Когда все началось, стены задрожали от взрывов. С потолка, с великолепных фресок, посыпалась краска и куски белой штукатурки. Они падали на дубовый пол, на доски, выложенные геометрическими узорами. Трубы органа заскрежетали и весь зал задохнулся в тихом гуле металла. Взрывы прогремели ближе — витражные стекла потрескались, кое-где разбились, и мелкие разноцветные кусочки осыпались вниз.

Все вокруг медленно умирало.

Она молилась посреди хаоса, как будто ее молитвы безликому богу этих земель могли спасти нас. Ее белое платьице еще не было измазано кровью раненых и убитых; чистенькие ручки сжимали четки, еще не испачканные в грязи. Шепот слов погибал во внешнем шуме и криках. Ее пальцы перебирали черные бусины.

Ее усилия были напрасны, но я не собиралась прерывать эту агонию на корню. У Барбары еще было время.

Бомба разорвалась ближе: один из уцелевших витражей треснул, и осколки полетели на нее, царапая кожу цвета молока. Она подняла на меня растерянный взгляд; кровь стекала по щеке. Ее место было не здесь, не в рассыпающемся от войны Соборе.

Я сжимала в руках кинжал, когда Барбара спросила меня, что нам делать.

Она спросила меня, почему Барбатос не отвечает на ее молитвы.

Наивное дитя. Богам никогда не было до нас дела.

Барбара взяла меня за руку. Ее коротенькие детские пальчики переплелись с моими, крепко сжали ладонь. Я вела ее по винтовым лестницам в тайных проходах. Она дрожала и пугалась паутины, комьями свисающей по стенам. Мы поднимались по пыльным доскам, оставляя следы. Я не часто здесь бывала во время служения, но достаточно для того, чтобы все не заросло паутиной.

Мир уже не дрожал от взрывов, но я чувствовала, что они были началом. Нечто разрушительнее, оно приближалось, и оно постарается убить нас быстрее, чем мы сможем опомниться.

Связка ключей звякнула в моих руках. Я отперла маленькую дверку и пропустила Барбару внутрь небольшой тесной комнатушки, заставленной коробками с барахлом. Пыль неприятно щекотала нос изнутри и казалось, что она оседала прямо в легких.

Барбара всхлипнула; ее плечи поникли, а глаза посерели раньше, чем она увидела ужасы войны. Что-то внутри нее сломалось или продолжало трескаться, когда она смотрела на меня с трепыхающейся надеждой. Я усадила ее на грязный серый матрас в желтых пятнах. Барбара плакала и за слезами пыталась не видеть всего, что вокруг; во что превратилась ее жизнь примерной сестры. Она уронила руки на белую юбочку, но тогда даже ее цвет казался порочным.

Я сказала, что оставлю ее. Может быть, не вернусь обратно, и она должна быть к этому готова.

— Что мне делать.? — шептали ее губы, пока рыдания сковывали грудь. — Что делать…

Я сказала:

— Можешь помолиться.

Сказала:

— Но не забывай, что бог тебя не услышит.

* * *

Пепел перемешался со снегом около разрушенных домов. Кровь растеклась по плитке. От дыма резало глаза; он поднимался ввысь из горящих домов, заполоняя небо, уже успевшее стать чернильно-черным. Я видела лишь бледное, едва поблескивающее подобие солнца.

Я не знала, где мог быть Кэйа, но была уверена: никому из нас не вырваться из города. Где-то там, впереди, Фатуи уже заблокировали главные ворота, контролировали мост. Это был лишь вопрос времени, — когда они доберутся до боковых. Кто-то из городских или рыцарей уже обязательно попробовал бежать по тонкому ноябрьскому льду, который начинал трескаться под их ногами. Теперь они были мертвецами.

Я искала Кэйю, потому что точно знала, что он остался в городе. Альберих был достаточно упертым для того, чтобы не бросить никого из своих ребят и достаточно желал смерти, чтобы проронить свой последний вдох на плитке, едва-едва припорошенной снегом в окружении трупов. Мы не были близки, чтобы звать друг друга друзьями; но были чем-то бóльшим. Знали тайны и все темные мысли.

Мне казалось, что Кэйа должен был быть у здания Ордена, но в подворотне, в обломках кирпичей и деревьев я узнала Дилюка. Он прижимал к себе мертвое тело женщины. Ее голова упала ему на плечо, черты лица потерялись в алых всполыхах волос, но глаза… Ее глаза стеклянным взглядом смотрели на меня. Или сквозь. Или вообще не смотрели, — разница не важна. Я видела, как смерть пожирала ее.

Ее звали Лизой.

Рагнвиндр не шелохнулся, быть может, совсем не слышал стук моих сапог и проминающийся снег под ногами, отдаленно напоминающий звук трескающихся костей. Я тронула его за плечо, но он не отпихнул мою руку, не обернулся. Он прижимал Лизу к себе. Так, будто от этих объятий она могла ожить вновь. Пахло кровью и сожженными страницами.

Я присела перед ним, пытаясь привлечь внимание, пока не стало поздно. Дилюк вдруг оживился, его расслабленное лицо приобрело оттенки боли, брови изогнулись, а ресницы вздрогнули. Красные глаза смотрели на меня и не было сомнений, что он не думает ни о чем другом, кроме…

Да, это сорвалось с его уст.

— Я мог бы спасти ей жизнь…

Его голос хрипами вырывался изо рта, как будто боролся за жизнь в этом гомоне. Я сжала губы.

— Но не спас. Ты держишь мертвое тело в руках. Пара минут — и станешь таким же. Засунь свою скорбь, вину и жалость себе в задницу и подумай о тех, кого ты еще можешь спасти, если проживешь чуть дольше.

Он слушал меня и, кажется, услышал. Я наблюдала за тем, как тоска свернулась в глубине его багряных глаз, затерялась в пустоте; Дилюк зажег себя и держался на огне не то мести, не то нескончаемой злобы к себе же. Он оторвался от Лизы и уложил ее на треснувшую плитку. На его белом жилете подсыхала кровь.

Мы вышли из переулка и почти сразу же столкнулись с бегущими людьми. Они кричали, толкали, пытались обогнать друг друга. В их криках стоял ужас, которого я не видела уже давно.

Я услышала рев воды и посмотрела туда, где волны закрывали собой темные облака дыма. Это было нашим падением.

Каэнри’ах сгорел в огне. Мы же потонем в волнах.

Я проронила только одно хриплым от выкуренных сигарет голосом:

— Бежим.

Дилюк все равно бы не услышал этого. Мы держали друг друга за руки, за плечи, вгрызались пальцами в ткань, — самое страшное было разжать ладони. Где-то позади холодное инферно поглотило собой Собор, разбилось о статую Барбатоса, обрушилось на крыши домов. Пена шипела, но не доставала до нас.

Я услышала крик Кэйи, совсем рядом, увидела копну его синих волос, — это было последним, за что зацепился мой взгляд, прежде чем холод обрушился на нас. Тело парализовало, оно превратилось в комок мышц и костей, совершенно не способных бороться с другими такими же. Огромная сила толкнула нас вперед, а затем придавила к земле или, стало быть, дну. Глаза кололо от соленой воды, когда я смотрела на преломляющийся свет, падающий сверху. Меня пинали, толкали, топили тысячи ног. Воздуха не хватало, и горло сжалось в губительном порыве вдохнуть. Когда губы были готовы раскрыться, меня рвануло за шкирку вверх, на поверхность. Я хлебнула ледяного воздуха, который обжег гортань. Лицо кололо от холода, вода заливала глаза.

Я ухватилась за Дилюка, когда наконец поняла, что в своих руках он сжимает Кэйю.

И еще одна мелочь, о которой я вспомнила в тот момент: Кэйа не умел плавать.

Волосы скрывали его лицо, но было слышно, как Альберих хрипел и откашливался, положа голову на плечо своего брата. Он прошептал что-то ему на ухо и прикрыл глаза на мгновение.

Моя рука впилась намертво в ворот сюртука, — отчасти из-за желания спасти(сь), отчасти из-за судороги, пронзившей словно удар тока. Нас несло в нижнюю часть города, прямиком под обстрел Фатуи. Солдаты с ружьями стояли на стене. Дула были направлены вниз; они палили без разбора. Я видела кукловода этого представления, — его серая форма сливалась с цветом неба, но волосы стояли ярким пятном. Не было сомнений, что он призовет еще одну волну.

Я схватилась за опору рядом стоящего дома, держась из последних сил, пока поток из человеческих тел, деревянных обломков, тины и хер знает чего еще пытался сбить меня с ног.

Шум вновь приближающегося ада нарастал, — Дилюк успел схватиться за балку. Нас накрыло снова. Вода была мутной и до одури холодной, но глаза жгло как от огня. Я щурилась, когда разглядела, как ладонь Кэйи медленно разжалась. Было темно, но каким-то чертом Рагнвиндр успел удержать его.

Но в следующее мгновение цепь порвалась. Альберих не успел даже дернуть рукой, барахтаясь, — его снесло.

Все было быстро, но я запомнила его лицо, залитое ужасом и неверием. В следующий миг в мозгу закрутилась только одна мысль, — я жмурилась, сдерживая себя до последнего.

Вода вновь отступила. Дилюк смотрел на меня с полнейшим шоком на лице, тяжело дыша. В его ладони светло-голубым мерцал Глаз бога.

Когда все это прекратится, сказала я, нам нужно плыть в другую сторону от ворот, против течения.

Нам нужно не умереть.

* * *

Капли падали с волос, все время липших к лицу. Ветер обсыпал нас холодными иголками мороза, заставляя дрожать. Вода доставала до щиколоток, когда мы поднялись на площадь со статуей Барбатоса. Одно из крыльев отломилось, кое-где разбившись на более мелкие валуны. Течением обломки отнесло к краю площади.

Едва удалось открыть высокие дубовые двери, — новый поток чуть не сбил с ног. Он вымывал из собора кусочки стекла и грязи, что царапали голени. Я шла впереди, подняв полы юбки и еле переставляя ноги.

В соборе не оказалось никого, но благоговейная тишина этого места была разрушена. Мы минули лазарет и направились чуть дальше, — в сестринскую.

— Выломай дверь, — я шмыгнула, утирая пот и влагу под носом.

Дилюк вопросительно, насколько это было в его силах, посмотрел на меня, ожидая чего-то, но просьбу исполнил.

Я кинулась внутрь, выуживая из нижних полок шкафа мокрую сумку, и бросая внутрь нее все, что попадалось под руку: марлю, настойки, мази, шприцы в запаянных упаковках.

— Через пару дней, — мне было трудно говорить, мой голос сбивался из-за неровного дыхания и остатков воды в легких. — Это все станет на вес золота.

Я потрясла бутылью спирта перед его лицом.

— А за эти пузыречки, мы сможем выменять еду даже у Фатуи.

Внутри бутыльков размером с две фаланги большого пальца болтыхалась мутная темно-коричневая жидкость — опиум. Все всегда от него зависели. Уже завтра на улицах, где останутся сотни людей, выживших после этой бойни, начнется хаос.

Я думала о крысах, когда мы поднимались по винтовой лестнице. На промокших досках не было следов. Крысы всегда были злом. Едва вода сойдет, они снова вернутся в город и будут разносить заразу от трупа к трупу. В домах больше не было защищенных мест. Все мы были в опасности. Я уронила огромную ледяную глыбу на мохнатого мышонка, отодвинула его раздавленную тушку ногой в сторону. На полу остался смазанный кровавый след.

Барбара смотрела на меня потерянным взглядом. Ее потряхивало; волосы двумя слипшимися мокрыми хвостиками падали на плечи, а одежда липла к телу. Я подошла к ней, но она упала на колени, хватаясь за меня. Ее хрупкое тельце заходилось в истерике, руки сминали красную юбку, ногтями впиваясь в мои бедра. Барбара открыла рот, не в силах произнести ни слова, — но они рвались из нее, ударяясь о прутья клетки из дерева.

Раз, два, три, — и они сломали в щепки, снесли все на своем пути. Барбара почти кричала:

— Почему он оставил нас?! Почему!..

Её голос сорвался на хрип, тело — на сильную судорогу.

— Какие грехи мы совершили, чтобы потерять все?!

Я опустила руку на ее голову, поглаживала по мокрым белесым волосам. Барбара смотрела на меня неотрывным, но помутненным взглядом.

— Мы имели дерзость родиться.

Ее губы раскрылись, чтобы сделать вдох; дрожали. Она медленно отпустила меня и окончательно осела на пол, отрешенно глядя на свои руки. Я знала: это было штилем перед бурей.

Дилюк, не проронив ни слова, накинул на нее теплый, просушенный пиро стихией, сюртук и принялся пальцами вычесывать свои волосы от тины и прочего мусора. Рядом с ним разливалась аура тепла, — Глаз бога на его поясе светился. Он не был ни расстроен, ни счастлив. Я больше не могла разобрать эмоций на его лице. Дилюк снова огородил себя от мира холодом и скрытностью, тонкой линией сомкнутых губ.

В какой-то момент тишина прервалась тихими всхлипами Барбары: она сидела на краешке матраса и прикрывала ладонями лицо, выливая ушат слез. Я быстро привыкла к этому, занялась рутинным обыском коробок и сундуков. Здесь было много дряблого старья, что-то сыпалось и разламывалось в руках, но была и парочка хороших вещей. Я надела на себя потрепанную, но добротную черную мантию, прикрывая влажные волосы капюшоном. Пара дырявых пледов полетели на пол. Их подхватил Дилюк и понес к Барбаре, укутывая ее в них и ласково, по-братски поглаживая по спине. Он был с ней излишне… Деликатен. Хотя это имело свою ценность: так мы с ним создавали баланс. Барбара уснула в его объятиях.

Он тихо произнес:

— Она еще слишком мала…

Я прыснула, достав из сундучка нитку речного жемчуга.

— Никто никогда не готов к войне, сколько бы ему ни было.

Дилюк смотрел на меня неодобрительно, качал головой, но тему больше не поднимал.

— Мне нельзя появляться на улицах.

Я обернулась, сложив руки на груди, показывая, чтобы он продолжил мысль.

— С моим лицом знаком каждый новобранец Фатуи.

— И что ты такого натворил в своем трехлетнем путешествии?

Уголок его губ дернулся; казалось, он совсем не был удивлен тем, что я сказала.

— Я стал серийным убийцей и превратился в Ангела Смерти для Фатуи. Меня объявили террористом, мне запрещен въезд в Снежную и любые дипломатические связи с Предвестниками.

— Ясно. Тогда будем думать.

Больше мы не говорили. Я отошла подальше и подожгла сигарету. Когда осточертелый мне дым коснулся легких, я прикрыла глаза. Страшно не было. Страх затерялся где-то меж серых будней, где нас прельщали к молитвам.

Мне никогда не была понятна вера. Я не надеялась ни на кого, кроме себя. Так бывает, когда с самого рождения твоим окружением становятся головорезы, а твой отец — их предводитель. У маленькой Розарии не было права на ошибку.

«Розария» было слишком красивым именем для меня. Розария проводила вечера за чтением фонтейнских романов в тонком, как птичье перо, платьице какого-нибудь светло-розового цвета. Она кокетничала и улыбалась, пока танцевала вальс на балах, где сотни кавалеров боролись за право только быть представленными ей. Розария носила модную прическу, заплетая свои длинные волосы в косы и громоздя из них нечто фееричное на голове. Она была эталоном красоты и женственности.

Я могла перегрызть глотку человеку. Я была в разы мрачнее Розарии, мое тело устилали шрамы, но розы не царапают самих себя.

Свое имя я носила с гордостью и отвращением, ведь это было последним, что подарила мне моя мать, кроме жизни. Перед отцом стоял выбор: убить ее или потерять двоих. Он был уверен, что его сын навечно будет ненавидеть себя за убийство женщины при своем рождении, но мы поменялись ролями. Мне было плевать.

А вот отец ненавидел свою дочь.

Дикие розы ничуть не хуже домашних, только вот чтобы добраться до них, нужно исцарапаться в шипах.

Я смотрела, как бумага тлела, постепенно доходя до фильтра. Табака оставалось на один-два вдоха. Я ненавидела сигареты, потому что ими пах мой отец.

Мой сон был спокойным.

Утром пошел снег, я заметила это сквозь щели в камнях почти у самой крыши. Надо было их прикрыть, иначе теплый воздух будет только уходить.

Есть было нечего. Даже попить не нашлось, из-за чего во рту стояла отвратительная сухость. Я поправила завязки на мантии, подвинула сумку за пазуху и посмотрела на Барбару. На ней не было лица. Брать ее на вылазку за едой было опасно и выгодно одновременно: за милое личико люди могли как сжалиться, так и…

Скрип дверного замка резанул по ушам и сбил меня с мысли, но думать о том уже не хотелось. Я наказала ей ни в коем случае не отходить от меня ни на шаг, только если я не скажу ей обратное.

Мы пошли к рынку окольными путями, прячась от патрулей Фатуи, исходя из соображений осторожности. Чем ниже мы спускались, тем больше копилось в переулках тины, мусора и развалин. Трупов. Окоченевшие тела кое-где обглодали бродячие собаки. Я обернулась посмотреть на Барбару, — ее лицо было сгустком чистейшего ужаса, корчилось от нужды закричать.

Постепенно начали появляться живые люди. Кто-то ютился в более-менее сухих подъездах и нишах, кто-то собрался в общинах и жег все дерево, которое только попалось под руку, лишь бы согреться. Дети не бегали, весело визжа, — везде царила гробовая по своей сути тишина.

У какого-то крепкого мужичка нашлось пару буханок хлеба, только и всего. Мы простояли в очереди чуть больше получаса, прежде чем выменять их на настойку от простуды. Я спрятала хлеб в сумку, одной рукой придерживая ее, другой же, скрытой за мантией, сжимая кинжал.

Моя настороженность не прогадала: нам перекрыли путь фатуйские черти. они с притворными улыбками приближались к нам неспешным шагом, постукивая по своим ружьям. Их было двое, и один из них уже тянул корявые рученьки к Барбаре. Она спряталась за моим плечом, держась ладонями.

Один из них ткнул на сумку и с плохо скрываемым акцентом проговорил:

— Не паложьено.

Улыбки проступили на их смазливых личиках. Тот, что был поуродливее, попытался схватить Барбару. Я вышла чуть вперед, а затем медленно по слогам проговорила, пальцем тыча в ее лицо:

— Си-фи-лис.

Они с отвращением отскочили назад, будто он мог передаваться от одного лишь взгляда.

Я сняла сумку, всучив ее Барбаре и быстро шепнула ей коротенькое «за угол, — и беги». Фатуи расступились перед ней, давая пройти. Но стоило ее фигуре скрыться, их похотливые взгляды вонзились в мою грудь.

Пройденный этап.

Розария было не моим именем, но это не означало, что я не умела кокетничать. Мои губы изогнулись в обворожительной улыбке, рука легла на чужое плечо, а взгляд сделался по-девичьи наивным. Они радовались как собаки, которым повезло найти еще необглоданую кость.

Они завели меня в одну из уцелевших квартир, которую сами же оккупировали наверняка в тайне от начальства. Здесь их было больше, они смотрели на мое тело голодными взглядами. Я села на кровать, и она скрипнула под моим весом.

Когда все пятеро вошли в комнату, я качнула головой, указывая на одного, самого большого из них и миленько улыбаясь. Он пригрозил всем остальным своими кулаками, и они вышли, обиженно бурча себе под нос. Я поднялась, и медленно, с грацией, присущей Розарии, подошла к нему. Совсем нежно провела ладонью по щеке. А затем вонзила кинжал в горло, достав до костей и громко застонав, чтобы скрыть его кряхтение.

Здоровяк хватался за свое горло, прижимая ладони к нему; меж пальцев сочилась кровь. Он пытался закричать, но все попытки не увенчались успехом. Я уложила его тушку на аляпистый ковер и смотрела в его глаза, пока он умирал.

Ружье, так неосмотрительно оставленное у входа, убило четверых его друзей.

Здесь нельзя было оставаться ни минутой больше, — залпы были слышны, и на них сбегутся другие патрули. А до тех пор я собрала все их пойки, стащила с некоторых камзолы и накинула сразу три штуки на себя, пряча еду в карманах. Пару ружей и еще припасов для них вынесла из подъезда, спрятав в горе мусора, кирпичей и каменных глыб. Чтобы никто не заметил на мне фатуйские мундиры, я куталась в мантию. До собора мой путь петлял, пока не осталось никого, кто шел бы за мной: будь то Фатуи или городской.

Была уже ночь, под ногами ни черта не видно. Фонари в большинстве своем были разбиты; никто их не поджигал. Лишь изредка виднелся свет от огня или свечи, горящей за тонким, но далеким стеклом окна.

Я напряженно следила за всем, что происходило вокруг меня, и выдохнула только тогда, когда дверь за мной закрылась, а Барбара смотрела на меня, как на призрака. Я сбросила с себя камзолы, пайки и все, что мне мешало дышать. Руки покрывала неприятная кровавая корка.

— Теперь они мертвы.