Обещание я сдерживаю. Но совершенно неправильным образом.
Лекарство приносит побочки, но не приносит желаемого облегчения. Глупо ждать его спустя всего неделю после перехода, и я понимаю это, но от понимания не становится проще бороться со внутренним голосом. Он снова кладёт мне подбородок на плечо, скалит зубы и шепчет, что жить мне осталось не так уж долго, а умирать придётся в одиночестве. В конце концов, все мы умираем одинокими. Долго ли осталось дедушке? Сколько лет мне придётся жить с больным сердцем из-за того, что его рано или поздно не станет?
Я вцепляюсь ногтями в край одеяла, а затем — в собственные ладони. И чувствую, как всего на секунду боль от тупых царапин перетягивает на себя моё внимание.
И тогда в мою голову приходит очень плохая идея. Не знаю, почему её не возникало раньше.
В моей комнате не так уж много колюще-режущих предметов. В ванную за бритвой выходить не хочется. Зато у меня в ящике есть швейный набор на случай, если оторвётся пуговица или разойдётся какой-нибудь шов на брюках. Не помню, что я чинил в последний раз, но в иглу вставлена тёмно-синяя нить. Зачем-то делаю на её кончике узелок — и внимательно рассматриваю своё запястье. У меня мягкие руки и довольно толстая кожа — сосудов почти не видно. Вот и хорошо. Не хочу случайно травмировать себя, сейчас у меня совсем другая цель.
Осторожно прижимаю остриё иглы к коже, внимательно рассматриваю, как она натягивается, а затем одним резким движением надавливаю со стороны игольного ушка — и завороженно наблюдаю, как проколотая кожа по кругу приобретает беловатый оттенок. Это всё ещё эпидермис, глубоко забраться не вышло, но боль ощутимая. Вытягиваю иглу и чувствую, как шуршит проходящая сквозь прокол нить. Красиво. Хочу ещё. И глубже.
Следующий стежок окрашивается маленькой каплей крови. У меня низкий болевой порог, и это пиздец неприятно. Но в голове всё громче звенит тишина — мой самый любимый звук. Мозг пребывает в лёгком шоке, он не привык к тому, что я сейчас делаю, и бросает все ресурсы на анализ долбоёба, в черепушке которого ему так не повезло оказаться. Злорадно радуюсь этому: сам виноват, нечего было меня терзать все эти годы. Как тебе такое, дружище!
Увлечённо и медленно делаю стежок за стежком. Рука понемногу начинает опухать, но мне до этого дела нет. Каждый новый прокол больнее, а тишина — громче. Как же охуенно.
Моя неумелая “вышивка” закручивается в спираль. Это так красиво, что невольно замираю, любуясь.
Затем меня настигает ещё одна идея, и это, пожалуй, самое ужасное и эгоистичное, что я когда-либо вообще делал. Я тянусь к своему мобильнику, включаю камеру, фотографирую “спиральку” и отплавляю фото Мише.
Осознание настигает меня ровно в ту же секунду, когда напротив отправленного сообщения исчезает точка. Прочитано.
О чём я только думал? Зачем я отправил это ему? На что надеялся? Что друг оценит вышивку, скажет, что у меня талант и надо поразмышлять о карьере профессиональной швеи?
Сбер Панк:
ТЫ ЕБАНУЛСЯ????!!
Сбер Панк:
Я щас приеду и ПИЗДЫ ТЕБЕ ВЛОМЛЮ БЛЯТЬ
Сижу с телефоном в руке, смотрю в диалог, а внутри меня пусто. Совершенно пусто. Что же я наделал…
***
Миша залетает в дом меньше чем через полчаса, явно с трудом свалив с пар. В моей комнате он появляется с таким лицом, какого я не видел у него никогда. Челюсть сжата, глаза-хризолиты горят гневом. Он смотрит на меня с пару секунд, молча уходит в кухню, достаёт из шкафчика аптечку (когда успел заметить, что она там?…), в ванной находит маникюрные ножницы и возвращается. С силой сжав моё плечо, парень спихивает меня со стула, заставляя сесть на кровать, сам усаживается на этот стул и принимается за мою спиральку. Остатки утреннего безумия грустят, что моё творение так хладнокровно разрушают. Рыжик заливает его перекисью, заставляя меня поморщиться, отрезает узелок, кончиком ножниц выдёргивает стежок за стежком. Всё это происходит в тяжёлом молчании, которое я не сразу решаюсь прервать. Но сделать это надо, поэтому я произношу самое уместное, что могу.
— Прости.
Парень едва не зеленеет от злости, бросает на меня яростный взгляд — и лопается, как воздушный шарик.
— Ты, блять, имбецилище недоёбанное! Сколько разговоров-то было, что ты у нас такой старый, нахуй, завтра помирать, так хули ты себя ведёшь, как ебучая пятилетка?!
Мне становится ужасно стыдно, и я скриплю зубами, пока друг обматывает моё запястье чистой марлей из одноразовой упаковки.
— Вот нахуя, скажи, нахуя ты это сделал?
— Поддался порыву, — отвечаю я тихо.
— Порыву угробить себя? А если бы заразу занёс? Да ты…
— Нет, ты не понимаешь… — начинаю я, но меня прерывают крепким ударом кулака в плечо. На секунду теряю равновесие, падаю назад на локти и ошарашенно смотрю на вновь закипающего Мишу.
— Это я не понимаю? Да что ты, нахуй, говоришь!
Он вдруг привстаёт, расстёгивает джинсы и спускает их со стороны бедра, обнажая тонкую кожу и… ряд белоснежных шрамов.
— Поверь, кусок ты ебаната, я прекрасно понимаю.
Я не в силах оторвать взгляд. Не нужно быть гением, чтобы понять, как эти шрамы появились. Я ошарашенно наклоняюсь, провожу подушечкой большого пальца, ощущая выпуклость каждого из них, после чего отдёргиваю руку, как от кипятка, и смотрю в глаза друга.
— Как… Почему?
Он застёгивает джинсы и снова усаживается на стул, сердито глядя в сторону.
— Когда тебе шестнадцать и ты впервые теряешь близкого человека — ты понятия не имеешь, как тебе дальше жить. У меня ближе отца никого не было. Это я сейчас легко могу говорить о нём, а тогда для меня будто жизнь закончилась. Ну и конечно же было проще убегать от душевной боли, чем учиться проживать её и двигаться дальше.
Какой же я молодец — и себя чуть не искалечил, и Мишке старую ссадину расковырял. Молодчина, Андрей, десять из десяти! На свалке тебе место после такого.
Осторожно протягиваю руку, и парень не сопротивляется — сам за неё берётся и мягко гладит тыльную сторону моей ладони пальцами.
— Как ты справился? — тихонько спрашиваю я.
— Как, как… Не знаю, как. Частично — время раны залечило. Ну и… Лёлька.
Знакомое имя заставляет меня чуть вздрогнуть. Я молчу, потому что вижу: Миша пытается сформулировать какую-то сложную мысль.
— Понимаешь, Лёлька помог мне поверить, что жить дальше можно и нужно. Потом не стало его самого, и я очень старался держаться молодцом, чтобы не подвести. И тогда мне очень помог ты.
Я не могу поверить своим ушам. Почему-то до этого момента мне и в голову не приходило, что парню может быть так же важно моё общество, как мне — его.
— В этом странно признаваться, — продолжил он, — но в тебе я почувствовал что-то типа отцовской фигуры. Но при этом я всё равно воспринимаю тебя, как равного. Ты очень для меня важен, понимаешь?
Прячу взгляд. Вот идиот, почему я раньше не задумывался об этом?
— Прости, — повторяю вновь, и на сей раз гораздо осознаннее.
— Ничего, — отвечает Миша. — Но больше так не делай, пожалуйста. Ты таким образом сделаешь себе только хуже. Это быстрый выброс эндорфинов, мозг постепенно привыкает, и потом не сможешь остановиться. Должны же быть другие способы отвлечься?
— Мне… — я неуверенно кусаю себя за внутреннюю сторону щеки. — Мне всегда легче, когда ты рядом. Особенно когда поёшь.
— Тогда пиши мне. И всегда, когда смогу — я приду. Ладно?
— Ладно.
***
Я сижу за столом и пытаюсь работать. Тот проект, что нужно было начать ещё неделю назад, понемногу начинает гореть, а я даже не сделал ни одного скетча. Руки будто налиты свинцом, не слушаются, а в голове — туман. И только голос Миши, развалившегося у меня на кровати с гитарой, помогает хоть немного держаться реальности.
♪Облака изо рта и реки из глаз…
Всё, что ты делаешь — не напрасно.
Ты такой красивый, когда погас,
Ты такой красивый, когда несчастный…♪
Я его, наверно, не заслуживаю. Даже просто в качестве друга. Он слишком многое для меня делает, а я не то чтобы могу ответить тем же. Будь моя воля…
Незаметно рассматриваю его нежное лицо. Свет от лампы необычно очерчивает его, заставляя глаза-хризолиты поблёскивать под тенями надбровных дуг. Холст для проекта превращается в набросок лица юноши.
♪Видишь, солнце светит за твоим окном,
Детский смех, и всё хорошо каждый день.
Я пообещала всё рассказать потом,
Но даже солнца лучики отбрасывают тень.♪
Небрежными штрихами изображаю мягкие иголки его волос. Получаются почти как живые — не мудрено, я хороший художник. Сложнее всего будет детальнее нарисовать глаза — они у него слишком невероятные. Кажется, я смиряюсь с мыслью, что влюбился в них. Это было неизбежно.
♪В городе, где нет нас или есть не мы,
Каждый раз заходят звёзды на восток,
А я снова падаю в объятия зимы,
Но я буду вечно помнить твой каждый вздох…♪
Закрываю страницу с наброском и создаю новую — для проекта. Но руки снова перестают слушаться, и я устало выдыхаю, складывая их на столе. Миша перестаёт играть и смотрит на меня.
— Что случилось?
— Не могу работать, — признаюсь. — Я настолько паршиво чувствую себя последнюю неделю, что ни чёрточки из себя не способен выдавить. Выгорание, что ли…
— Так откажись от проекта, — пожимает плечами парень. — В чём загвоздка?
— Не могу же я взять и просто отказаться.
— Почему? У тебя проблемы с деньгами?
— Нет, — признаю я. — Но… Это ведь обязательство, я людей подведу.
— Ты болен, радость моя, — вздыхает Миша. — Твои таблетки ещё не работают толком, а ещё ты несколько дней подряд блевал дальше, чем видел, и сейчас твой внутренний мир выжат, как лимон. Ты правда думаешь, что этого недостаточно, чтобы взять небольшой отпуск?
И ведь он прав. Я так привык быть самым ответственным в команде, что всегда тщательно маскировал от коллег свои слабости. Как долго это могло продолжаться?
Так что я открываю рабочий чат. Несколько раз пишу и удаляю, никак не могу сформулировать мысль, но в конце концов набираю и щёлкаю “отправить”:
Андрей Журавлёв:
Народ, я заболел. Может меня кто подменить на последнюю наружку? С меня должок.
Тревожно замираю, а потом чувствую, как меня обнимают со спины. Руки Миши сцепляются у меня на груди, лицом он тычется мне в шею, заставляя её покрыться мурашками, и шепчет:
— Я очень тобой горжусь.