А спустя пару дней начались они. Ебучие, блять, побочки.
Я уже проходил через подобное дважды, но в этот раз почему-то совсем плохо. В шесть утра просыпаюсь от ужасающей тошноты, сломя голову бегу к туалету, после чего обнимаюсь с фаянсовым другом часа три, пока желудок не начинает сводить от пустоты, а ноги – от обезвоживания. В процессе понимаю, что мои привычные навязчивые мысли напрочь исчезли, но на их место пришла грёбаная песня Киркорова, которую мой мозг поставил на репит и которая не затыкается даже тогда, когда я выворачиваю наизнанку желудок. Горло и колени болят так, будто я три часа не переставая кому-то насасывал.
Зайка моя, я твой зайчик.
ЁБАНЫЙ ТЫ БЛЯТЬ!
Когда рвотные позывы прекращаются, я со скоростью зомби плетусь в кухню, чтобы опрокинуть в себя стакан холодной воды. А лучше — два. Обожжённому желудочным соком горлу это не особо нравится, но приходится терпеть. Голова кружится настолько, что мне сложно определить расстояние до предметов, даже стакан из шкафа я достаю только со второй попытки. Пытаюсь налить в него воды из кувшина – и смачно плещу себе на носки. А от звука удара капель о пол голова почти лопается.
Ты стебелёк, я твой пестик.
ЗАВАЛИСЬ НАХУЙ, Я ТЕБЯ УМОЛЯЮ.
Ну почему же я такой сказочный долбоёб? Почему не ушёл в импровизированный отпуск в честь начала приёма новых антидепрессантов? Я ведь прекрасно знал, что побочки могут быть любые. Буквально любые! На это практически прямым текстом намекал размер инструкции, найденной внутри коробки. Этой бумажкой я при желании мог бы обернуться полностью — все свои сто восемьдесят два сантиметра. Молодец, позавчерашний Андрюха, так держать — теперь у тебя висит охуенно огромный проект, а вместе с ним и полнейшая неспособность работать! Умница!
Я ночами плохо сплю, потому что я тебя люблю…
Пожалуйста, хватит. Пожалуйста. Пожалуйста…
А ведь сегодня ещё Мишка грозился после пар прибежать.
Ползу обратно в ванную, чтобы хоть немного промочить лицо, и случайно заглядываю в зеркало. Что ж, это была ошибка, делать этого не стоило. Ловлю сильнейшую дизмораль. Это правда я? Чуть располневшие щёки, синячища под глазами практически цвета мокрого асфальта, бледные губы с раздражением кожи в уголках рта… Хоть голову вчера помыл. Это единственное, на что хоть как-то можно смотреть. А вот лицо хочется тупо счистить, как кожуру с мандарина. Хорошо, что деда спит допоздна. Если бы он застал меня в таком виде — наверняка бы перепугался до усрачки. Я и раньше выглядел не первым красавчиком, особенно в плохие дни… Но это уже терминальная стадия какая-то.
Я ночами плохо сплю, потому что…
Потому что блядские таблетки, вот почему.
Возвращаюсь в постель, но песня в голове не затихает. Перебивать её другой музыкой тоже не хочется — испытываю дикие сенсорные перегрузки, так будет ещё хуже.
Надо хоть Мише сказать, чтобы не приходил.
Беру в руки телефон — и никак не могу сфокусироваться. Клавиши с буквами перед глазами расползаются, могу их различить лишь периферическим зрением, потому что при прямом взгляде они тут же размываются, перепрыгивают, меняются местами… Практически с помощью мышечной памяти печатаю сообщение — и совсем скоро прямо так, с мобилой в руке, проваливаюсь в неожиданный и беспокойный сон.
В нём я бегу через поле, изобилующее цветами, будто бы в замедленной съемке. Ощущаю такую невозможную лёгкость, ветер треплет мои волосы, а навстречу бежит… Да ведь это Мишка! Где-то сбоку тусит разодетый в перья Киркоров, кажется, тверкает и беззаботно напевает:
— Ты бережок, а я речка,
Ты фитилёк, а я свечка…
А Миша подбегает ко мне — с какой-то радости здешний он выше меня на голову — подхватывает на руки и, с нежностью глядя в мои глаза, шепчет:
— Андре… Андре!
***
— Андре, ебучий ты случай!
Этот голос слишком сильно режет уши. Приоткрываю глаза — и тут же жмурю их от света. Но его я заметить успел.
— Не кричи… Ты чего пришёл? Я ведь написал…
— Ты там такое написал, что египтологи бы не разобрались! Я сразу понял, что что-то не так. Прихожу — а Фёдр Степаныч тебе компресс меняет. У тебя, дура ты круглая, температура за тридцать восемь.
И точно — на лбу что-то приятно холодное лежит, чуть давит. Глаза, вроде, привыкают к свету из окна, так что я с трудом фокусирую взгляд на Мише. Его лицо обеспокоено, на губе — след от недавнего укуса. У меня внутри становится тепло от осознания, что он правда за меня переживает.
— Андрюш, — слышу я голос деда чуть поодаль. — Ты бы в другой раз предупредил меня, що у тебя такие эффекты с таблеток могут начаться. Я ведь тоже чуть концы не отдал тут, думал, помираешь!
— Не преувеличивай, — бормочу я. — Знал бы — сказал бы. Думал, что обойдётся.
— Индюк тоже думал, що ванну принимает! Ты о старике-то подумай немножко! Я пусть ещё бодрячком, но сердце-то не молодеет!
— Изви… Извините, — обращаюсь я сконфуженно к обоим. Мне и правда становится стыдно, что я невольно заставляю вокруг себя плясать с бубном, причём не в первый раз.
— Фёдр Степаныч, — говорит Миша в сторону, — я с ним посижу, вы не волнуйтесь.
— Пойду тогда зляпаты пацану що-небудь лёгкого пожрать, — вздыхает дед и уходит в кухню. А Миша тянется к моему лбу, берёт полотенце, смачивает в тазике на столе, аккуратно отжимает и возвращает на место.
— У твоего дедули такой говор мощный открылся, — хмыкает он, и я слегка улыбаюсь.
— Он ведь из Украины родом. Обычно по нему особо не скажешь, но когда сильно волнуется — возвращается акцент, вплоть до того, что может слова перепутать.
— А как он здесь очутился? — интересуется рыжик.
— К бабушке переехал. У них там такая история любви нереальная… Несколько лет письмами обменивались, а потом он приехал внезапно — с тех пор не расставались ни на день. Он до сих пор письма все хранит и часто перечитывает. Иногда даже вслух.
Миша улыбнулся, а затем вдруг стал серьёзным, запустил руку мне в волосы и заглянул в глаза.
— Ты… не делай так больше.
— Как? — хрипловато бормочу я.
— Говори, что с тобой происходит. И не проси не приходить. Ты ведь… Если с тобой что-нибудь происходит плохое, а меня рядом нет, разве так можно?… Я так не хочу…
Его речь чуть несвязна, но у меня всё равно в горле встаёт комок. И я обещаю:
— Хорошо.