бумага все стерпит. на бумаге танцуют вальс перья, острые ручки и карандаши. бумага терпит, впитывает в себя чернила и царапины, запечатлев каждую мысль творца, историка, ученого, подставляет что угодно, от ребер до тоненькой кожи горла: словно татуировка только вылетевшей из золотой клетки птички. иголка бьет по коже, вбивает чернильный рисунок, а взамен платит болью и слезами в широко раскрытых глазах. ах, лишь бы заражения не было. ах, лишь бы не болевой шок. бумаге похуй. бумага никакого болевого порога не имеет, бумага и самой боли понять не может. но иногда смотрит на себя со странной мыслью, желанием понять, че за нахуй на ней написан, и разрывается на кусочки: люди бредовые идиоты.

и смотрит у себя на кистях царапины перелеска чужих чувств. лирика. тонкая, стройная линия на тыльной стороне: не убьет, много крови не потеряется, но шрам останется почти красивый. эстетика. какой-то поэтик изливает всю свою печаль, винит во всем свою прежде нежно любимую музу. а тот пальчик, уголок листочка обуглился, девочка в превеликой радости описывала удачный день. ей вчера семь стукнуло. буквы большие и неразборчивые, но светятся так, что сгореть возможно. а тот листочек порванный, разбитое в крошку ребрышко. создатель очень зол был, его ненависть оставила бы на месте листа ядовитое пятно, но яд сам себя со временем сожрал, а следом – творца.

но с отвратным ужасом листочек глядит на листы истории. и кроет свое исписанное, растерзанное, обнаженное тело, понимая весь ужас глупости человеческой, и то как глупость человеческая хочет эти факты из бумажонки выдрать, стиреть и переврать. срезать пласт изрезанной кожи. вылить кислоту, чтобы растворить рисунок. и листочек знает, операцию эту раз за разом вертели: сначала отрезать пласт кожи. нанести новый рисунок прямо на плоть. дождаться пока щаростет и скроет. нанести нрвый узор. изуродовать опять. раз за разом, раз за разом, пока от кучи листов не останется пепел.

пепел под растущее дерево. и цикл запускается опять.