Тишина.

Тишиной был пропитан воздух, мягкий, словно облака, и он плыл среди них. Хотя падал – звучит лучше. Медленно, не видя куда, но опускаясь на самое дно в кромешной темноте, ласкающей своими невесомыми касаниями, окутывая его в нежнейший эфир. Он не знал были его глаза закрыты или открыты, он не знал, как долго находился в этом состоянии, будучи между мирами, ни жив ни мертв, он не осознавал ни происходящего, ни произошедшего, ни собирающегося произойти, но его тело знало. И, дойдя дна, он коснулся пальцами хрупко его поверхности, чтобы провалиться заново, встречая лицом океанские волны.

Он ударился в них прыгнув с высоты собственного неба, разверз волны телом, образуя белую пенку, из которой потом родится Венера. Раскрыв рот, поймал воду в легкие и она взорвала его, выплевывая через себя, словно не признавая его вкус. Он зажмурился инстинктивно, отправляясь в полет, и тишина продолжала давить на него прессом, но не сминая его, а сминаясь самой, приняв его форму, чтобы, задушив его несчастное тело, сломаться хрустальными осколками и полететь кусками мертвых звезд в четыре стороны света.

Он, задыхающийся, упал на спину, пока вода хлестнула с него на землю, орошая собой почву. Удар вынудил резко раскрыть глаза переливающимся прекрасному ночному небу в синих и фиолетовых цветах, его лёгкие горели зеленым пламенем, его кашель в тишине звучал чудовищно громко, босые истерзанные стопы, когда он перекатился на бок и грузно постарался встать, наплывами боли на тело сообщили, что он всё-таки жив. Пусть это была и единственная боль, которую он чувствовал.

Но боль – это хорошо. Боль – это жизнь.

Он поднялся на ноги посреди того, что назвал бы сухим полем. Такие были в его детстве на его собственной площадке, таких он видел много. Но удивляться тому, откуда вокруг него внезапно оказалось поле, значит перечеркнуть то, что он только что упал с неба. Голова задралась вверх – перевернутое море все еще висело там и волны его раскачивались неспешно, гипнотизируя взгляд.

А из моря торчал тонкий не то стебль, не то ствол, ведя вниз, но, следуя за ним, он увидел не крону, а корни. Тело и корни тонкого белоснежного в пятнах дерева на горизонте, чьи ветви крылись в море, а корни не помещались в почве, вылезая то тут, то там.

Он переступил с ноги на ногу, осматривая один такой под собой. Выдохнул, как если бы отказывался удивляться совсем. И, оглянувшись, понял, что дорога есть только в одну сторону.

– Приехали, – бросил Дракон, тяжело дыша, и смиренно направился к дереву.

***

– Я хочу, чтобы ты сидел рядом со мной, пока я буду петь, – чаша чуть не выпала из рук Алтана, когда он, возвращаясь с кухни, увидел как бабушка надевала на себя тяжелую железную корону с оленьими рогами, а рядом находился сундук с открытой крышкой.

– Что ты собираешься делать? – он тут же подбежал, взволнованный, шустро поставил тару с водой у головы Вадима, чуть не пролив ее, но бабушка была настроена серьезно и ничего слушать не хотела: – Почему так много железа? Куда ты идешь? Бабуль?

– Будем проводить обряд. Ты стой рядом и смотри, второй раз такого не увидишь. Дверь запер?

Она была все так же серьёзна, на ее рубахе разноцветными узорами изображались олени, птицы, змеи, на ее рукавах висели красные воздушные ленты. На ее короне небо и солнце сливались в одно целое, ее пояс берегли амулеты и кованые железные фигурки клыков и когтей. А на ногах на обуви висели колокольчики. Колокольчиков было много, одинакового размера, такие же железные, как и все остальное, кроме мешочков с травами и камнями на поясе. В розовом свете дня, когда только-только солнце подумывало опускаться, Алтан впервые увидел бабушку в полном шаманском одеянии. Она крепила зеркало на грудь, нагнувшись, перебирала вещи в сундуке, среди груды которых он узнал оленьи тотемы, которыми игрался в детстве. Странно. Он-то думал, они потерялись.

– Какой обряд?… – проговорил, кивая отвлеченно на ее вопрос и наблюдая за ней. Бабушка вытащила парочку тотемов, вручила ему в руки, посмотрела в глаза:

– Самый обычный, ты не пугайся так. Твоя матушка шаманкой не была, это я ей запретила. И ты никогда ничего такого своими глазами не видел. Но сейчас пообещай мне, что ты не будешь бояться, а будешь смотреть и запоминать, милый, хорошо? – мягкая ладонь привычно погладила по щеке. – В нашем роду много было шаманов, прадед твой, его отец, и мать его отца. Твои троюродные дедушка с бабушкой, мои кузены, оба были шаманами. Ты их не видел, конечно, – она склонилась ещё раз, только на этот раз Алтан среагировал быстрее, поднимая для нее железный посох с лошадиной головой. – Зато я их помню прекрасно.

– Ты же сама говорила, что это опасно, – нашел он силы слабо возразить.

– Все бывает опасно, когда не знаешь, что делаешь. Я вот знаю, что делаю, – Аюр улыбнулась.

Алтан действительно никогда до этого не видел личного шаманского обряда. Алтан был из тех, кому мама рассказывала истоки, но делала это так легко, что он воспринимал их сказками. Анахай был для него ужастиком, не больше чем бабайкой, муу шуубуун – аналогией японских рассказов про женщину с разрезанным лицом. Но вот перед ним стояла его собственная бабушка, корона покрывала ее седые косы, тяжелая рубашка плотно висела на теле, вдоль и поперек расшитая зверями того, что – Алтану рассказывали как очередную сказку – было символами Трех Миров, на ее груди находилось небольшое зеркало, а в его собственных руках он держал для нее посох.

– Мы опустимся в нижний мир, – пояснила та, забирая атрибут и поднимая бубен. Повернулась к все еще лежащему Вадиму. Дагбаев кинул на него быстрый взгляд. – Найдем душу этого несчастного. Он мне еще мно-ого должен рассказать, – протянула она. – Будешь помогать мне.

Все-таки Алтан не мог ей отказывать. Особенно когда она так мягко смотрела. Он рос в ее руках, он знал ее лучше всех, а она была первым скептиком на земле, и Алтан не мог не проявить хотя бы немного уважения к тому, что она хотела. Он кивнул и бабушка, вдохнув, негромко запела.

***

Дерево оказалось березой. Очень странной, но всё-таки березой. С характерными черными «глазами», если бы только Вадику не казалось рядом с ними, что они моргают.

Он все еще не понимал, где находился – никто бы не понял, будь на его месте – но по крайней мере его больше не мучила головная боль и, что бы это дерево ни делало, Дракон с удовольствием согласился бы посидеть рядом с ним. Сине-фиолетовое небо нет-нет да и искрило чем-то, что он считал за звезды, но ни солнца, ни луны рядом не было. Только время от времени из нависающего моря слышны были протяжные гудки, которые в народе называли пением китом.

– Рафики? – позвал он громко, осматривая ствол и местность вокруг в который раз. Пейзаж оставался неизменно-пустым. – Мама Оди? Кот из «Коралины в стране Кошмаров»? Какой-нибудь эксцентричный старый наставник, который поведет главного героя по дороге в никуда и по пути объяснит ему, что ему надо делать? Нет? Никого? – и, конечно, его встретило молчание. Вадик зажмурился так крепко, как смог, чувствуя себя глупым ребенком, заворчал тихо: – Что я вообще делаю, блять…. – но, когда убрал руки от лица, вечер сменился ранним утром, пространство внезапно сжалось до небольшой до боли знакомой квартиры, а до слуха донеслись голоса, которые он не слышал слишком много лет, и не должен был услышать никогда больше.

***

Для Алтана камлание было обычным звуком. Чем-то, что он часто слышал в детстве, но оно никогда не приходилось на серьезные случаи. Для Алтана камлание было приятным звучанием, несколько забавным, интригующим, обычно тем, что он слышал, приезжая к бабушке на праздники. Оно всегда гипнотизировало, Алтан привык сидеть у мамы на коленях и, двигая головой, слушать, как кто-то из села или его собственная бабушка камлают. Шаманизм, который он знал, был безобидный и весёлый. Деревянные фигурки, песнопения, смех.

Не имело ничего общего с шаманизмом, который он видел перед собой сейчас.

Бабушкин настрой не располагал ни к смеху, ни к забавным мелодиям. Заставлял относиться со всей серьёзностью. Алтан не мог расслабиться, наблюдая за ее действиями: гортанные мелодии все еще месмеризировали, но плавное ведение бубна над лежачим телом вынуждало думать, что за ним – бубном – следует загадочная энергия и каждый удар эту энергию раскалывает, помогая ей упасть осколками на больного.

Был ли этот Вадим действительно болен?

За время, какое Алтан находился у дедушки, ложь и правда срослись воедино и он лучше чем кто-либо другой знал, что сказать правду, при этом солгав, не так уж и сложно.

Но дедушка был человеком расчётливым, не хитрым. Дедушка действительно не стал бы ломать комедию ради того, чтобы только проучить Алтана.

Дедушка всегда говорил, что все воздастся по заслугам и без его нравоучений, и на лекции он время терять не любил.

Алтан сел на пол, не желая уходить далеко, приложил голову к стене и постарался, как бабуля просила, смотреть и запоминать. Ее дивный танец продолжался.

***

Вадик помнил эту комнату. Да, он помнил ее. Полуденный свет через окно напротив, завешанное белыми занавесками с непонятными золотыми нашивками на них – «для краси», бабушка говорила – и с еще более плотными занавесками сверху, яркими такими, которыми днем можно было свет заглушить, чтобы в глаза не бил. Из этого большого окна он любил наблюдать за детьми, которые играли, когда он не мог: болел или дедал домашнее заданее. Вадик без слов, словно проглотив свой собственный язык, подошел к небольшому старому деревянному столику перед окном и коснулся потрепанных книг по математике. Пятый класс, у него ещё не было проблем с учителями, но только начинали появляться. Сколько лет назад это было?

С шорохом и резким скольжением деревянного же стула по паркету, а следом с характерным ударом о плотный край небольшого разноцветного ковра на полу, Вадик наклонился, подглядывая под стол. Мама тогда еще не понимала куда он жвачки прячет, потому что выбрасывать ему было лень, а под столом приклеить – святое дело. Пока ножки качаются и решается очередное ужасное скучное задание. Даже улыбаться захотелось.

Кактусы на подоконнике, небольшие, красивые, не вяли только из-за того, что мама их постоянно поливала, и цветы по обе стороны от стола на тумбе и подставке для радио – тоже. Вадик вообще редко дома убирался, наоборот, только приносил пыль с улицы, с футбола, когда они с пацанами катались по земле или лезли на дома, чтобы забрать закинутый черте куда мяч. Единственный на весь двор, между прочим, который не лопался от двух ударов.

Под птичье пение он обернулся, подходя к кровати. Здесь он спал, и она ужасно скрипела. На изголовье уже были царапины, но еще не было следов от когтей Тулуза. Потому что тогда Тулуз ещё был котенком, вспоминает Вадик. Он пытается «попрыгать» на кровати, но звука не исходит, и он оборачивается, чтобы присмотреться к ковру на стене, в который он смотрел, когда не мог уснуть. Хлынут воспоминания о том, как там постоянно что-то находилось. Какие-то силуэты, какие-то драконы, какие-то принцессы, собаки, кошки, соседсткие попугаи, которых он видел один раз за жизнь, когда они с матушкой заходили передать деньги за что-то. Вадик мог поклясться, что когда ему особенно хотелось спать, перед глазами мерещилось, будто фигурки движутся и драконы подмигивают. Жаль, мама не верила, а бабушка поднимала на смех. Он помнит, как обижался на это маленьким.

На кровати лежала стопка одежды, сменка. Матушка, наверное, попросила утром положить в шкаф напротив кровати который, скрипучий, но Вадик опять забыл. Так что матушка придет вечером и сама положит.

Желтые стены, старая стеклянная люстра с белыми грибовидными плафонами – она никогда ему не нравилась. Но была в каждой комнате в доме и Вадик долго не жаловался. Теплая комната. С полосками на стенах оранжеватыми, деревянным полом, запахом света и солнца. Окунала в детство и где-то на подкорке сознания ужасно хотелось приложить голову к гречневой подушке на кровати. Чтобы она опять шершаво отпечаталась в щеку и на утро он встал со следами точек на лице, жалуясь, что ничерта ему удобно не было, а бабушка в ответ обязательно сказала бы, что это не для удобства, а для правильной посадки шеи. «Ці ваші пух і пір’я подушки надувають і ви лежите там, шия на дев’яносто градусів!». Вадик бы обязательно закатил глаза на это, а потом все равно подошел просить у нее денюжку перед уходом в школу. И она, поглядывая на него одним глазом хмуро, все равно дала бы.

Это было так привычно для их небольшой семьи. И казалось, словно ничего не изменилось, он ощутил себя тем же шкетом, только теперь почему-то переростком, и внезапно захотелось пойти на кухню и спросить, что на обед.

– Вадя! – донесся голос оттуда.

Словно шлепком по лицу.

Он встал с кровати, на месте двери в коридор вела арка с деревянными бусинами вместо штор, она ничего не закрывала. И он мог видеть все, что происходило в гостиной и на кухне даже не пытаясь выйти из комнаты. Но, должно быть, это разум помутило, руки отказали и ноги решили, потому что ничего больше не слушалось его, а глаза все искали, искали, искали. И разыскиваемое нашлось, как будто никогда не терялось:

В домашнем халате, без голоса подпевая Осину, с короткими волосами собранными в маленький пучок, из которого все равно все вырывалось. Странно даже, Вадик и не знал, что его она была настолько худой. В детстве она казалась гораздо здоровее. Худая и невысокая, точно спичка.

– Вадик! – повторила она в который раз, оглядываясь из-за плеча. Даже не злилась, Вадик не помнил ее злости. Вадим помнил ее улыбчивой и иногда тоскливой, но отнюдь не злой. – За уроки пора, где ты бегаешь?!

Из ванны вышла женщина постарше, натянула на себя очки и грузно села за кухонный стол, продолжив читать. Он не смог отказать себе подойти поближе, встал у проема в кухню, затаив дыхание.

– Та що ти з ним усе сюсюкаєшся? – заворчала она. – Ти все сю-сю та сю-сю, сю-сю та сю-сю, от він і не слухається тебе! Суворіше треба бути!

Женщина вздохнула громко, с желанием, словно разговор этот был далеко не первый. И он правда помнил, как ходили эти бесконечные споры нужно ли держать его в ежовых рукавицах или пусть растет, как растет.

– Ну какое «суворiше», мама? – спросила она, домывая посуду и выключая воду. – Он же ничего не сделал!

– Була б ти суворіша, тоді б і «сделал»! – фыркнула вторая. – А ось де він бігає? На вулиці знову, все на вулиці, а домашню роботу хто робитиме? Уроки його робити хто буде, чи я?

– Да ты же знаешь, что у него одни пятерки, мама, – женщина рассмеялась, ее голос, раньше казавшийся таким чистым и звонким, теперь слышался гораздо более хриплым. Болезненно-хриплым даже, как болезненны были ее мешки под глазами, усталые морщины, худые руки с длинными пальцами и тонкая совсем шея.

– А шістки не можна щоб отримував?

– Если бы можно было, он бы и их получал. Но пока только пятерки!

Под ворчание и добродушный смех Вадим смотрел на эту картину, не в силах оторваться. Маленькая кухня, старый газ, но много света и моментами ворчливой, но теплой дружбы. Сухой красный перец висел, где-то сбоку еще ветвь лаврушки свежей, на верху древнего холодильника отсиживалось масло рядом с двумя потрепанными красными книжками с рецептами. И цветы, цветы, цветы.

– Мам! – Вадик обернулся, и мелкий пацан, ворвавшись с улицы, едва не вбежал в него, чудом останавливаясь в том же проеме. Картина настолько странная: голова и руки показываются из тела Дракона, что тот отшатался. – Звала?!

– Мама?.. – глупо повторил он следом, словно она могла его услышать. Словно хотелось, чтобы она заметила.

Да, это была его мама.

Осознание – настоящее – как будто пришло только сейчас, и весь остальной разговор между светловолосым одиннадцатилетним сопляком и двумя совершенно разными женщинами доносился теперь сквозь толщу воды. То ли он разучился слушать, то ли уши заложило – Вадик проморгался, чертыхнулся, в попытках услышать слова подошел ближе, всмотрелся в лица: за двором было лето, середина июня, у него еще оставались незавершённые уроки на каникулы, а бабушка снова заводила свою шарманку, что его мама с ним слишком возиться. И вообще он мелкая зараза, надо строже. Как обычно. Вадик не помнил конкретно этот день, наверное потому что в нем ничего не происходило, день без суеты, день без волнений, день без болезней и тревоги. Самый простой, легкий день, который можно было желать.

Поэтому, закачавшись от все настигающего звона в голове и каши вместо голосов, Вадик открыл глаза уже в другом месте.

Чувствуя, как ноги прирастают к полу, пока вокруг леденеет воздух.

– Смерть… – вместо имени – белый шум, Дракон находит себя окаменелым наблюдателем, – …наступила быстро, в отличие от вашей мамы. Мне очень жаль. – патологоанатом прикрыл лица бабули и матушки, снял очки с лица. – Тела можно отправлять на кремацию, если у вас есть… желание и деньги. Правда, придется покупать урну и есть ряд ограничений для одежды покойниц.

***

В какое-то смутное мгновение, а Алтан смотрел все время не прерываясь, голос бабушки стал громче, движения – резче, ноги – слабее. И у них была договоренность не касаться друг друга, пока не закончится ритуал. Что ждало в конце – неизвестность. Алтану никто не сказал, что именно это будет, и Алтан в страхе ожидал самого худшего. Может она упадет, может она ударится, может тяжёлый бубен свалится с рук, и он не выдержит, подорвется, чтобы помочь, но вместо помощи только разрушит все, что бабушка пыталась сделать.

«Мне не будет плохо», предупреждала она, качая пальцем, «это не припадок! Так что, что бы ни случилось, не вмешивайся! Ты мне нужен, чтобы смотреть и запоминать, понял?»

Он кивнул, но, конечно, не мог убрать порывов рук, когда она опасно качалась или грозилась со своими закрытыми глазами поскользнуться на ровном месте. На кончиках пальцев покалывало, а в голове были непрошенные сюжеты, где он виноват во всем, что случается, где он является причиной всех бед, где ему нужно было умереть, а не маме. Камлания продолжаются, бабушка все еще поет, а Алтан внезапно смотрит на больное лицо Вадима, покрытое холодным потом, где щеки внезапно перед глазами опали, а губы почти посинели, где дыхание оставалось едва уловимым, и каждый раз, когда Алтан прикасался к воде в чаше у головы, та была чуть теплее обычного. Непонятная паника подкатила к горлу, и показалось, будто где-то в глубине души, там, где находилось его сердце, зашевелился противный червяк, разъедающий мягкую плоть, закрытую от всех остальных глаз стенами выше вавилонских.

Или ему хотелось, чтобы было так.

Чтобы стены охраняли и за ними было безопасно.

Но раз за разом, с дня на день, из года в год – единственным настоящим соперником Алтана всегда оставался он сам. С того самого проклятого богами дня, когда мир перевернулся и время потекло медленнее, как если бы в одном дне помещались два десятилетия. Его мама была так добра к нему. Что же стало с ним? Была бы она разочарована, зная, что Алтан хотел отказать в помощи? Что Алтан был настолько жесток к человеку, не знающему больше к кому идти? Вспоминались слова бабули: «Ты что, выставишь его на улицу? Я так тебя воспитывала?», и он вздохнул, опустив голову, и остался так. В конце-концов, человек без сознания вреда принести не может. Осталось только надеяться, что у бабушки хватит сил устоять на ногах.

Но это не значило, что груз в его груди стал хоть сколько-нибудь меньше.

В комнате пахло деревом, землей и травами. Это был его родной запах, запах его дома.

***

Это был день, когда он пришел домой и увидел, что квартира опечатана. Он порвал печать, чтобы пройти внутрь – увидел след от лужи крови, небольшой погром и отсутствие старого телевизора. Ему не нужно было много объяснять, что случилось – такое происходило каждый день в Петербурге, особенно в его квартале и прилегающих. Одним трупом больше, одним трупом меньше, у кого-то обчистили квартиру, кто-то внезапно разбогател, где-то нашли тело подростка в подворотне. Северная столица была так же сурова, как и ее погода. Хлипкой возвышенности оставалось место только в самом центре, где за населением еще более-менее следили. Но окраины, помеченные криминалом с девяностых и гораздо раньше, в них не жили ни художники, ни ученые, ни политики. И никакого культурного наследия эта часть Культурной столицы не несла.

Вадик стоял истуканом, двадцатиоднолетний, смотрел, не включая свет в комнате, а затем бросив рюкзак с плеч на пыльный диван, деревянными ногами вышел из квартиры и провел ночь на улице в парках, пока к нему не подошел какой-то бездомный и не попросил сигарету.

Он даже не помнил, что именно они говорили. Единственное сохранившееся воспоминание с того дня: длинный разговор о Сократе, которого этот человек цитировал. Он помнил смутно, что они курили старые сигареты, сидели на лавочке и смотрели, как солнце садится. Он помнил четко, как на следующий день подошли полицейские к дому и он отправился с ними опознавать тела и подписывать документы, а потом послушал про завещание бабушки и, встретившись с человеком из похоронного бюро, выразил желание кремировать тела. Потому что у него не было денег на достойные похороны. И потому что он этих достойных похорон не хотел. Он хотел тихой и быстрой кремации, смотреть на огонь, и чтобы вокруг не было никаких звуков.

Возможно, он даже немного хотел повернуть время вспять и решить работать на нормальной работе, вместо того, чтобы брать контракт на дополнительные два года.

Возможно, Вадик чуть-чуть винил себя.

Возможно, он очень много винил себя, смотря на сгорающие гробы и зная, что все было напрасно. Возможно он понимал, что, оставшись дома, он смог бы защитить их. В конце-концов, кто мог бы напасть на двух одиноких женщин, сводящих концы с концами, только потому что их сын и внук добровольно отдает себя на растерзание за несколько тысяч в месяц, которые может отправить домой. Они жили в маленьком районе, все их знали. И Вадим знал их всех в ответ.

Вадик находился в морге, смотрел на этого врача разговаривающего с ним же, только в военной форме и с рюкзаком наперевес, на то, как тот говорил о причинах смерти и его юная версия молчала в ответ – инфаркт и удушение с ранением в желудок, причем сначала задушили и затем видимо решили удостовериться. А ему казалось, будто он в Михайловском саду, прогуливается вдоль Мойки и иногда останавливается посмотреть на волны. Иллюзия в иллюзии – даже в собственном сознании все, что он пытался сделать, это убежать. Воздух оседал камнями в груди, когда он пытался делать вдох, и вытекал противно из легких, когда выдыхал. Он ощутил влажное на глазах, только когда одна из капель пронеслась вниз по щеке – Дракон моргнул сконфуженно, посмотрел вниз на себя, словно ожидая увидеть что-то, потянул руки к лицу, но, когда вытерся рукавом, все уже исчезло.

И следующее место, где он оказался – знакомые «маты», рабочий кабинет и «тронный зал» как называли за спиной, в одном флаконе. Он смотрел в свою спину, может на года два старше, чем в прошлый раз, уже загорелый, еще без татуировки, даже без лайна, но уже с достаточным количеством шрамов и приведенный в человеческий вид после Ливии. И это была его первая официальная встреча с новым хозяином, с человеком, который подарил ему вторую жизнь.

Вадим ненавидел чувствовать себя в должниках, но именно так оно и было.

– Я хочу принести свои благодарности, господин, за вашу щедрость. – он смотрел на себя, кланяющегося, и ему не нужно было переводить взгляд на Баатара на несколько ступеней выше, чтобы увидеть спокойствие, которым тот владел. – И я буду счастлив отплатить вам за вашу доброту.

– Не накликай, не хочу, чтобы тебе когда-либо приходилось вызволять <em>меня</em> из плена. – он тогда видел своего босса не только на пару ступеней, но и на несколько уровней выше. Сильного, властного и почти гениального. Часть его, оставшаяся маленьким ребенком, восхищалась так открыто, что другой пришлось ее душить. – Ты вернёшься в ЧВК, будешь работать, как обычно. Ничего нового я тебе не предлагаю. Но ты должен будешь знать, что однажды я потребую твоей помощи. И, если ты не явишься на мой зов, будь уверен, что я не побоюсь отправить к тебе твое прямое начальство.

Он нахмурился слегка, больше задумчиво, выпрямил спину:

– Вы хотите меня шпионом?

– Я хочу тебя солдатом. – застучали шаги в тишине, Дракон наблюдал, как Баатар встал прямо перед его юной версией, руки за спиной, все тело равномерно расслабленно, излучало умиротворение. – И своим человеком. Я посмотрю на то, как ты поведешь себя – мне в окружении не нужны ни трусы, ни предатели. Ты ведь знаешь, что такое долг жизни, верно?

– Да, господин.

– Значит ты знаешь, что ты должен мне очень много. Не разочаруй меня.

Их диалог был коротким и, видят боги, в которых эта семья верила, плодотворным достаточно, чтобы Вадик понял свое место почти сразу же. Сейчас он понимал, что в нем играл простой человеческий страх, но раньше это было почти искушение. Начало нового, когда старое еще не выпустило из клешней, когда он хотел рисков и прыгать в жерла вулканов на олимпийских играх, когда он вызывался на безумные задания и пытался увидеть смерть, чтобы посмотреть ей глаза в глаза и возможно что-то потребовать. Тогда ему казалось, что Юма Дагбаева, которую он узнал как внучку своего хозяина, была высокомерной и скучной – она постоянно училась и ее редко можно было заметить где-то кроме дома и манежа, где она объезжала лошадей, ни одному из них так и не дав имя. Тогда ему казалось, что у нее нет фантазии.

Позже он понял, что она не хотела привязываться.

Если бы вы спросили Дракона, то он бы ответил, что этот этап его жизни был короче других, но вот он моргнул вновь, и место не поменялось, но раздался грохот сзади – и он обернулся, чтобы увидеть себя вновь:

– Господин Дагбаев, – все так же кланяющим голову.

Оторвавшись на несколько шагов в сторону, Дракон метнул взгляд в сторону Баатара, уже глубоко седого, и услышал его слова:

– Как все прошло?

Сердце пропустило удар, Вадим сжал губы в линию, чертыхнулся под нос, застигнутый врасплох, и отчего-то смотреть на себя трехдневней давности было страшнее, чем глядеть прямиком в собственное прошлое.

Будто смотреться в зеркало.

Он по инерции моргнул, постарался протереть глаза, захлопнуть веки и надеяться на лучшее, чтобы все исчезло, как и в прошлый раз, только ничего не случилось, а они продолжали говорить. С глухими матами он оглянулся еще раз, зацепил дверь и почти подбежал к ней, пытаясь толкнуть ее, но это ничего не дало.

– Это мой внук, Алтан.

Дракон чувствовал как усиливается головная боль, даже если ее не было, он тряс эту несчастную дверь, и она не двигалась, он упал на колени, с мычанием схватился за череп, и едва не раздавил его. Проходили годы, Баатар говорил, а он слушал, и не мог заткнуть уши, словно слова звучали внутри его ушных улиток и являлись частью его естества, подобно внутренним органам. Под мученический крик он замахнулся головой, чтобы ударить ее об дверь, сделать хоть что-нибудь – он готов был оторвать себе череп, лишь бы прекратить то, чего даже не происходило.

Но вместо красного дерева лоб встретило что-то мягкое, вместо шума голосов лил дождь, вместо пола под ним было заднее сидение машины, и, когда он открыл глаза, то увидел себя, ругающегося на яму, которую он точно знал, что вчерашним днём объехал.

– Это еще что, ты по дороге все кочки собрал! – Вадим повернул голову, и его встретили слишком уж спокойные глаза бабули Аюр, почему-то разодетой, словно на карнавал, и улыбающейся, будто погода прекрасна, а они – не меньше, чем старые добрые друзья. – Ну не смотри на меня так, мы с тобой в одной лодке сегодня, Вадюш.