— Пикассо? Ты виделась с ним? — Бадди замер на месте. Свежее масло на холсте сияло и переливалось, как драгоценный камень.
Художник выглядел довольным, хотя и пристрастным. Бадди Эпплтон был здоровяком, с виду было сложно сказать, что он прозябает в тесной каморке и пишет на заказ всякие ходовые картинки.
Роуз задумчиво рассматривала работу, то отступая назад, то приближаясь почти вплотную. Она скрестила руки на груди. Жесткая ткань смялась, царапая кожу. Суконная накидка, испачканная масляными красками, не шла ни в какое сравнение с тем шелковым пеньюаром, в который она завернулась после своего первого опыта позирования.
— Нет, ни разу. Но я смотрела на его картины — это…
Она не сразу нашла, что сказать.
— Это возмутительно и восхитительно одновременно.
Бадди хлопнул себя по ляжкам и захохотал.
— Как вы сказали, мисс? «Возмутительно и восхитительно»? Но так и есть, настоящее искусство только таким и бывает.
Разомлевший от вина и радости, что сумел закончить заказ так скоро и неожиданно, Бадди был словоохотлив и рассеян — впрочем, как и всегда. Он окинул Роуз восхищенным взглядом.
— Ты настоящее сокровище, — деланно-сурово заворчал Бадди своей новой музе. — Ты хороша, как роза в первой утренней росе. И поболтать с тобой — одно удовольствие, детка. Совсем не чета долговязой Билли или косой мисс Ридж.
Именно с «долговязой Билли», Вильгельмины Купер, Бадди и переправлял на Роуз последнюю работу — иначе рисковал сорвать заказ.
— Разве я виноват, что она дала тягу? С этим прощелыгой? Она меня разорит, я останусь без цента в кармане…
Роуз проигнорировала его причитания, тем более, что Бадди и сам прекрасно справлялся с разорением. Да и на Вильгельмину ей грех было жаловаться — она не только уступила ей прекрасную комнату, но и порекомендовала — видимо, из соображений совести, — обратиться к Бадди, чтобы новая соседка немного подзаработала — уж очень в плачевном состоянии она находилась.
— Четыре доллара за два часа, душенька. Больше предложить не могу — как видишь, у меня и самого меньше выходит, — поприветствовал Роуз здоровяк в темном переднике, сплошь усеянном большими пятнами и россыпями брызг краски всех цветов и оттенков.
В мастерской было темно — солнце клонилось к закату, и работать в таких условиях для художника было невыносимо. Но, кажется, этот конкретный был скорее ремесленником — на мольбертах, в этюдниках, да и просто на полу громоздились большие и маленькие нимфы эдвардианской эпохи: пышнотелые, роскошноволосые, золотистосиянные.
— Варвары! — горестно вздохнул большой художник, протирая руки относительно чистой тряпицей. — Мои заказчики настоящие великосветские варвары. Они могут себе позволить заплатить любые деньги — и заказать великое полотно, которое увековечило бы меня — и их, — в веках. Но им нужны тела и томные взгляды… Сердце мое, - обратился он наконец к Роуз, застывшей в дверях, — вон там, за ширмой ты сможешь раздеться. Я пока не вижу всего, но испытываю смутную надежду, что смогу закончить свою Туллию Арагону…
От густого запаха краски гудела голова, приглушенный свет и ранние февральские сумерки клонили в сон. Роуз не торопилась, аккуратно складывая платье, рубашку, чулки и панталоны на одиноком стуле, который оказался единственной мебелью за ширмой. От манер Бадди становилось легко, а маленькая студия казалась уютной…
С чуть покрасневшими от волнения щеками она выступила из тени ширмы в круг тусклого электрического света, и мастер восхищенно крякнул.
— Великолепно!
Он обошел ее кругом, разглядывая каждый сантиметр, оттенок и складочку. Роуз почему-то думала, что ей будет более тягостно раздеться перед посторонним мужчиной — и была удивлена, почему же нет.
— Просто изумительно! Я напишу тебя так, что Билли, эта распутница, удавится от зависти, бедняжка.
Роуз стало весело. Она не сдержала смешок, зажав рот рукой. От этого жеста лицо Бадди переменилось — взгляд превратился в цепкий и даже жестковатый.
— Вот так, — он провел руками по воздуху, будто обозначая раму будущей картины. — Вот так, моя роза, я и построю композицию. У тебя восхитительные руки. И глаза… Мне нужно, чтобы они — и глаза, и руки, — были видны наилучшим образом… Ты будешь похожа на розу — ты ведь не возражаешь, что я тебя так зову?
Роуз покачала головой. Бадди Эпплтон, охваченный возбуждением скорого прикосновения к наивозлюбленнейшему — холсту и кисти, — указал ей на пышный, хоть и много повидавший, ковер на полу. Оглянувшись через плечо, Роуз согласно кивнула, от чего копна рассыпавшихся волос взметнулась и вновь окутала спину.
— Если мне доведется сделать карьеру на подмостках или в кино, то я обязательно возьму такой псевдоним.
Первый сеанс закончился за полночь, и Роуз, утомленная от долгого позирования, лишь устроившись на жесткой кровати осознала, что впервые за почти год чувствовала себя если не счастливой, то хотя бы живой. И сердце, кажется, билось…
***
Заказ был готов даже чуть раньше оговоренного, и Роуз получила не только почасовую оплату, но и немного сверху — Бадди никогда не был скупердяем, а девочка попалась прехорошенькая, — и еще приглашение позировать для двух следующих работ.
Роуз согласилась, с интересом вникая в детали, постигая специфический язык этого цеха ремесленников, продающих порой бесценные таланты по строго установленным расценкам.
— Ты пишешь не форму и не цвет, душа моя, — разглагольствовал Бадди, чертыхаясь и проливая на себя растворитель, — вовсе нет! Ты пишешь воздух, пространство и время, застывшие, как бабочка под стеклом.
Тяжелый ренессансный наряд, выполненный из настоящего бархата, давил на плечи, и Бадди постоянно поправлял складки. Он велел поставить полдюжины свечей — по его словам, только так надлежит писать момент венецианских празднеств, когда южная ночь, полная луной, воплощается в красоте модели. Шнуровка на корсаже была распущена и, подобно рискованной моде начала шестнадцатого века, грудь Роуз была видна почти полностью — нежные соски соблазнительно алели в пене кружев.
Однако художник был совершенно равнодушен к этим деталям бытия — его, как и медика, волновало в обнаженной натуре совсем иное. Бадди заботился о яркости красок и точности линии.
И душе.
— Детка, наши прадеды, прошедшие темные века и раскинувшие над нами небеса Возрождения, передали нам великую мудрость — что нигде, нигде иначе, чем в бренном человеческом теле не найти его души. И тело — великолепный храм. О, анатомия… Какое низменное понятие. Однако же она сообщила нам мудрость и открытость к природе человека, таким, каким видел его великий Леонардо… Когда я пишу тебя обнаженной, последнее, о чем я могу думать, — о том, что хотел бы поразвлечься с тобой. Хотел бы, не скрою. Но не раньше, чем ты натянешь чулки на свои божественные ноги, а мне к этому моменту уже некогда, душа моя, моя роза…
Роуз искренне смеялась — и спешила домой.
В пустоте маленькой комнаты было слишком много места для воспоминаний. Для черной тоски. Для боли — в том месте, где когда-то было сердце.
***
— Научите меня.
Голос Роуз был тверд, в нем угадывалась та же решимость, с которой она не один раз вступала в перепалки или отстаивала свое мнение. Бадди даже испугался, чему эдакому он должен был научить свою модель.
— Это чему же? — с подозрением в голосе поинтересовался он.
Она обвела его незаконченную работу жестом.
— Этому.
Бадди вытер рот рукой, стирая остатки вина с губ. Непростая штучка ему досталась, прости господи. Но смеяться над наивностью просьбы не стал.
Третий месяц их сотрудничества подходил к концу. Лето приближалось, и Бадди собирался на натурные зарисовки — ближе к Великим Озерам, в поисках нетронутой природы и ярких пейзажей. Быть может, предложение не такое уж несвоевременное — в пленэрных поездках не обойтись без помощника, если это будет хорошенькая девица — тем лучше, семейные пары владельцы маленьких отелей размещали гораздо охотнее, чем залетных художников, как правило, склонных к выпивке и скоропалительным отъездам без оплаты.
— Хорошо. Но я предупреждаю, мисс, — просто не будет.
Да и девчонка попалась отчаянная — и не сказать, чтобы совсем без мозгов в голове. Это, пожалуй, раззадоривало его больше, чем всякая мишура вроде расшнурованных платьев или обнаженных ног. И, кажется, в самом деле разбиралась в живописи. А уж это что-то да значило.
Роуз не боялась.
Она больше всего на свете желала вырваться на волю, на воздух из пропитанной тоской и одиночеством каморки Билли, отвязаться от воспоминаний, терзавших ее еженощно. Когда Роуз начала ловить себя на мысли, что это именно она могла быть виновата в гибели Джека, то поняла, что опасно близка к безумию.
Дольше так продолжаться не могло, и Роуз впервые без страха собрала пожитки в потрепанный саквояж и отправилась к новой жизни. Не по воле волн или прихотей других, а куда сама хотела.
***
Она вглядывается в туманную даль. Иллюминаторы надежно задраены — волны и ветер мгновенно бы выстудили и без того прохладную каюту.
Роуз не любила Бадди ни мгновения своей жизни, но страстно влюбилась в краску. В холсты. В непередаваемую смесь запахов грунта, масла, в несводимые пятна на руках. Она писала много и алчно, взахлеб, особенно полюбились пейзажи — на закатах, с одинокими огнями или манящей водной гладью.
Ее названный учитель редко хвалил ее, громко и обреченно хмыкал, щурился, исправлял ошибки и твердил, что — в очередной раз, — никуда не годится.
— Душа моя, тебе следует учиться не у меня. Я не могу тебе дать того, что тебе нужно. Этой зимой рановато, а вот следующей…
Он хотел, чтобы она серьезно занялась живописью — самоучкам не было места в их цеху.
Притворно вздыхая, Роуз понимала, что он был прав, весьма и весьма прав. И занималась другими делами и обязанностями — нанимала извозчиков для перевозки картин, подыскивала помещения для организации выставок, заказывала афиши и входные билеты, спорила с подрядчиками, торговалась и заводила знакомства.
И все равно знала, что потеряет его.
Так и случилось — в круговерти городов и клубке дорог.
За летним пленэром пришел большой заказ на роспись плафона в новом судейском здании какого-то городишки неподалеку от Цинциннати. Роуз отправилась следом за Бадди, но уже знала, что ей пора оставить его и вернуться к побережью.
Несколько недель прошли в томительном и скучном ожидании развязки.
Однажды, по возвращении из небольшой поездки по окрестностям — в поисках нового места под этюды, — Роуз обнаружила опустевшую студию.
Ее собственные кисти и немного красок все еще были на своих местах. На шатком столике, где обычно Бадди разводил краску, лежала записка, написанная крупным, размашистым и крайне неважным почерком, запечатлевшая адрес, куда Роуз надлежало обратиться, буде она решится посвятить себя живописи уже серьезно. Ни строчки прощания, ни слова о том, куда Бадди направится после…
Ну что ж. Роуз огляделась.
Ей досталось две дюжины неплохо сработанных портретов, пейзажи и мелкие зарисовки, которые, при должном оформлении, тоже можно было выставлять.
Жизнь вновь становилась занятной. На сердце было легко.