Всё застыло. Замерло в тишине тягомотного тревожного ожидания. Ни шагнуть вперед, ни вернуться назад. Он будто бы застыл в одном бесконечно долгом движении, которое вроде бы должно вот-вот свершиться, но в то же время – продолжает стоять на месте. Как пауза. Нажатая кнопка на плеере с двумя ровными идентичными черточками.

По-другому своё состояние вот уже которую неделю Ремус объяснить не может. Его разрывает противоречиями, голосящими в сознании. Они перекрывают друг друга, то и дело выталкивая соперника на дальний план, и от этих качелей хочется хорошенько разбежаться и стукнуться головой об стену. Мысли это, конечно, не задержит, но хотя бы заглушит.

С одной стороны, в нём уже стойко сформировалась идея о расставании. Но думать гораздо проще, чем сделать. Потому что с другой стороны, той самой, что не желает перемен и привыкла к наличию хоть кого-то близкого рядом, всё кажется не таким уж и плохим.

Эта вторая сторона нашептывает бессонными ночами, что Ремус просто накручивает сам себя, что придумывает проблемы, которых нет. Ну, подумаешь, есть у Лиама изъяны. Они в каждом человеке есть, и в самом Люпине тоже. Обычные минусы характера, которые вскрываются при долгой совместной жизни. Это нормально. Он наверняка пожалеет, если заведет о расставании разговор. Будет корить себя потом.

Вот только утром приходится просыпаться и сталкиваться с тем, из-за чего мысли о расставании вообще возникли. И опять карусель: днём уверенность крепнет, ночью – ослабевает. Люпин ощущает себя маятником, которого мотает из стороны в сторону. Выброшенной в открытое море шлюпкой, от которой все дальше и дальше отдаляется спасительный берег. Ребенком, выбирающим из двух вещей, о сути которых он не имеет ни малейшего понятия.

Ко всему этому дополнительной тяжестью добавляются и мысли о Сириусе и их поцелуе. Когда Блэк раз за разом отказывается говорить об этом, Люпин испытывает странную смесь из обиды и облегчения. Он может понять Сириуса, который пожалел о поцелуе с ним. В конце концов, это закономерно. Кроме Лиама никто и никогда Ремуса не целовал, на него в целом и смотреть не особо любят, не то, что контактировать. Люпин может представить ощущения от поцелуя с кем-то, вроде него. Наверное, терпимо только с закрытыми глазами. Но чего он не может, так это продолжать делать вид, что ничего не случилось. Поэтому Ремус через силу продолжает попытки, пока не находит удобный для разговора момент.

“Я не жалею”

“Потому что ты мне нравишься? Я думал, это очевидно”

Уверенный и ровный тон, прямой взгляд светлых глаз, влажные волосы под ладонью, тепло руки. Взрывная реакция, наверное, самая громкая из всех, что Ремус слышал на свои осторожные слова о происходящем. Лили и Джеймс – мягкий теплый свет, что согревает и дает поддержку, Сириус – сносящий всякие правила такта вихрь, не беспокоящийся о словах и говорящий то, что первым придёт на ум.

“Нет, Рем, правда. Это пиздец.”

Люпин согласен. Да, пиздец. И да, ему нужно, наконец, собрать себя по кусочкам во что-то цельное, чтобы признать это и сделать хоть что-то.

Обхватывая пальцами чужое теплое запястье, Ремус смотрит на легкий контраст их с Сириусом кожи и чувствует, как чуть отпускает внутри тот жгут, что стягивал грудь долгое время.

Блэк не жалеет. Он не шутил и не развлекался. Он поцеловал его, потому что захотел.

Осознание этого пускает по венам странный заряд, который, Люпин уже знает наверняка по опыту, не продержится долго. Если Ремус не сделает ничего в ближайшее время, то скоро снова примется успокаивать себя привычными мыслями и отговорками. Опять угомонится, уйдет на дно, закроется в одноместную раковину в попытках безуспешно предугадывать и терпеть обычное состояние чужих резких перепадов настроения.

Тот разговор поздним вечером после визита к Лили будто бы испаряется. Если бы игнорированием можно было решать все проблемы, Лиам бесспорно бы не имел их вовсе. На следующий день он просто делает вид, что всё нормально, и Люпин принимает эти правила игры.

Залегает на дно, закутывается в рутину как большое пуховое одеяло, вот только здесь – не тепло и не мягко. Тут осколки резких слов и замирающие от близкого присутствия другого человека плечи. Ремус никогда не мог даже предположить, что будет опасаться собственного парня. Еще несколько месяцев назад это казалось невозможным, а теперь становится рутиной. Ужасающей, тревожащей, но рутиной, которую он должен прекратить.

Он должен. Ради себя. Мама бы точно не хотела для него такого.

Весенний ветер ударяет в лицо резким порывом, когда Ремус выходит из приюта. Перед глазами все еще стоит подозрительно-взволнованный взгляд Джеймса, который тот состроил, стоило Люпину отказаться от предложения подвезти до дома. Ему просто нужно проветрить голову. Наличие Сириуса с Поттером рядом не поможет собрать мысли воедино и построить предложения нужным образом.

В преддверии важного разговора сердце принимается биться так часто, что у подъезда Ремус останавливается на пару минут, подняв голову к небу. Всматривается в появляющиеся звезды чистого сегодня купола черноты, находит нужное созвездие и просто глубоко дышит, подставляя открывшееся горло прохладному воздуху. Десятки окон многоэтажки горят оранжевым уютным светом. Сколько семей, сколько жизней. Люпин порывисто выдыхает и заходит на лестничную клетку.

Несколько шагов, знакомая дверь, чуть скрипящая в петлях. Тепло квартиры, маленький коврик у порога, свободный крючок для верхней одежды, соседний уже занят чужой курткой. Ремус раздевается медленнее обычного и проходит на едва слышный звук копошения, раздающийся с кухни. Лиам наливает заваренный чай в свою кружку. Оборачивается, услышав шаги, и дарит короткую улыбку, тут же доставая вторую чашку с гербом Гриффиндора на блестящих, чуть протертых боках. Ремус садится на одну из табуреток, наблюдая за ним.

Отлично, видимо, сегодня он в настроении.

– Привет, – для начала проговаривает Люпин и складывает руки в замок под столом, по-детски пряча их между коленей, – как прошел день?

Лиам издает задумчивый звук, продолжая копошиться с ложками и сахаром, после чего ставит обе кружки на стол. Усаживается напротив, ближе к выходу, и Ремус только сейчас осознает, что самостоятельно загнал себя в менее выгодную позицию у окна, если придется-...

Боже правый, если придется что? Убегать? Он и правда считает, что возникнет ситуация, при которой придется так делать? Бред. У них не может быть все настолько плохо.

– Как обычно, – слышится чужой ответ, пока Ремус притягивает к себе кружку и отпивает немного, – у тебя? Знаешь, я пока ехал домой, подумал, что стоит-...

Не дав возможности ответить на собственный вопрос, Лиам принимается рассказывать что-то о своем боссе с подработки, на которую недавно устроился, и Ремус привычно позволяет ему этот монолог. Лучше это, чем тяжелое молчание, грозящее вылиться в очередную ссору. Он просто кивает время от времени, потихоньку выпивая чай, и с тревожно-тянущим ощущением в груди пытается выдавить из себя хотя бы одно слово из той речи, что продумал по пути.

В груди принимается неприятно гореть пламя, дышать будто бы становится тяжелее. Словно он не несколько предложений сказать хочет, а что-то совершенно ужасное и отвратительное сделать.

Не хочется, как же не хочется. Может, не прямо сейчас? Ведь этот вечер может стать одним из немногих уютных и теплых.

А когда, если не сегодня? В запале очередного выговора или ссоры? Когда оба будут на пределе? Нет, лучше вот в такой обстановке – спокойной и тихой. Миролюбивой.

Организм, противясь, принимается стучать болью в висках и наливаться в конечностях тяжестью. Глубоко вдохнув, Ремус проговаривает как можно быстрее, чтобы не успеть остановить себя:

– Нам нужно поговорить.

Ровно текущий ручьем чужой монолог прерывается от этой фразы. Замолкнувший на полуслове Лиам моргает раз, второй, после чего хмурится, отводя взгляд. Отпивает из своей кружки, кивает сосредоточенно. Отвечает полушутливо:

– Обычно так начинаются неприятные разговоры, – голубые глаза смотрят пристально через стол, впиваются прямым взглядом, – это будет неприятный разговор?

– Это… Он о нас.

Ремус сглатывает, втягивая снова воздух так, словно ему его не хватает, и опускает взгляд, принимаясь рассматривать кружки, узор скатерти, небольшую мисочку с подсохшим печеньем у края стола. Молчит еще несколько мгновений, сжимая кулаки под столом так, что немеют пальцы. Голос Лиама подталкивает спокойно:

– О нас? Что там с нами, Рем?

– Я думаю, нам стоит пока разойтись.

Фраза повисает на крохотной кухне заметной тяжестью. Воздух будто бы сразу становится гуще, но одновременно с этим где-то внутри Ремуса на самую крохотную долю становится легче. Будто он достал что-то из закромов души, из самого темного её места, куда сбрасывается все, что не нужно, и вынул на свет. Показал, повертел в руках и выложил на ладони тому, кто это что-то сделал. Чтобы тоже посмотрел и вынес вердикт.

– О, ты так думаешь, – раздается, наконец, ответ, и Люпин поднимает взгляд, – и из чего, позволь спросить, родилась такая мысль?

Голос Лиама звучит спокойным, абсолютно ровным, но Ремус видит на глубине чужих глаз этот неровный колеблющийся огонёк, который грозится вскоре разгореться пожаром. Этот фитилёк всегда зажигается в самые неприятные их дни. Глупо было рассчитывать, что Лиам мирно поговорит с ним об этом.

Решив взять себя, наконец, в руки, Ремус отвечает так же ровно:

– Из твоего поведения.

– Моего? – со скептичным смешком отвечает Лиам и опирается локтями о стол, чуть нависая теперь над его поверхностью, – то есть как всегда виноват во всем я?

– Я не виню тебя, прост–...

– Просто что? – перебивает опять на повышенном тоне, – опять твои тупые друзья наговорили тебе о том, какой я плохой?

Почувствовав, как в ответ на это вспыхивает злостью, Ремус говорит себе не реагировать бурно. К оскорблениям в свой адрес он привык давно, но про остальных слушать подобное не собирается.

– Нет, и не говори так о них, Лиам, я уже просил тебя.

Лиам раздраженно закатывает глаза, явно не шибко прислушиваясь к не раз уже озвученной просьбе.

– Тогда что? – спрашивает он снова, пробегаясь взглядом по сидящему напротив Люпину, и вдруг резко становится серьёзным, – только не говори мне, что есть кто-то другой.

От неожиданности Ремус моргает, не сразу осознав смысла вопроса, настолько тот звучит тупо. Конечно, у него есть симпатия к Сириусу, но это совершенно не означает, что Блэк – причина происходящего. Эти больные односторонние отношения его вообще никак не касаются. Здесь только два действующих лица, сейчас сидящие друг напротив друга.

Но, видимо, эту неловкую паузу Лиам истолковывает по-своему. Потому что, не получив ответа, он как-то странно улыбается. Поднимается неторопливо из-за стола, чтобы обойти его и придвинуться ближе. В небольшом пространстве между столом и кухонным шкафом и так было немного места, а теперь, со стоящим прямо напротив человеком, даже шевельнуться особо негде. Люпин хочет встать тоже, но Лиам успевает положить на его плечи ладони, придавливая обратно к стулу с ощутимой тяжестью. Нависает сверху, касается одной рукой подбородка, чтобы поднять лицо, зацепиться за карий взгляд.

– Ремус, ты действительно настолько глуп, чтобы поверить в чей-то интерес? Посмотри на себя. Что, кроме жалости, ты способен вызвать?

От этих привычных слов внутри уже ничего не дергается, не горит, не побаливает даже. Ремус на пару мгновений прикрывает глаза, чтобы взять эфемерную передышку. Чуть отклоняется назад в попытке вывернуться из хватки, но добивается лишь того, что его притесняют ближе к стене. Всё внутри замирает в странном состоянии тревожного ожидания, что накатывает на него каждый раз, когда их разговоры принимают такой оборот. Он ненавидит себя в такие моменты за то, что не может ответить тем же. Не может тоже нагрубить, оттолкнуть.

Какое ничтожество.

Постаравшись успокоиться, Люпин отвечает равнодушно:

– Благодаря тебе я отлично знаю, насколько отвратителен.

– Хорошо, – довольно проговаривает Лиам, все еще не отпуская, и Люпин чувствует, как с каждой секундой тело напрягается все сильнее в желании уйти от касания, – тогда к чему весь этот разговор?

– Ты давишь.

Лиам хмурится, явно не понимая, о чем речь.

– Чего?

– На меня, Лиам, – тихим, ломаным голосом и легкой дрожью в сжатых ладонях, – посмотри, что ты делаешь прямо сейчас.

– Ты об этом?

Одновременно с вопросом он делает небольшой шаг вперед, теперь нависая еще больше, от чего Ремус вынужден сильнее прижаться к стене. Лиам фальшиво заботливо проводит одной широкой ладонью по чужим волосам, вторую продолжая с нажимом держать на плече. Приподнимает невинно брови, будто сейчас не происходит ничего особенного. Проговаривает нарочито легкомысленным тоном:

– Я просто пытаюсь вразумить своего парня.

– Меня не нужно вразумлять.

– Правда? Тогда скажи, куда ты пойдешь, Ремус? Кому ты нужен, кроме меня? Своему папаше? – он фыркает, одним своим видом показывая нелепость этого предположения, – или, может, друзьям, которые воспринимают тебя как одну из покалеченных псин приюта? Ответ простой – никому, Ремус. Ты никому не нужен.

Люпин раздраженно пытается отмахнуться и от чужой руки, и от жестоких слов. Это неправда. Он просто знает, что это ложь, как бы внутренний голос ни пытался восстать изнутри согласием с произнесенными фразами. Другие голоса сейчас звучат громче. Те, что он слышал вживую, а не только внутри себя. Эти голоса говорят, что он не пустое место, что он важен, и Люпин пытается верить им.

Зло выдохнув, Ремус не выдерживает, задавая вопрос, который давно уже сидит в нем отравленной иглой:

– Раз я такой бесполезный урод, зачем я нужен тебе?

– Потому что ты мой, – с ледяным спокойствием и уверенностью, – и всегда моим будешь, Ремус. Только я могу любить тебя. Заботиться о тебе. Помнишь, сколько раз мы помогали друг другу? Мы семья.

Это звучит так фальшиво и плоско, что Люпин, не выдержав, саркастично фыркает. Ей-богу, повторять одно и то же месяцами в надежде, что это будет продолжать работать – такой себе метод. Лживые слова, приправленные сладкими иллюзиями.

Поняв, что больше слушать это не в состоянии, Ремус кладет свою ладонь на чужое запястье в попытке убрать его с плеча и, наконец, подняться, но то не поддается. Он выдавливает через зубы:

– Пусти.

Лиам давит сильнее, до боли, перехватывая грубо за поднятую руку, и в глазах его появляется настолько яростно властное выражение, что становится не по себе. Словно здесь стоит кто-то незнакомый. Кто-то, с кем не захочешь встретиться один на один на пустой улице. Не тот мальчик, что когда-то подсел к другому мальчишке за парту. Не тот парень, со смехом тащивший старый разваливающийся диван бабушки на третий этаж этой самой квартиры. Может, того парня никогда не существовало, а всегда был лишь этот. Просто Ремус не хотел видеть его. Лиам проговаривает тихо и четко:

– Ты не уйдешь.

– Что, – с сиплым смешком, пытаясь прикрыть им вспыхнувший внутри страх, – будешь держать силой? Ты сам-то понимаешь, как это тупо?

Он не ожидает, что в ответ чужие руки неожиданно вцепятся в его одежду. Табурет, не выдержав такого напора, с грохотом падает куда-то под стол, когда Ремуса вздергивают наверх. Он глухо и больно ударяется спиной о стену от силы толчка и в шоке от происходящего не успевает среагировать, когда горячая ладонь крепко обхватывает шею под челюстью, ощутимо сжимая. Лиам всегда был сильным, Люпин знал это еще с их подростковых времен, полных чужих сбитых костяшек и драк, но сейчас этот факт впервые вызывает в нем только страх. Не опасение даже, не тревогу, а ужас, когда осознаешь, что просто не можешь отцепить чужую руку от собственной шеи.

Да, раньше были касания сильнее обычного, были неприятные слова и поступки, но такого – никогда.

– Не смей смеяться надо мной, – проговаривает зло Лиам, смотря прямо в глаза чужим взглядом, – ты, блять, никто, чтобы бросать меня, понял? Пустое место.

С трудом втянув немного воздуха, Ремус с тихим хрипом пытается оттолкнуть чужую ладонь, но спустя несколько секунд Лиам сам отпускает его, видимо, осознав, что творит. Он продолжает стоять рядом, пока Люпин сипло откашливается, и на несколько мгновений на кухне раздаются только звуки затрудненного дыхания и тихое гудение труб – кто-то из соседей моет посуду. Ремус потерянно проводит ладонью по горящим следам чужого касания на коже. Лиам провожает этот жест взглядом с непонятным выражением лица.

Никаких больше разговоров. Ему нужно уйти сейчас же. Куда угодно, только не здесь.

Ремус незаметно скашивает взгляд вбок, в сторону двери, раздумывая, каким образом можно будет добраться до неё. Осознание произошедшего бьёт огромным колоколом шока в пустой голове. Воцарившаяся тишина не может быть к добру. Лиам рядом шумно выдыхает, проговаривает следом:

– Я не хотел этого. Чёрт, я не–... Прости, я не-...

Лиам тянется было в его сторону рукой и Ремус инстинктивно отшатывается. Качает отрицательно головой, продолжая стоять зажато между столом и шкафом, не в силах сейчас сказать ни единого слова. Он не уверен, существуют ли в мире слова, которые смогли бы хоть как-то пригодиться в этой ситуации.

Люпин просто пристально следит за чужим выражением лица. Смотрит, как Лиам выдыхает, сильно сжимая челюсть, матерится глухо и с рассерженным звуком неожиданно резко замахивается. Звон разбивающейся посуды разрывает тишину осколочными отголосками. Теплый чай, остававшийся на донышке, попадает Люпину на предплечье и колено, обломки кружки разлетаются по полу, ударившись о стену и едва его не задев. Будто этого мало, следом ту же участь разделяет вторая стоящая на столе посуда, после чего Лиам молча отворачивается к окну, выместив свою злость. Ремус быстро пользуется случаем, выходя из кухни. Сердце громыхает внутри живым барабаном.

Уйти. Быстрее.

Судорожно влезть в ботинки, чувствуя, как начинает резко кружиться голова и трястись ладони. Знакомые симптомы, сейчас вызывающие лишь больше паники.

Нет-нет-нет. Только не сейчас, пожалуйста, только не сейчас. Он не может словить приступ в этой квартире рядом с этим человеком. Не сейчас.

Координация подводит, когда Ремус тянется за одеждой, и он едва не промахивается мимо нужного крючка. Влезает только в один рукав куртки, просто накидывая оставшийся на плечо, и с возрастающей тревогой слышит приближающиеся шаги. Лиам выходит из кухни, начиная подходить к нему, и Люпин просто отшатывается ко входной двери, пытаясь нащупать ручку. Зрение уже потихоньку размывается по краям, воздух – с трудом поступает в легкие.

– Подожди, почти ночь на дворе, – слышится чужой голос, гораздо более мягкий, чем в разговоре до этого, – давай просто поговорим, ладно? Обсудим спокойно.

Чувствуется было чье-то касание на рукаве, но Ремус так резко дергается в сторону, вываливаясь за дверь, что чужая ладонь просто не успевает зацепиться за скользкий материал куртки. Глухие звуки собственных шагов, ощущение шершавого поручня под пальцами. На периферии сознания он слышит, как его пару раз ещё зовут по имени, затем – открывающаяся дверь нижнего этажа едва не сбивает с ног. Люпин почти падает, удерживаясь только благодаря поручню. Не обращает внимания на торопливые извинения соседки, после чего, наконец, чувствует на лице свежий холодный воздух.

На одну благодатную минуту становится легче. Порывы ветра остужают, дают больше воздуха, в голове немного проясняется. Ремус быстрым нетвердым шагом уходит куда-то вбок, наверняка со стороны выглядя как пьяный или обдолбанный.

Он находит темный тихий угол на опустевшей детской площадке соседнего дома. Залезает кое-как в полуразвалившуюся башенку, в которой летом играют дети, поджав под себя ноги. Прячется в инстинктивном поиске хоть какой-то безопасности. Пытается еле двигающимися пальцами достать телефон и набрать знакомый номер. Слёзы непроизвольно льются с уголков глаз, скатываются по щекам, встречая на пути преграды-шрамы, как и всегда во время приступов, но Ремус даже не замечает этого.

Ему не хватает воздуха. Ему холодно.

Гудки раздаются всего пару секунд, затем – взволнованный голос:

– Рем? Что-то случилось?

Её голос – это тепло. Это безопасность. Это что-то хорошее.

Не в состоянии вдохнуть достаточно для слова Ремус издает только неразборчивый звук в ответ, понятия не имея, как это звучит со стороны. Он хочет сказать так много. Но не получается ничего. Видимо, этого звука достаточно, чтобы она услышала. Голос Лили из слегка встревоженного мигом превращается в остро обеспокоенный.

– Боже мой, где ты? Эй, можешь сказать где ты, Рем? Дома? На работе? Где-то между?

Она предполагает наверняка в надежде услышать подтверждающий звук хоть на каком-то варианте, но Ремус воспринимает всё это уже размыто и отдаленно. Вроде бы следом в динамике раздаются какие-то ругательства, но приступ, который он и так оттянул на достаточно долгий срок в пару минут, забирает его окончательно. Телефон выпадает из рук на грязное и влажное покрытие детской полуразвалившейся башенки. Затем – только холод и темнота.

Ремус снова осознаёт себя лежащим на боку все на той же детской площадке какое-то время спустя. Телефон валяется рядом и, взяв его закоченевшей рукой, он видит высветившиеся на экране пропущенные звонки. Девять от Лили, три от Джеймса.

Твою мать.

Одно хорошо – он провалялся здесь всего минут с двадцать. Еле нажав на нужную клавишу, Люпин приставляет холодный аппарат к уху, чуть морщась от того, что тот влажный. Он не знает, отвечали ли ему когда-нибудь с такой же быстротой.

– Ремус! Это ты?! Клянусь богом, если это какой-то полицейский, нашедший твой труп, я сама убью тебя…

– Это я.

Голос настолько хриплый и тихий, что он сам себя едва слышит. Видимо, в стрессовых ситуациях слух Лили превращается в кошачий, потому что она издает шумный выдох облегчения в ответ. Молчит пару мгновений, скорее всего переводя дух и успокаиваясь, после чего проговаривает гораздо мягче:

– Где ты, милый? Джеймс уже вот-вот подъедет за мной, мы тебя заберем.

Люпин прикрывает глаза, упираясь лбом в одну из уцелевших стен башенки. Холодный материал как-то отстраненно ощущается замерзшей кожей. Он ненавидит это состояние заторможенности после приступов. Нужно буквально заставлять себя думать и очень хочется спать. Постаравшись сосредоточиться, Ремус проговаривает немного невнятно:

– Я недалеко от дома. Вроде… вроде бы соседний двор.

– Прямо на улице? – тут же реагирует Лили, шурша чем-то на фоне. Слышится следом звук захлопывающейся двери и гулкие шаги. Наверное, спускается с квартиры, – как долго ты на улице, Рем?

Он жмурится, пытаясь сосчитать. Сглатывает, тут же поморщившись от прострелившей горло боли. Она странная, не как от простуды. Будто бы идет снаружи тела, а не изнутри. Мозг вяло работает, не давая как следует продумать эту мысль.

– Минут пятнадцать?.. Недолго, Лилс, не переживай. Я вроде как в домике.

На пару секунд на той стороне связи повисает тишина. Слышится из динамиков пиликание домофона и чужое дыхание.

– В домике?..

Ремус издает звук согласия, не открывая глаз. Подтягивает колени к груди в попытке принять более теплую позу, бормочет:

– Детская площадка. Тут домик.

– Хорошо, оставайся там, – успокаивающим тоном отвечает Эванс, хлопая чем-то, скорее всего дверью машины, – можешь оставаться на связи? Говорить со мной.

– Прости, – устало на выдохе, – кажется, мой телефон сдыхает.

– Ничего, тогда просто оставайся там и мы-...

Издав классический перелив мелодии, мобильный вибрирует три коротких раза и гаснет. Ремус опускает руку с ним в карман, не замечая, что второй рукав куртки все еще болтается где-то сзади, не надетый как следует. Левое плечо странно горит и ноет, в ушах до сих пор стоит грохот разбиваемой посуды, ощущаются на теле грубые касания.

Наверное, в какой-то момент он всё же задремывает. Проваливается во что-то поверхностное и тревожное, из чего его вырывает резко ударивший по закрытым векам свет. Люпин жмурится и тихо стонет, пытаясь рукой закрыться от этой яркости. Щурится от головной боли, но спустя несколько секунд свет гаснет. Слышатся чьи-то приближающиеся шаги. Ремус прячет лицо в коленях, сворачиваясь сильнее. Пусть все просто оставят его в покое, он никому здесь не мешает.

– Хей, – осторожное и легкое касание к плечу, знакомый голос, – вот ты где, приятель. Далековато ушёл, м? Лили рвёт и мечет, давай-ка к ней?

Подняв голову, Ремус различает в тусклом свете едва работающих фонарей мелькнувший отблеск очков.

– Джеймс?..

– Единственный и неповторимый, – Поттер мягко, но настойчиво продолжает тянуть его из башенки и Ремус шевелится, пытаясь выпутаться из тесного пространства, в которое залез, – вот так, молодец.

Онемевшие конечности не хотят не то, что слушаться, а даже ощущаться, поэтому помощи в собственной транспортировке он оказывает самый минимум. Джеймс быстро поправляет на нём одежду и пытается натянуть болтающийся рукав куртки, когда на Люпина неожиданно налетает что-то небольшое и быстрое.

– Ремус! Господи, я так испугалась!

Лили и выглядит, и звучит действительно напуганной, на что в Ремусе тут же просыпается чувство вины. Выдернул всех из домов под ночь, заставил искать себя, как потерявшийся в лесу ребенок. Чуть нахмурившись, Люпин проговаривает тихо и хрипловато:

– Простите, я не хотел.

Они будто не слышат, только ещё обеспокоеннее смотрят в ответ, начиная вести в сторону машины. Оглянувшись, Ремус понимает, что не знает этого двора. Он не соседний, и даже не через дом. Как в таком состоянии Люпин смог уйти так далеко?

Стоит только принять сидячее положение, как его тут же начинает клонить в лежачее. Ремус не отказывает себе в этом удовольствии, падая на заднем сидении, и тут же едва не подрывается обратно, когда неожиданно чувствует под головой не твердую прохладную обивку, а что-то теплое. Осторожное касание на плече, легкое и невесомое.

– Всё хорошо, это я, – теплая ладонь на волосах и лбу, задумчивый голос, – ты такой холодный.

Ремус приоткрывает глаза, чтобы в неровном свете увидеть черные волосы, неряшливо завязанные в хвост, и освещаемые пролетающими в окне огнями черты лица. Странно, он не заметил, что машина уже движется. Вроде бы, Лили с Джеймсом переговариваются о чем-то на передних сиденьях.

Устало улыбнувшись Ремус, принимается переворачиваться с бока на спину, чтобы удобнее улечься на чужих коленях. Сипит в ответ:

– А раньше ты говорил, что я горячий.

Взгляд Сириуса, со слабой улыбкой готового ответить что-то наверняка забавное в ответ, сам собой смещается чуть ниже лица Ремуса, на шею, открытую без шарфа, оставленного в квартире. Сонный уставший Люпин не понимает, почему улыбка так быстро пропадает с чужого лица. Только продолжает смотреть на Сириуса, вяло и длинно моргая. Сириус красивый. Ему всегда нравилось на него смотреть.

Видимо, Джеймс включает печку, потому что через пару минут от хлынувшего в салон теплого воздуха Ремуса начинает трясти. Он даже выходит из своего странного сонного состояния, пытаясь сжаться как можно теснее в попытках согреться. Кто-то накрывает его чужой курткой, пытается укутать в неё потеснее, и Ремус поднимает взгляд.

– С-сириус? – Блэк издает вопросительный звук, показывая, что слушает, и берёт одну из ладоней Ремуса в свои, принимаясь согревать её, – я т-тоже теперь ушёл.

Взгляд Сириуса находит его лицо, он мягко улыбается в ответ. Касается одной ладонью осторожно щеки, испещренной шрамами, и это так приятно после всего, что произошло. Обычное касание, которое точно не превратится во что-то плохое. Просто чьё-то присутствие.

– Хорошо, Рем, – тихо отвечает Блэк, чуть обхватывая его за плечи на повороте, чтобы Люпин не слетел с сиденья, – значит, скоро тебе тоже станет лучше.