С этих самых пор в моем сердце селится неясная тревога. Она не похожа на любую другую, не красит всё вокруг в серые тона и не предвещает панических атак. Тревога эта похожа на густое малиновое варенье на батоне: притягательно ароматное и сладкое, но капнувшее на пальцы и неприятно липнущее теперь ко всему, чего ни касайся. Я никогда не был хорош в том, чтобы идентифицировать свои эмоции. Сейчас ничего не поменялось: всё такой же тупой и растерянный.
Я был готов к тому, что Миша от меня отстранится немного после произошедшего. Нет, я даже желал этого в какой-то степени. Но у этого бешеного, по ходу, есть правило — не оправдывать чужих ожиданий. Так что он всё ещё пишет мне каждый день, а я всё ещё почти не отвечаю ему. Но кое-что всё-таки изменилось: теперь рыжик временами интересуется, как я себя чувствую. Из раза в раз отвечаю односложным "норм", но не могу отрицать, что это чуточку поднимает мне настроение.
Сегодня у меня хороший день. С самого утра сортирую вещи, навожу порядок в шкафу, даже запустил стиральную машину с цветным бельём, до чего добраться не мог уже недели две. У деда настроение тоже на высоте: постиронично орёт частушки, заставляя меня на себя прикрикивать, смеясь в голос. Дед у меня — мировой мужик, каких поискать. Бабушку мою любил беззаветно, на каждую годовщину притаскивал ей огромный букет цветов, таскал по театрам, операм, ресторанам… Истеричка была та ещё, но он всё терпел и ни разу слова дурного о ней никому не сказал. Когда она безвременно покинула нас, ушёл в глубокую тоску на месяц, а вышел новым человеком — сильным и счастливым. В вечера ностальгии он поведал мне множество историй о ней, да говорил с такой теплотой и любовью, будто она всё ещё жива и держит его за руку. Мне это непонятно. Но хотел бы я хоть толику его настроя себе.
— Слышь, Андюша, — готовит мне дед с кухни, и я отзываюсь:
— Ая?
— Чашку-то эту видел? Которая из сервиза с розами, подбитая такая?
— Ты ж из неё пьёшь всё время, не?
— Подловил, — смеётся. — А знаешь, из неё Наденька моя пить любила. Говорила, мол: подбитый бочок — потому что пожила долго, повидала много. Честь ей и уважение оказывать потрибно. Она и к вещам так, со всей душой, и к тварынам, и к людям.
Улыбаюсь. Слышал эту историю уже раз пять точно, но никогда не прерываю и не отмахиваюсь. Имею слабость к красивым историям любви, а у деда с бабушкой она и вправду красивая.
Дедуля мне помогает с уборкой — моет люстру со стремянки, что-то напевая себе под нос. Всегда, когда он видит меня таким, как сегодня — собранным, ожившим — радуется за меня искренне и предлагает вместе погенералить. На всё подряд у меня сил не так уж и много, поэтому растягиваем мы мероприятие дня на три, не спеша и делая регулярные перерывы на чай.
Загружаю стиральную машину на второй заход — и слышу уведомление. Опять рыжий пишет. Со вздохом достаю телефон из кармана.
Сбер Панк:
Как жизнь Андре? Как тараканы?
Андрей Журавлёв:
Ты меня когда-нибудь перестанешь так называть?
Сбер Панк:
Могу звать Андрюшей~
Андрей Журавлёв:
Нет уж, уволь. Просто по-имени. Неужели так сложно?
Сбер Панк:
Ооочень.
Сбер Панк:
Пошли аскать
Андрей Журавлёв:
Не буду я с тобой позориться.
Сбер Панк:
Будешь
Андрей Журавлёв:
Нет.
Сбер Панк:
Да))
Сбер Панк:
Брось ты чего сразу "позориться"? Я отлично пою ты ведь знаешь
Андрей Журавлёв:
Знаю. И ты в этом амплуа выглядишь аутентично. А я буду инородно.
Сбер Панк:
Это ты только что слова загуглил чтобы меня дебила опустить?
Андрей Журавлёв:
Отстань от меня. Я занят.
Сбер Панк:
Ну пожалуйста :с ну хоть на часик! Просто рядом постоишь мне одному скучно
Андрей Журавлёв:
А я тебе клоун, что ли, чтобы веселить?
Сбер Панк:
Нет но мне нравится с тобой тусить
И что же? Я плыву, как сыр в духовке. Не то чтобы я верил, будто моя компания может быть кому-то интересна… С другой стороны, не будет же этот оболтус врать, учитывая, как часто он ко мне липнет. Отчего-то мне это даже льстит.
— Слушай, дедуль, — говорю, заходя в кухню и на ходу натягивая свитер. — Я уйду ненадолго. Часа на полтора максимум.
— Куда это ты собрался? — интересуется он, не отвлекаясь от своего занятия. — Что-то случилось?
— Нет, просто… — думаю, как бы это правильнее сформулировать. — Приятель попросил с ним… Ну…
— А дай я сам угадаю, — хитро поглядывает на меня старикан. — К девушке намылился, небось?
— Да какая девушка! — отчего-то я краснею, как рак. — Просто приятель. Парень!
— Ну-ну, — посмеивается он. — Иди давай к своему "приятелю". Да к вечере возвращайся! Скучно мне одному чаёвничать будет.
— Замётано, — кричу я уже из коридора. И сам себе удивляюсь: куда спешу-то так?...
***
Мне не надо уточнять, куда идти. Улица Ленина, спортивный магазин, труба оградки. Я абсолютно уверен, что найду его там.
Слышу голос издалека. Какие же всё-таки у пацана мощные голосовые связки! Сидит, морозит яйца, лабает "Перемен" Цоя. Мороз — минус пятнадцать, а этому всё нипочём. Видит меня, сбивается чутка и всё равно поёт дальше, но теперь — с широкой лыбой. Не замечаю, как и сам в ответ улыбаюсь. Вот ведь…
— Почему Цой? — интересуюсь я, пряча руки в карманы пальто и аккуратно усаживаясь рядышком. — У меня до настоящего момента создавалось впечатление, что ты имеешь менее стандартный репертуар.
— Ну во-первых, песня хорошая, — отвечает музыкант с деловитым видом. — А во-вторых, на "попсу" типа Цоя и Летова чаще монетки кидают.
— Резонно, — гляжу в чехол и замечаю там россыпь десятирублёвых монет и даже парочку купюр-соток. — Бунт бунтом, а обед по расписанию?
— Именно, — удовлетворённо кивает мальчишка. И щурится: — Сам-то обедал?
— Ты моя мама? — гляжу ему в глаза и, похоже, смущаю этим вопросом, так что он фыркает и просто начинает новую песню — на сей раз это что-то из репертуара "Короля и Шута", если ничего не путаю. Всё-таки в русской музыке я тот ещё профан.
Настроение чудесное — сказывается мания. Рассматриваю проходящих мимо людей: кто-то уткнулся в телефон, кто-то, глядя на Мишу, брезгливо морщит нос (меня это неожиданно веселит), а кто-то даже останавливается послушать. Чаще всего пополняют банк мамочки с детьми, передавая через своих чад монетки. Карапузы, весёлые и смущённые, подходят к чехлу, кидают в него горстку рублей и быстро убегают назад, вызывая у меня умиление. Люблю детей, правда. Дети такие милые, когда они не у тебя дома.
Сам не замечаю, как летит время. Довольный хорошей выручкой, Миша всё чаще поёт что-то из "того самого" своего репертуара. Эти песни душевнее и живее, в них я чувствую самого музыканта, ощущаю, что слова для него — не пустой звук.
— Нравится? — спрашивает меня после очередной. Я вздрагиваю, будто разбудили.
— А это может не нравиться? — отвечаю вроде уклончиво, а потом понимаю — перехвалил. Да и шут с ним, Миша вон какой довольный, так что… Почему бы и нет.
Он снова дёргает струны, явно вспоминает следующую песню, а я вновь гляжу по сторонам — и замечаю ниже по улице курящих ментов. Стоят два коренастых таких мужика, болтают о чем-то, на нас изредка поглядывают.
И что-то мне становится очень неспокойно. Потому что Миша их тоже видит.
Видит, презрительно хмыкает, а потом бьёт по струнам так, что я подскакиваю на месте. Это не те аккорды, которые он только что подбирал. Сейчас что-то будет — он набирает в грудь воздух…
♪Я не солдат,
Но я в строю,
И я стою за свет.
И ты — мой брат,
И я молю:
Спрячь автомат, в нём — смерть!♪
Такого я от него не ожидал. Хотя вообще-то от этого ожидать можно вообще всего — хаос на двух ножках, не иначе. Гляжу округлившимися глазищами на приятеля, затем на ментов — а те тушат сигареты и палят прямо на нас. Вот я попал.
♪Не верь тому,
Кто заставлял
За деньги стрелять в своих.
Страну-тюрьму
Я не выбирал,
Услышь этот крик…♪
Я эту песню знаю. Очень хорошо знаю. После начала СВО она была везде, во всех соцсетях. А потом исполнителя, вроде, внесли в список "запрещёночки". История без хэппи-энда.
Мужики начинают медленно семенить в нашу сторону. Меня охватывает паника.
— Хватит, перестань, — шикаю я пацану и кладу руку ему на плечо, но он её стряхивает, зыркает на меня… Я замираю, как антилопа, услышавшая рык льва. Хризолиты меня сковали, такого огня в них я ещё не видел.
А Миша и вправду рычит.
♪Рыдает земля,
Меркнет рай!
Не стреляй!
Не стреляй!♪
Мужики уже здесь. Один из них откашливается и обращается к музыканту:
— Мальчик, ты совершеннолетний?
Второй внимательно рассматривает меня, а я, кажется, выгляжу, как свежевыбелённая стена. Пинаю Мишу коленом, но ему похуй. Злобно смотрит на мента и продолжает петь:
♪Мне страшно петь,
Страшно молчать
О том, что горит мой дом!
Всю жизнь терпеть
И умирать
Запуганным в край скотом!♪
— Варежку прикрой, пожалуйста, — с вежливым оскалом просит второй и глушит Мише струны. — Поговорить нужно. Как звать тебя?
Но он продолжает и без гитары, срывается на крик прямо в лицо менту:
♪Ты хочешь жить?!
Значит, заткнись!
В подробности не влезай!♪
— Мотай его, Петрович, в отделении поорёт, — со вздохом говорит первый. И тут я вскакиваю с места, будто только что вспомнил, как это делается, и встаю между мужиками и Мишей.
— Можно, пожалуйста, мы без этого как-нибудь договоримся? — дрожащим тоном говорю я.
— Ты ему кто? — косится на меня Петрович.
— Брат… сводный, — вру я не убедительно, но мужик, кажется, верит.
— Чего ж ты за своим охламоном не следишь? — с укором отвечает он. — Беспорядок тут общественный устраивает, а ты рядом сидишь, глазками хлопаешь. Это, между прочим, статья сейчас.
— В жопе у тебя статья, — огрызается музыкант. Я кидаю на него убийственный взгляд, мол, завались, пока не поздно.
— А вот грубить не надо, мальчик, не усложняй, — тут же мрачнеет первый. — У страны сейчас время непростое, а ты таким тоном с защитниками правопорядка…
— Так, мужики, — я беру себя в руки и лезу в нагрудный карман за бумажником. — Вы нас не слышали, мы вас не видели, цена вопроса?
Петрович тут же тушуется и делает вид, что смотрит куда-то на заснеженные клумбы. Первый же полицай почёсывает усы и в процессе ненавязчиво разворачивает пятерню. Вздыхаю раздражённо, вытаскиваю из бумажника несколько купюр и протягиваю мужику. Тот с ловкостью кобры хватает их, разворачивается и чапает обратно к перекрёстку, уводя за собой и второго.
Я с облегчением выдыхаю, перевожу взгляд на Мишу — и встречаюсь с неприкрытой ненавистью, которая обжигает мне лицо. Хватаюсь за пострадавшую щёку, отшатываюсь, не вполне понимая, что происходит…
— Ты ебанутый?! — орёт мне он, до побеления костяшек сжимая в руке гриф гитары. — Это что за хуйня?
— Это ты мне скажи, — не могу сдержать я крика в ответ. — Какого хуя ты провоцируешь полицию, долбоёб? Влететь на бабки решил? Или присесть на пару лет за дискредитацию?
— Рот я манал дискредитации! Эти уебаны, как стадо баранов, все звастоны на машины налепили! А ты мне молчать предлагаешь?!
— Завали хлебальник, — шиплю я, видя, что люди начинают неодобрительно коситься. Хватаю парня за руку, планируя увести в место поспокойнее и поговорить, но тот её с силой вырывает.
— Свой завали! Бабками он меня отмазывает, блять! Если терпишь в тряпочку — значит, ты такой же, как они!
— Это не правда, — выпаливаю и чувствую, как к горлу подступает ком.
— Такой же! — выплёвывает Миша, хватает чехол, как попало, и убегает в переулок. Несколько монет со звоном падают на брусчатку. Я гляжу парню вслед, но ничего не вижу. Глаза застилают злость, обида и слёзы.
***
Вернувшись домой, я прохожу сразу в ванную, не желая объяснять своё состояние деду. Как попало кидаю вещи на пол, встаю под душ и выкручиваю вентиль на всю. Кожу обжигает холод, лёгкие сводит судорогой, из груди вырывается короткий отчаянный крик. Затем кожа привыкает к ледяной воде, а в голове медленно оседает поднятая в воздух красная пыль.
Жутко злюсь на Мишу за его тупой и детский поступок. Сержусь на пощёчину и на повышенный тон, на неблагодарность, когда, вообще-то, именно я спас положение. Но больше всего недоволен собой. Недоволен своей слабостью и собственной башкой в заднице. В последний раз я так себя чувствовал, когда целую неделю занимался думскроллингом и настолько пропитался чувством вины, что затянул себе депрессивную фазу вдвое. И мне помог выйти из этого состояния дедушка.
— Малой, — сказал он тогда, — ты вот себя казнишь, а какой смысл? Кому от этого лучше станет? Сопли-то подбери! Сопливый ты ничего полезного для людей не сделаешь. Жизнь надо не жертвовать, её надо жить.
Мы проговорили с ним тогда весь вечер, и с тех пор я стараюсь жить на благо себе и другим — правда стараюсь. Это сложно, когда на тебя с одной стороны давит собственная болезнь, а с другой — чужое горе и чужие ожидания. Я балансирую на грани, и меня с этой грани только что спихнул Субботин.
Хочется накричать на него. Хочется высказать всё. Заречься впредь иметь с ним хоть какие-то дела.
Вот только не так уж он и не прав.
В пальто на полу трещит телефон. Скриплю зубами: наверняка убогий звонит. Хочет ещё раз высказать мне, насколько я трусливое чмо? Сам знаю, в подтверждении не нуждаюсь.
Игнорирую первый звонок, затем второй. Немного успокаиваюсь. Вода охлаждает пыл, сглаживает острые углы моих чувств, не даёт о них порезаться.
Мобильник снова звонит. Решаю сам сбросить. Выключаю воду, выхожу, наплевав на полотенце, мокрыми руками достаю телефон и, не понимая, зачем, вместо красной кнопки жму на зелёную. Ничего не говорю, просто подношу к уху. Первые пару секунд слышно только чужое дыхание.
— …Андрей?
— Ага, — отвечаю тихо.
— Слушай… — мнётся с той стороны Миша. — Я не прав. Не должен был на тебя срываться. Прости меня.
Молчу. Я ещё не готов к этому. Слышу шуршание, будто он с ноги на ногу переминается.
— Я тебе деньги верну.
— Не надо, — отвечаю и слышу в собственном голосе нотки обиды. Он тоже слышит, я уверен.
— Я… Мне хреново эту неделю. Андре, я курить бросил, — продолжает парень, и я приподнимаю брови в удивлении.
— Что?
— Ага, — слышу грустную улыбку на его губах. — Ну… Как "бросил"... Бросаю. Меня ломает, пиздец. Злой, как собака. Вот и сорвался. Сам понимаю, что зря на рожон полез, повёл себя, как пятилетка. Просто вскипел внутри, понимаешь? У меня ведь…
Нависает молчание, неприятное и тягучее. И я точно знаю, что должен сказать.
— Хочешь ко мне приехать?
—...Хочу.