У подъезда Миша тормозит меня. Он лезет в нагрудный карман ветровки, достаёт оттуда жутко смятую пачку сигарет, проводит ревизию содержимого и куксится, обнаруживая, что все, кроме двух, переломались в хламину.

— Отстой, — бурчит он, зажимая одну в губах и доставая спички, чтобы по-старинке прикурить и выдохнуть ароматное мятное облачко дыма.

— А ты что, думал, что после такого подвижного мероприятия что-то уцелеет? — усмехаюсь я, смиренно вставая рядом. Я готов подождать, всё равно хуже уже некуда.

— Мечтать не вредно, — он затягивается и протягивает последнюю выжившую мне. — Будешь?

— Не курю, — мотаю я головой. — И тебе не соверую. Молодой ещё, зачем здоровье портить?

— Ты тоже молодой, Андре, — отвечает юноша неожиданно усталым голосом. — И я не понимаю совершенно искренне, какого чёрта ты ведёшь себя, как какой-нибудь бумер.

— Пора бы уже взрослеть, — жму я плечами. — Нельзя всю жизнь быть юным романтиком. Приходится рано или поздно принимать реальность, а она безрадостна по большому счёту.

— Нельзя… Да кто вообще это придумал?

Его голос обиженный, а пальцы окоченевшие, подрагивают мелко, сжимая наполовину выкуренную сигарету. Мне его становится жалко, хотя и сам я насквозь продрог.

— Туши, идём, — приказываю и давлю на старомодном кодовом замке стандартную комбинацию, которую никто не менял с самого начала. Миша видит и явно запоминает.

В подъезде темно. Перегоревшую лампочку уже месяц никто не меняет. Но здесь всего шесть квартир, и ни одному жильцу не влом ходить по темени. Всем плевать, все привыкли. Я беру гостя за рукав и тяну за собой, поднимаясь на второй этаж. Быстро нахожу ключи, радуясь, что всё важное обычно убираю в джинсы, потому что из куртки обязательно бы повыпадало.

— У меня бардак, прошу извинить, — предупреждаю, когда мы проходим в коридор. Субботин фыркает, скидывая ботинки:

— Клише. Пара книг не на своём месте?

— Нет, не пара книг, — отвечаю терпеливо и честно, включая свет в зале, а затем уходя в свою комнату.

Миша молчит. И я его понимаю. Видимо, такого он правда не ожидал. Стол перед диваном завален бутылками, упаковками и очистками от мандаринов. Под диваном пылится стопка грязной посуды, рядом — несколько смятых банок от газировки. На спинке и стульях — куча футболок и подштанников не первой свежести. Телевизор включен и очень тихо вещает об успехах российских военных в спецоперации… Зачем я включил фоном именно "первый"? Надо бы вырубить к херам эту помойку.

Возвращаюсь, уже переодевшись в сухое, и кидаю промокшую одежду как придётся на батарею. Затем швыряю в обалдевшего пацана самую чистую майку, какую нашёл в недрах шкафа.

— Давай переодевайся. Высушим твоё шмотьё — пойдёшь домой.

— Угу, — кивает он скованно. А я ухожу в кухню, ставлю чайник и мою две кружки.

— Тебе чай или кофе?

—...Чай, — заторможенно отвечает Миша.

Я даю ему привыкнуть к новому образу себя, к которому он явно готов не был. Слышу, как скрипят половицы. Парень медленно ходит по дому, заглядывает украдкой ко мне в комнату, делает кружок по залу. Выключает телевизор. Я выдыхаю с облегчением. Если решился на это — значит, не совсем растерялся.

Отмываю стол от липких кофейных пятен-кругов, завариваю один пакетик чая на двоих и зову Мишу по имени. Он заходит, уже в моей майке, которая ему доходит до середины бедра, и в мягких тапках из коридора на голые ноги, садится на стул и смотрит на меня. Не напрямую — помешивает сахар в чашке и глядит, вроде бы, на неё, но на самом деле на меня. Сажусь напротив, делаю глоток — люблю чай в состоянии крутого кипятка — и снисходительно улыбаюсь.

— Говори уже.

— Чувак… что у тебя происходит? — спрашивает парень, пряча глаза. Кажется, он понятия не имеет, как задать все те вопросы, которые возникают в его голове. Но я никуда сейчас не тороплюсь.

— Много чего.

— Типа… — он сглатывает, силясь подобрать слова. — Я знаю, как выглядит "холостяцкая хата", у меня друзья в общаге живут. Убираются постольку поскольку, бросают вещи иногда… Но ведь это другое.

Паренёк смотрит на огромную гору немытой посуды, переводит взгляд на плиту, повидавшую не один убежавший кофе, и лишь после этого заглядывает в мои глаза.

— Ты болеешь?

— Ага, — киваю в ответ. — Бинго.

— И… чем?

Откидываюсь на спинку стула и вздыхаю.

— Маниакально-депрессивное расстройство. Проще говоря — биполярка. Знаком?

— Нет, — честно отвечает рыжик. — То есть… Я, конечно, слышил термин. Это что-то типа раздвоения личности?

— Мимо. Это что-то типа депрессии, но… Как зебра. Сначала чёрная полоса, потом белая. Сначала валяешься, как мешок с булыжниками, и не можешь подняться, а потом вдруг чувствуешь столько сил, что начинаешь ворочать горы. А потом по-новой.

Пацан снова кивает. Таким серьёзным я его ещё не видел. Даже тогда, в библиотеке, он казался веселее.

Мы молчим ещё минут десять. За это время я выпиваю свой чай, он выпивает свой (наполовину, правда). Мыслительный процесс отображается прямо у него на лице, и глаза постепенно светлеют. Значит, первый шок прошёл, это здорово.

— Я могу расспросить тебя об этом подробнее? — прерывает молчание Субботин. Я делаю вид, что глубоко задумался.

— Хм… Возможно. Но только если в ответ выполнишь одно моё желание.

— Звучит опасно, — хмыкает он, но затем кивает: — окей, согласен. Что за желание?

— Потом скажу, — дразнюсь я и получаю в ответ недовольный зырк, который меня смешит. — Расспрашивай уже, дурень.

Он снова становится серьёзным, несколько секунд формулирует мысль в голове — и приступает.

— Давно это у тебя?

— Не могу точно сказать. Лечу где-то год, но началось, думаю, сильно раньше.

— А чем лечишь?

— Нейролептики, антидепрессанты. Нужно ещё, по-хорошему, психотерапию посещать, но я пока финансово не вывожу.

— Дорого?

— Дорого.

— А как твои "чёрные полосы" проявляются?

— В основном — в отсутствии сил заботиться о себе и что-то делать. Физически тяжело принять душ или одеться, чтобы выйти из дома. Почти никогда нет сил на уборку. Ну… ты видел. И мысли в голову лезут всякие.

Пацан прячет взгляд в чашке, рассматривает всплывший на поверхность пузырёк воздуха.

— Какие… мысли?

Тут мрачнею уже я. Это не то, чем я люблю делиться. Даже психиатру рассказывал через силу и не обо всём. Но… Мише хочу рассказать. Тем более что это ведь обмен. Моё желание того стоит.

— Стрёмные. О том, что я бесполезен, что ничего важного не сделал и не сделаю. О том, что старею, что юность давно упустил и не верну. Что жизнь моя рано или поздно оборвётся, а я этого не хочу. Что у меня мало времени. Что всё вокруг — просто вспышка света, и свет этот гаснет.

У меня немеет язык от этих слов. Я так долго бежал от этих мыслей, что слышать их, проговариваемых собственным голосом, странно и немного жутко. Но вместе с тем медленно спадает и градус напряжения. Шарик, что готов был лопнуть от давления, снова спокойно парит между полом и потолком.

Миша облизывает жутко пересохшие губы. Да уж, тяжеловатый груз я взвалил на его плечи.

— Не думай об этом, здесь только мои заморочки, тебе незачем… — говорю я, но рыжик перебивает:

— Нет, нет… Я теперь, наверное, лучше понимаю, почему ты такой.

— Какой? — и мне правда интересно.

— Ну… прежде времени постаревший, — хмыкает он. — Помнишь, ты сказал мне не прибавлять себе годы, потому что после двадцати жизни нет?

— Ого, — удивляюсь, — ты такую мелочь запомнил?

— Это не мелочь, — возражает Миша. — Видимо… Ты и правда в этом уверен. А значит, ты просто был добр ко мне. Поэтому, наверное, и щетинишься, как ёжик.

Я так об этом не думал, но сейчас, глядя на себя со стороны, понимаю, что в чём-то он прав.

Свою чашку я мою сразу. Мне просто стыдно перед гостем этого не сделать, хотя наедине с собой, наверное, не стал бы. Чувствую, как он подходит ко мне, встаёт рядом, касаясь плеча, и подставляет под струю теплой воды вторую, отмывая ободок, оставшийся на середине чашки от простоя в несколько минут.

— Я у тебя гитару видел, — негромко ставит он в известность. — Твоя?

— Дедушки, — отвечаю. — Он меня учил играть немного, но я бездарность.

— Можно…?

— Можно.

Я возвращаюсь в зал вместе с Мишей. Убираю с половины дивана вещи в тазик в ванной — давно пора их застирать — и сажусь рядом с парнем, который уже успел настроить инструмент.

— Редкостная дрянь, — с улыбкой ругается он на гитару. — Рассохлась. Сколько ей? Лет сто?

— Бери выше, этой дурой дед мою бабушку склеил, — гордо сообщаю, вызывая у пацана искреннее уважение.

— Тогда я буду с ней нежен.

— Уж будь добр.

Бой, который выбирает Миша, мягкий и с лёгким глушением, из-за чего настроение мелодии кажется по-доброму тёплым.

♪Москва такая снежная,

Какой не видел прежде я,

И ты такая нежная

И смешная в этой зимней одежде.

Полупустой вагон метро,

И мы простыли всем нутром,

И губы синие, как гуашь,

Если не страшно — попробуй, тронь…♪

Голос вкрадчивый, будто убаюкивает, и мне становится удивительно спокойно. Взвесь пыли в комнате поблёскивает в лучике солнца, что пробивается сквозь задёрнутые шторы.

♪Большинство обещаний соблюдаются редко,

Так зачем обещать?

Полчаса до общаги по оранжевой ветке —

Проводить и прощаться.

Для чего всё? И куда всё упрётся?

Мы хотели бы знать сами.

Череда неслучайно-случайных касаний —

Череда неслучайных касаний…♪

Изучаю пылинку, что зависла над лохматой шевелюрой Миши. Зависла, не движется. Время остановилось здесь и сейчас. Есть только я. Только Миша. Только его голос, очень к месту принадлежащий моменту. И я здесь, что удивительно, тоже на своём месте.

♪Всё впереди. Мне всего двадцать один

И тебе всего двадцать один.

Всего двадцать один ноль ноль,

Но завтра на пары, пора домой.

Ты такая воздушная, лёгкая,

Но мечты о "прекрасном далёко" опасны.

Уже девять пятнадцать… ладно,

Давай целоваться.♪

Мне кажется, что этот паренёк обладает своего рода суперсилой. Раньше я этого не замечал, во всяком случае не настолько хорошо, но теперь вижу ясно, как день: он может в каждый момент времени найти ту песню, что запечатлеет его ярко и надолго.

Остановись, мгновение, ты прекрасно.

♪Прогуляться по Красной —

Классно первую пару недель, потом надоест.

Она может легко показаться

Большой, одинокой и грязной, разной.

Сперва покорится легко,

Потом поломает и съест.

Знать бы, как правильно с этим справляться.

Пока что не ясно.♪

Моя "Красная" — прямо здесь. Я — восторженный маленький мальчик, обожающий жизнь. Чем больнее удары, чем дольше не сходят со спины широкие синие полосы — тем больше я ценю каждую птицу, каждый нежный цветок, каждую красивую снежинку на ворсинке шерстяной варежки.

Я — восторженный маленький мальчик, которого поломали и съели. И мне действительно не ясно, как с этим теперь справляться.

♪Но всё впереди. Мне всего двадцать один

И тебе всего двадцать один.

Тем не менее время летит,

И нам даже уже не семнадцать.♪

Маленького мальчика уже нет. Я всё реже узнаю человека, что смотрит на меня из зеркала, и, пожалуй, вообще не желаю иметь с ним какие-либо дела. Он меня пугает, а я не умею справляться со своим страхом. Страх — слабость. Покажи её кому-то, и ею непременно воспользуются.

♪Но у нас есть мы,

И вместе шагается легче в любом пути,

И пока мы хотим куда-то дойти —

Нам нельзя потеряться!♪

Меня вырывает в реальность взгляд глаз-хризолитов, который я замечаю периферическим зрением. Я настолько растерян, что, не задумываясь, вовлекаюсь в зрительный контакт — и ощущаю кожей, что эти строки он не просто поёт… он посвящает их мне.

♪Москва такая снежная,

Какой не видел прежде я,

И ты такая нежная

И смешная в этой зимней одежде.

Полупустой вагон метро,

И мы простыли всем нутром,

И губы синие, как гуашь,

Если не страшно — попробуй, тронь…♪

И я послушно трогаю.

Мелодия обрывается неправильно, потому что моя ладонь ложится на щёку Миши, а подушечка большого пальца касается его губ. Вовсе не синих, совершенно розовых, тёплых и пылающих. Его дыхание замирает, ведь он, как и я, понятия не имеет, почему это произошло.

Медленно убираю руку и тихо, боясь потревожить застывшее мгновение, бормочу:

— Желание.

— Да? — переспрашивает он, а в глазах — готовность сделать любую глупость, если о ней попрошу я.

— Брось курить.