В таких местах, как лавки старьевщиков, волшебные вещи неминуемо собираются вместе. И помогают друг другу пережить время ожидания — нового хозяина или… встречи с Клаусом, Всемогущим Исполнителем Желаний. Ведь Клаус слышит бессловесных… Лишь одно желание на душу, но разве это мало?! Такое случалось редко, но все же случалось — а значит, каждая вещь, когда-то одушевленная Им, имела право на мечту.

Мигель рассчитал время точно: едва они с Другом взобрались наверх, звякнул колокольчик и вошел лавочник. Теперь фарфоровый тиранишка мог только испепелять друзей взглядом.

Лавочник был подслеповат, к тому же нередко прикладывался к бутылке, после чего бессвязно бормотал себе под нос, пока не засыпал, облокотившись на прилавок. Перед началом дня он неизменно читал краткую молитву, глядя на Ангела. Посетители заходили нечасто — еще бы, кому захочется разглядывать, а тем более, покупать товар, лежащий за такой пыльной витриной! Порой на старьевщика находил приступ совестливости, и он хватал грязную ветошь и махал ею у полок, пока у него самого не начинали слезиться глаза от поднятой в воздух пыли. Почему-то протереть витрину ни разу не приходило ему в голову. Он, вероятно, давным-давно забыл, что там лежит, и этим пользовались Ангел и его прислужник-Змей. Они пускали к стеклу лишь самых послушных подданных — поваляться на солнышке и получить шанс быть замеченными с улицы.

Вся лавка шелестела о том, что Мигель оскорбил несчастную Мэри, а у нее ведь расколото лицо, и она даже не может ответить. После неоднократных повторений многие готовы были поверить в то, что видели и слышали, как Мигель целый день ходил и обижал куклу, один эпитет сменял другой, и каждый следующий был ужасней предыдущего. Сама Мэри, очевидно, тоже решила поверить большинству…  

Потому влезть на подоконник вовремя едва успели: на просьбу Мигеля кукла ответила молчанием, лишь скорбно сложила брови. Поэтому поднимались по полкам сбоку, а после прыгали в мягкое месиво сухих цветов, отгораживавших подоконник от остального магазина.

Друг поначалу дрожал всем своим плюшевым телом, то и дело косился на темную глубину лавки, откуда за покашливанием пьянчуги-хозяина слышался шепот, шорох длинного тела и зловещий скрежет глины по пыльному дереву. Однако потом Друг заметил за окном живую собаку и мгновенно прилип к стеклу носом, завороженно наблюдая.

— Собака! Щенок! Пес! — шептал он в возбуждении, и хвост мел Мигелю по коленям. — Совсем как я! Смотри, у нее коврик на спине…

— Это называется попона, дружок.

— Зачем она? — вывалив язык, обернулся пес. — Для красоты?

— Для тепла, — улыбнулся Мигель. — Живые существа мерзнут в такие суровые зимы.

— Гляди! Это кошка! Кошка! Гав!

Было приятно наблюдать за Другом и его искренней радостью. Друзья сидели в тени расшитой вензелями шторы, между высоким гордым кофейником и россыпью латунных вилок. Выводок потемневших медных формочек для выпечки медленно сдвигался подальше от Мигеля.

— Я говорил не о Мэри, — в который раз сказал он. — Лишь Ангел здесь заслуживает дурного слова.

Формочки замерли, а после поползли еще быстрее. Мигель вздохнул.

Днем потеплело, и стекло очистилось от белых узоров. Несмотря на погожий день и обилие прохожих, в лавке побывало всего два покупателя — полная женщина в черном капоре купила те самые латунные вилки (пришлось уворачиваться от жилистой руки лавочника, шарившей по подоконнику), да высокий пожилой господин забрал дюжину носовых платков.

Друг радовался солнечному свету, перекатывался в тени корзины, восклицая:

— Я тигр, смотри! На мне полоски! Похож?

— Не знаю, я никогда не видел тигров.

— О-о-о! — вскинулся Друг. — Это роскошные огромные звери, о них мне читала Дороти. Книжка с картинками была во-от такая огромная!

О Дороти Друг говорил редко. Любимую хозяйку Друга и ее семью унесла болезнь. Пес очень тосковал по ним, однако больше — по ощущению уюта и любви. Украдкой мечтал снова стать чьей-нибудь забавой, жить в доме, и чтобы ребенок таскал за хвост по саду. Таких желаний Мигель, увы, не мог ни понять, ни разделить. Ведь сам Мигель никогда никому не принадлежал… И, если говорить совсем уж честно, не желал иметь хозяина и быть зависимым от любой его прихоти. Но каждому свое.

Услышав заветное для друга имя, Мигель замер, опасаясь спугнуть момент откровенности. Но пес больше ничего не добавил, а молча уставился в темнеющую гладь стекла.

Улица понемногу пустела, в окнах напротив зажгли свечи. Мимо проехала скрипучая телега с бочками, гулко ухавшими на каждом ухабе. Лавочник, кряхтя, поднялся с насиженного места и погасил керосинку у кассы. 

— Пора спускаться, дружок, — потрепал Мигель пса по холке.

— Еще немного!

— Гитара осталось внизу, — едва слышно шепнул Мигель в коричневое ухо. — Я опасаюсь, как бы мой луноликий недруг не решил воспользоваться нашим отсутствием… 

— Зачем ему твоя гитара? — простодушно спросил Друг, облизывая стекло, что начало вновь густо обрастать морозными перьями.

Мигель хотел было ответить, но сдержался: Друг был добряком, таким, каким и следовало быть любой живой вещи. Не стоило отравлять его помыслы собственными подозрениями. Мигель печально покачал головой. Как скоро яд недоверия просочился в него самого! Как страшны эти неведомые прежде страхи, а мысли о возможном дурном — словно древоточцы в груди, копошатся и жалят!

Он стал привычно чистить шпагу полой плаща. Ножны рассохлись от времени, но стянуть обратно крохотные заклепки у Мигеля не получалось — слишком уж грубы и скользки были его дубовые пальцы.

— О! Гляди скорее! — раздался вдруг лай Друга, столь громкий, что кряхтящий Лавочник вздрогнул, почесал в ухе и перекрестился.

По улице шла пара — женщина и маленькая девочка с игрушкой в руках: белой собакой с бантом на шее. Личико у девочки было недовольным. Вдруг девочка бросила собаку прямо на грязный снег и, что-то сказав женщине, топнула ножкой. После сорвалась с места и побежала, женщина — за ней, оставив игрушку валяться на мостовой.

— Что это?.. — растерянно сказал Друг.

— Не печалься, они еще вернутся, — Мигель успокаивающе погладил по шерсти.

Лавочник стукнул дверью, оставляя лавку, но Друг этого не заметил, напряженно наблюдая за улицей. С неба заморосили капельки. Розовый бант ярко светил из-под ног прохожих, сквозь крутящиеся колеса экипажей.

Пронеслась стайка мальчишек, одетых намного беднее, чем собакина хозяйка. И розовый бант пропал вместе с игрушкой.

— Не плачь, не плачь, — уговаривал Мигель, обнимая Друга. — Ах, если бы я знал, что мы увидим трагедию под серым зимним небом… Я лишь хотел тебя развлечь, мой друг.

— Идем на место, — глухо выдавил пес и, отвернувшись, поплелся к сухоцветью. Раскидав травинки, свалился вниз без всякой осторожности; пропал в черноте квадрата полки.

— Благими намерениями, — раздался насмешливый голос. — Ты знаешь продолжение этих слов?

— Не знаю, — сощурился Мигель, и спрыгнул на пол, вставая перед Ангелом во весь свой небольшой, но рост. 

— Благими намерениями вымощена дорога в ад! Вот что бывает, когда дружишь с кем попало! — возвысил голос Ангел, ухмыльнувшись. — Друзья — это люди, что сжимают рукоять ножа, вонзенного в твое сердце. И, когда выдернут, — пиши пропало!

— Дурные же были у тебя друзья, — покачал головой Мигель.

— Их не было совсем — и слава богу! — дернул крылом Ангел. — Но насмотрелся на других. Ты снова нарушил запрет и нарываешься на наказание!

— Ты обвинил меня два раза в том, что я и в мыслях не имел, — от гнева чуть дрожали руки. — Ты править хочешь здесь — и ладно, правь, если тебе так слаще. Однако за что ты тиранишь остальных? Зачем пытаешься разрушить любую дружбу?

— Дружба — яд, любви и вовсе нет на свете, — скривился Ангел. — Особенно же — божьей! — и, подняв кулак, взглянул на сизый потолок.

Мигелю на мгновение стало жаль его — прекрасного, закрытого от мира здесь, в унылой каморке, служащего оберегом неопрятному, безразличному старику…

— Так говорить может лишь тот, кто был серьезно ранен, — Мигель сделал шаг вперед и коснулся голубого мазка на белом сиянии. И тут же Ангел оттолкнул его назад:

— Не трогай меня, кусок гнилушки, провонявший псиной! А что я пережил — то не твое собачье дело! — И отвернулся, сложив руки на груди. — Мой верный Змей! Поди сюда.

— Полно, крылатый, — тихо сказал Мигель, — Я не могу поверить, что ты и вправду так ужасен, каким хочешь казаться.

— Неверующий предан будет пламени! — вскричал Ангел, резко обернувшись, сверкая глазами, надвинулся на Мигеля. — Ты ничего не можешь знать! И не узнаешь, — он бросился вперед, — потому что эту ночь тебе не пережить!

Мигель увернулся, но не смог устоять на ногах — покатился по паркету, и шпага вылетела из ножен — держалась в них едва-едва. Мигель подобрал ее, и обернулся к Ангелу.

— Мой Змей!

Тряпичный гад блеснул глазами из угла, но отчего-то не спешил вмешаться.

— Предательство! Ах, так! — рванулся Ангел, и, внезапно кинулся на твердый пол всем телом. Вставая, охнул, но в маленькой ладони сжал острый шип: от самого себя кусок. Крыло белело свежим сколом.

Грянули в тарелки обезьянки, и в ужасе упал десертный нож.

— Не вмешивайтесь, сделаю все сам, — облизнулся Ангел, перехватывая длинный шип покрепче, обеими руками.

— Безумный, — нахмурился Мигель, отводя клинок в сторону, — Я не хотел с тобой сражаться. Ради чего себя калечишь?

— Ради того, чтоб ты потерял еще пару щепок, и наконец, сгорел в камине!

Мэри замычала тоскливо, и протянула руки, словно прося остановиться. Друг лаем умолял о том же. Но праведный гнев разлился по всему существу Мигеля, и отступать… Как отступать? Да ни за что на свете!

Звонко бился металл о фарфор, но дерево поддавалось тому куда охотней — на щеке, на груди и шее — все горело тонкими росчерками белого меча. Мигель кружил, выбирая момент для точного удара, а Ангел пытался взять свое с наскоку. Взобравшись на ящик, Мигель надеялся на передышку, однако Ангел шустро последовал за ним. А с ящика — наверх, к рычагам кассы! Чернильницу Мигель задел ногой — та покатилась по паркету с тяжким вздохом. Белое острие оказалось у плеча в тот же миг… и безжалостно вошло в стык.

Рука повисла в рукаве: ржавая проволока не вынесла атаки, лопнула. В глазах напротив засияло торжество, и заскулил печально и громко Друг.

Но, обернув белый шип своим плащом, услышав треск тканины, Мигель развернулся кругом и ткнул кончиком шпаги прямо в Ангельское горло. А за спиной, где трепыхались полтора крыла — лишь пустота, обрыв и чернильная лужа далеко внизу.

— Толкай, — прошипел Ангел.

— Нет, — Мигель отступил, вложив шпагу в ножны. — Достаточно того, что мы увидели: ты не всесилен и терпишь поражение в бою. Теперь ты поубавишь гонор, надеюсь, и перестанешь всех вокруг считать рабами… и врагами.

Он отвернулся, чтоб уйти. Но холодная рука схватила за плечо.

— Никогда!

Мигель рванулся в сторону, пытаясь вырваться, и увидел, как полукрыло, неловко вздернувшись, утягивает Ангела назад. Он не успел и вскрикнуть.

— Скорее, доставайте меня! Доставайте!

Мигель сначала не смог понять, откуда этот голос, чей. Потом, когда Чайная Баба с помощью деревянных солдатиков сбросила с ящика одеяло, голос стал отчетливее.

—  Я слышала звон победы! Конец тирану! — радостно возгласила Девочка с Воздушным Шаром. — Да будет праздник! Мы свободны!

Раздался невообразимый лязг, и крик, и шелест… Мигель смотрел на белые осколки там, внизу. И сердце сжимала тоска.

Предрождественское утро осветило чернильно-фарфоровый разгром, и лавочник долго ругался на распоясавшихся крыс. Открыв настежь дверь, он выбросил на улицу старые букеты и венки, витрина стала голой. Затем он склеил кое-как оставшийся фарфор, и водрузил эту груду осколков на привычное место. Ни крыльев не было теперь, ни рук — лишь голова да длинный саван с дыркой. Однако лавочник все же прочел обычную молитву.

Потом взялся за тряпки, за метлу… На шум и лязг перебираемой посуды заглянули несколько прохожих. Среди них были старый дедушка с девочкой за руку — наверное, с внучкой. Та обвела шкафы любопытным взглядом и ахнула, увидев Друга.

— Дедушка! Смотри, какой смешной! Его хочу на Рождество!

— Хейзел, милая, но, может, купим куклу?

— Нет, кукол у меня навалом, — отмахнулась девочка. — Хочу пушистого дружка, чтоб охранял от чудищ под кроватью!

— Но он весь пыльный…

— Я почищу!

— Ну хорошо… Позвольте, мистер, сколько стоит пес?

Не получилось попрощаться толком — горячие ручонки утянули Друга в не менее горячие объятья.

Друг теперь будет счастлив, очень счастлив! Мигель махнул из темноты оставшейся рукой и улыбнулся. 

Его же лавочник забросил в широкую корзинку у свежевымытой витрины, где пахло едким мылом и наломанной хвоей. Внутри корзины было много неживых: паровоз без колеса, кухонные щипцы без ручки, стеклянный глаз и поеденное молью чучело фламинго. "Все за два цента" — гласила надпись на бумажке. 

Мигель лежал в корзинке без руки, гитара к талии примотана бечевкой. Зря опасался: враг теперь повержен, но и струны не запоют теперь уж никогда… На закате приполз Тряпичный Змей, и что-то сбивчиво шипел, как будто извиняясь. Мигель молчал: ему было все равно.