Про “натурала” это я, конечно, загнул. Мой мозг, осмелюсь предположить, несколько больше грецкого ореха, так что я понимаю: подобное озарение само по себе уже выписывает меня из списка гетеросексуалов. Не то чтобы значиться в их списке было какой-то большой честью (вы вообще видели основную массу гетеро мужчин? Это страшные люди), но теперь как-то тревожненько. Новые вещи всегда были для меня стрессом…
И то, что Миша в процессе осознания подобного ведёт меня знакомиться со своей матерью, нисколечки не помогает!
Вот он — шагает впереди меня, подпрыгивает на месте время от времени, не пропускает ни одного бордюра — обязательно вскочит на него и, расставив руки в стороны, состроит из себя канатоходца. Бордюры мокрые, так что он регулярно с них грохается, и всё время лицом вниз, подставляя ладони. Они у парня уже сбиты в кровь, но его это не останавливает. Смеётся, как дурной, и продолжает лазать, где ни попадя.
— Тебе что, пять? — с усмешкой говорю я, подавая в очередной раз руку и помогая подняться.
— Ой, да не умничай, — хохочет он в ответ звонче апрельской капели. — Либо давай со мной, либо не завидуй.
С каждым днём я всё легче ведусь на его провокации. Он даже не старается — я всё делаю сам и начинаю подозревать, что вполне осознанно. Берусь за протянутые мне руки, встаю на бордюр, с трудом нахожу баланс — и иду. В голове — когнитивный диссонанс. То, чем мы сейчас занимаемся — абсолютно бесполезная растрата сил. Это не помогает быстрее добраться из точки А в точку Б, или получить новую информацию, или овладеть полезным навыком. Я ведь терпеть не могу действия, расходующие энергию в холостую.
Тогда почему же мне так хорошо?
Дом Миши, как оказалось, совсем недалеко от клиники. Видимо, поэтому он её и знает — вряд ли посещал, думаю, он сказал бы об этом рано или поздно. Парень живёт в обычной “хрущёвке” на пятом этаже.
— Вон там мой балкон, — показывает он, когда мы обходим дом и приближаемся к крайнему подъезду. — Я уговорил маму хранить на нём батины вещи. Иногда таскаю оттуда что то. У него был хороший вкус. Ветровка эта тоже его!
Рыжик важно выпрямляет спину, красуясь потёртой шмоткой, а я, стараясь не выказать тревожного восхищения, сглатываю. Говорить вот так легко о потерянном родном человеке, будто он ещё жив, носить его вещи и держать перед глазами напоминания — смог бы так я? Не уверен. Пока я просто существую, Миша умудряется жить. Как же я хочу так же. И лишь он сам одним своим присутствием помогает мне хоть немного поверить, что у меня однажды получится.
Парень всходит по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, а я уже на втором этаже начинаю задыхаться.
— Подожди, дай отдышаться, — прошу я его, чем вызываю смех.
— Да уж, дедуля, ну ты даёшь! Марафон мы с тобой явно не осилим.
— Отстань. Знаешь ведь, у меня сидячий образ жизни. Даже пузико есть.
— Какое, нахрен, пузико? Ты похож на глисту!
— На глисту у нас только ты похож. А я просто мешки ношу.
— Эй, у меня мышцы! — протестует рыжик, смешно надувая щёки. — И потом, я тебя в рубашке видел. Ты худой.
— Я с тех пор набрал. Зима же, да и обострение сказалось, я ведь то сутками не ел, то за раз холодильник обчищал.
— Не поверю, пока не увижу, — ультимативно выдаёт он, и я чувствую, как горят мои уши. Хорошо, что в подъезде стоит полумрак — наверняка не видно.
Дверь квартиры открывается за секунду до того, как мы оказываемся на этаже. Из коридора бьёт электрический свет, и в нём я вижу силуэт тоненькой женщины чуть ниже Миши ростом. Певучий голос радостно восклицает:
— Ну наконец-то! Я уж боялась, что всё остынет. Заходите, мальчики!
— Здравствуйте, — я смущённо прохожу, и пацан закрывает за нашими спинами дверь. Чувствую, насколько теплее в доме. А ещё из кухни веет специями и чем-то сладким, моментально вызывая слюноотделение.
Женщина с улыбкой ждёт, когда мы скинем обувь, и сжимает мою руку в своих маленьких ладонях.
— Так это ты Андрей? Мишка про тебя много рассказывал, — дружелюбно произносит она.
— Надеюсь, только плохое, — смущённо отшучиваюсь я. А заодно рассматриваю женщину. Она такая же маленькая, как сам Миша, её стриженные в маллет волосы такие же рыжие, разве что немного темнее. Она взбудораженно теребит в руках полотенце, кажется, пребывая в состоянии нетерпения. Они точно родственники. Тут не может быть сомнения.
— Мам, — неожиданно тушуется Миша, утягивая меня за рукав в кухню. — Только не надо…
— Ладно-ладно, — она заговорщически улыбается, и создаётся впечатление, что какая-то часть разговора прошла мимо меня.
— А как… вас зовут? — пытаюсь выйти из транса и начать диалог.
— Зови меня тётя Аня, — улыбается она, начиная накрывать на стол. — И давай на “ты”, не такая уж я и старая.
Садясь за стол, продолжаю следить за Анной. Её лицо уже явно трогают морщинки, но мимика настолько живая, что назвать женщину старой точно уж язык не повернётся. О возрасте таких говорят: что-то среднее между пятнадцатью и пятьюдесятью.
Но вот она достаёт из духовки большой противень с ароматной курочкой и золотистой картошкой, вкусные ароматы становятся ещё сочнее, и всю мою скованность как рукой снимает.
— Ух ты, какая красота! — восхищаюсь я, когда гордая тётя Аня ставит блюдо в центр стола на подставку под горячее.
— Это ты ещё не пробовал. Мой личный секретный рецепт! — гордо отвечает хозяйка. — Мишка, чай, бегом!
— Есть, мэм! — парень подлетает и со скоростью звука наводит три чашки чая с чабрецом. Я уже давно заметил, что мы с парнем делим любовь к чабрецу, мяте, смородине и прочей зелени в горячих напитках.
Наконец суета укладывается, и мы принимаемся за ужин. На вкус это ещё лучше, чем на вид, хотя казалось бы — куда лучше?
— Я теперь понимаю, откуда у Миши такие кулинарные способности, — с уважением отмечаю я. — Есть в кого.
— Он у меня талантливый, — соглашается мама. — Только малость распиздяй.
Я от такой ремарки давлюсь картофелиной и скорее исправляю ситуацию глотком чая.
— Да уж… кхм. Этого не отнять.
— Я ему сколько раз говорила: тащи свой зад в музыкалку или хотя бы на повара выучись! Лучше ведь связать жизнь с тем, что от сердца идёт. Нет, заладил: финансистом, финансистом…
— Обычно как-то наоборот происходит, — хмыкаю я.
— Не осуждайте меня, э, — возмущается рыжик. — Я серьёзный человек! И перспективы у меня серьёзные!
— Не говори с набитым ртом, серьёзный ты мой, — мать даёт сыну шуточную оплеуху, вызывая у меня приступ умиления. — Конечно серьёзный. Никто под сомнение и не ставит. Ещё бы пары почаще посещал — цены бы не было в базарный день.
— Ты всё равно меня любишь!
— Да как будто у меня есть выбор, — ухмыляется женщина, и глаза её становятся добрыми-добрыми.
Вот бы мой отец хоть раз посмотрел на меня так же.
Но на грустном сосредоточиться мне не дают эти двое. Мы весело ужинаем, после чего я прошу показать мне позорные детские фотографии Миши. Тот для проформы поднимает сопротивление и утаскивает семейный фотоальбом в свою комнату, но мы с Анной общими усилиями отвоёвываем толстенную подшивку и ещё полчаса листаем на диване под показательные фыркания парня. Надо сказать, что лет с шести он ни капли не изменился — та же копна всклоченных рыжих волос, те же веснушки на надутых щёчках, та же улыбка до ушей. Те же самые глаза-хризолиты.
— Тяжело видеть, как твой ребёнок становится взрослым? — в какой-то момент слетает с моих губ раньше, чем я успеваю сдержать порыв. Лицо Анны становится серьёзнее, но в глубине зрачков всё равно мерцает озорство.
— Да, пожалуй, сложновато. Вспоминаешь себя в этом возрасте — мы ведь не молодеем, и кажется, что вот она, твоя собственная упущенная юность, которая снова постепенно уходит, а ты точно переживаешь это во второй раз… — она приподняла брови и тепло улыбнулась. — Но потом понимаешь, что никуда эта юность не девается. Она остаётся в тебе навсегда. Просто другие люди со временем не смогут её в тебе рассмотреть. Но у тебя самого к ней есть полный доступ, только нужно понять, какой ключик подойдёт к этой секретной дверце.
Становится очень тихо. Я буквально слышу стук собственного сердца. Не знаю, понимает ли это сама Анна, насколько важно для меня то, что она только что сказала.
— Я в который раз говорю: мам, тебе бы песни писать с твоими философскими измышлениями, — рушит магию Миша. Я ухмыляюсь и треплю его по макушке, вызывая звонкий смех, затем случайно вновь встречаюсь со взглядом Анны — а она разглядывает нас двоих хитро, по-хулигански, и я ещё долго не могу понять, почему же она на нас так смотрела.