раскладывает анкеты и находит нужную. Добби – небольшая дворняга светлого окраса с острыми, повисшими по бокам маленькой головы ушами и тонкими лапками. Его забрали от жестоких хозяев на прошлой неделе и Люпин в который раз ужаснулся тому, на что способны люди.
Собаке требуется долгая реабилитация не столько для физических повреждений, сколько для психологических. Добби рычит и забивается в угол, стоит человеку появиться на горизонте, и стремится уйти от любого контакта с другими обитателями приюта. Поначалу Ремус думал, что, быть может, Добби боится Бродягу из-за размеров, но с более мелкими породами тоже ничего не вышло. Здесь нужно работать долго, упорно и медленно. Он начал только пару дней назад и прогресса пока не наблюдается. Социализация таких животных всегда тяжела в реализации, а порой и невозможна. Ремус все же надеется, что сможет помочь.
Шумно выдохнув, он встает из-за стола и направляется в сторону каморки. После ночи на неудобном коротком диване жутко болит шея и хочется спать. В голове так и вертится мысль, промелькнувшая в ней мимоходом и будто бы случайно.
“Расстаться”.
Это звучит так нереально. Он не представляет своей жизни без Лиама. Они вместе приехали в этот город, искали квартиру, поступали в колледжи и боролись с тараканами, которых удалось вывести только спустя несколько месяцев. Столько общего, столько прожитого. Что, если Люпин совершит ошибку, отказавшись от этого?
Что, если дальше Лиам будет становиться все хуже? Что, если запреты из косвенных станут прямыми, как сегодня? Что, если просто сильное сжатие рук превратится в удар?
Ремусу хочется побиться головой о стену в попытках вытряхнуть из неё эти вопросы, но они все равно возникают. Вместо этого он просто открывает нужную дверь каморки. Внутри уже кто-то есть. Люпин ожидает увидеть Фрэнка или одного из недавно пришедших волонтёров, но взгляд натыкается на знакомую черноволосую макушку. На смену усталости приходит странная и легкая нежность, радость даже. Они видятся почти ежедневно, но каждая встреча с Сириусом ощущается как что-то приятное, что хочется испытывать снова и снова. Чуть пройдя вперед, Ремус проговаривает негромко, чтобы не испугать неожиданным голосом сзади:
– Оставил свой пост? – Сириус оборачивается, и Люпин видит зажатый в его руке телефон. Он не выглядит разговаривающим, скорее нервничающим, словно ждёт звонка, и Ремус уточняет, – я помешал?
– Нет-нет. Всё нормально. Я ничего не делаю, – Блэк принимается нервно покусывать нижнюю губу, что не должно заставлять Ремуса пялиться на его рот, но он все равно делает это, – не в смысле, что я ушел сюда ничего не делать. Я делаю кое-что. Психую, по большей части. Это, конечно, не оправдание, но я оставил там Фрэнка, он справится, если что. Мне следует вернуться, да?
– Почему ты психуешь?
Спокойно спрашивает Ремус, вычленив самое главное. Убедившись, что не мешает своим появлением, он проходит глубже в помещение и останавливается рядом с Блэком, принимаясь наводить в две кружки кофе. Сириус плюхается на тот же стул, где сидел ещё пару месяцев назад, обсуждая с ним редиски, и расстроенно стонет. Люпин едва не роняет ложечку с набранным кофе от этого звука.
– Из-за Реджи.
Сглотнув, Ремус заставляет себя сосредоточиться. У него внутри и так раздрай после разговора с Лили и Лиамом, а Сириус выглядит взвинченным и тревожным. Не самое подходящее время для размышлений о чужих стонах. Передернув плечами, Люпин подбадривает вопросом:
– А что с ним?
Сириус в нервном жесте запускает ладонь в свои волосы, взъерошивая их. Сегодня на нем новенькие джинсы с дырой на колене и обтягивающая торс водолазка. Вещи своего размера Блэк стал носить где-то после Рождества. Наверное, пользуется подарком дяди.
– Ты точно хочешь выслушивать моё нытьё?
– Конечно, мы же друзья, – фыркает Ремус, понимая, насколько важен для Сириуса брат, и садится напротив, протягивая кружку, – не обожгись.
– Поздно, ведь ты такой горячий.
Комплимент настолько же тупой и топорный, как и обычные шутливые подкаты Блэка, на что Ремус просто закатывает глаза с тихим смешком.
– Говори уже.
Помолчав с несколько мгновений, Сириус принимается рассказывать. О своих попытках встретиться с Регулусом, об идеях и музыкальных курсах, на которые записался Джеймс. Поначалу шутливый его тон постепенно тяжелеет, становится задумчивым и медленным. Сириуса что-то беспокоит, хотя в его словах звучит только радостное предвкушение от того, что брат пошёл с Поттером на контакт.
– Тогда в чем дело? – спрашивает осторожно Люпин, – если все так хорошо?
Сириус слабо пожимает плечами в будто бы недоумевающем жесте, но затем слабо проговаривает:
– Это выглядит так, будто я использую его.
– Джеймса?
– Сам посмотри, Рем, – тихо продолжает Сириус, принимаясь болтать кофе ложечкой, – я живу в его квартире, ношу его одежду, езжу к его родителям. Теперь ещё и эти занятия… Терпеть Реджи та ещё задача. К нему стоит привыкнуть.
В мелькнувшей под конец улыбке ни грамма радости или веселья. Ремус отставляет свою чашку в сторону и пытается подобрать слова. Он понимает, что Сириус имеет ввиду. Принимать заботу Джеймса сам Люпин научился далеко не сразу, как и осознавать, что она не делает Ремуса должником.
– Сириус, послушай, ладно? – начинает Ремус, чуть склонившись вперёд, и светлый взгляд Блэка тут же находит его глаза (серый свинец октябрьских дождей, растёкшийся по радужке), – Джеймс бы не стал делать ничего из этого, если бы не хотел. Ты не используешь его, потому что он сам даёт тебе всё, что считает нужным. Он помогает, потому что хочет помочь. Я бы тоже хотел помочь тебе, если бы мог.
Сириус склоняется тоже, вслушиваясь в эту импровизированную речь, и теперь их колени почти соприкасаются. Ремус говорит себе не сосредотачиваться на этом. Не думать о том, что они сейчас только вдвоем в тесном пространстве каморки. Что сидят так близко. Это ничего не значит. Совершенно ничего.
Тишина опускается сверху на несколько мгновений непроницаемым куполом. Люпин чувствует, как чужой взгляд проходится по всему его лицу, снова возвращаясь к глазам, и продолжает сидеть, почти не шевелясь. Он может ощущать тепло Сириуса рядом. Может смотреть, как красиво ложатся тени на его лицо. Сириус отвечает тихо и неожиданно, подавшись еще ближе к нему так, что виднеющееся в дыре колено касается чужого, обтянутого тканью штанов:
– Ты уже помогаешь.
Блэк протягивает руки, обхватывая его лицо, и в следующее мгновение Ремус чувствует, как нежно рта касаются чужие теплые губы. Они мягкие и осторожные, совсем не напирают, легко лаская, и Люпин, глотнув воздуха, отвечает на поцелуй. Ведет ладонями по чужим предплечьям, доходит до плеч к шее, зарывается в волосы. Сириус смелеет, и Ремус с готовностью позволяет ему углубить поцелуй, растворяясь в ощущениях мягких губ, теплых щекочущих вдохов и шелковистых прядей под руками.
В тишине каморки раздаются звуки их смешивающегося дыхания. Сердце внутри по ощущениям грохочет так, что перекрывает все: и лай собак за дверью, и грохот проезжающих машин где-то за стеной. Сириус упоительно теплый, пахнущий чем-то свежим и одновременно успокаивающим. Прикосновения его нежные, почти трепетные, будто касаться Ремуса вот так – долгожданно и желанно. Словно трогать тонкими бледными пальцами испрещенные шрамами щеки приятно и хорошо. Люпину хочется раствориться в этом ощущении. Заморозить его или залить янтарём, что застынет и оставит момент таким, какой он есть сейчас. Захватывающим дух от мягкой ненавязчивой ласки.
Это так приятно, что откуда-то из глубины горла рождается позорный короткий звук, который Ремус не в силах остановить, и Блэк, услышав его, тут же отстраняется. В светлых глазах – чернота зрачка и осторожный вопрос.
– Ты в порядке?
Ремус облизывает губы будто в попытке сохранить на них чужое тепло и не может ответить сразу. Поцелуй восхитительный, но в голове смешивается так много вопросов и мыслей, что не удается как следует их разобрать. Зачем Сириус сделал это? Почему он ответил? Неужели ему теперь действительно стоит расстаться с Лиамом из-за поцелуя с другим? Поцелуя, который ему понравился. Ремус едва принял решение игнорировать свои чувства к присутствию Сириуса в своей жизни. Он только-только осознал тяжесть отношений с Лиамом. Все не может просто взять и решиться поцелуем. Жизнь не романтическая комедия.
Люпин хочет мягко отстраниться. Вежливо и спокойно сказать, что он рад поцелую и что будет не против попробовать снова, но сначала ему нужно подумать. Он планирует сделать все максимально осторожно, но единственное, что выпаливает его тупой язык, это скованное:
– У меня парень.
Эта фраза повисает между ними тяжелым холодным якорем. Цепляет за внутренности, выдергивая из теплого и приятного послевкусия поцелуя обратно на поверхность реальности. Сириус каменеет плечами, моргает раз, второй, а затем быстро подрывается со стула, принимаясь покрываться красными пятнами на щеках и шее. Он выглядит паникующим, как и мозг Ремуса, который тоже поднимается и стоит рядом как немой идиот.
– Чёрт, прости. Прости, я не подумал. Просто ты был такой… – Блэк шумно выдыхает, отходя к двери, и громко хлопает ладонями по своим бедрам, видимо, этим резким движением обрывая себя и останавливая от бормотания, – давай просто сделаем вид, что этого не было, ладно? Прости. Я пойду.
Хлопок двери, быстро удаляющиеся шаги. Ремус продолжает стоять в той же позе, ощущая себя полнейшим придурком во вселенной.