Она растворилась в небытии, в суете, в криках перелетных птиц, исчезла — и вновь появилась спустя два года.
Крепколобая, с россыпью веснушек на носу, в широкой блузе матросского покроя, она произвела фурор на выставке картин, подписанных как «С.Дж.Эплтон». Она же — но в жеманной позе с зажатой между белых бедер нижней рубашкой — по колено в поросшей лилиями заводи. Дальний зал — для аудитории старше двадцати одного года, — украшал почти парадный поясной портрет во всем великолепии чувственности и отчаяния: художник изобразил нагую Марию Магдалину. И если в чертах можно было засомневаться, то восхитительная огненно-рыжая копна волос кающейся грешницы не оставляла сомнений, кто был моделью.
Портрет не провисел и пары дней — неизвестный выкупил его за баснословные шестьсот долларов на условиях немедленной передачи новому владельцу. Впрочем, это был почти единственный успех выставки, так как в остальном публика, уже привыкшая к кающимся и спящим обнаженным пышным красоткам, быстро остыла, и последние несколько дней проходили при полном отсутствии посетителей.
***
Кэледон Хокли женился поздней весной тысяча девятьсот четырнадцатого года на Юджини Бернстейн-Нил, и, по общему мнению высшего света Нью-Йорка и Бостона, это была лучшая партия на всем Восточном побережье. Немногие припоминали, что младший Хокли уже был обручен и вез суженую из Англии на «Титанике». Однако ее персона не представляла никакого интереса, поскольку, несмотря на американское происхождение, эту даму все равно считали пришлой — и это значительно умаляло ее значение, как и прочие достоинства потенциальных заокеанских невест.
Как получилось, что жених выжил, а его нареченная — нет, никто особенно не задумывался, по крайней мере, никому не достало наглости обвинить в этом Кэла очно или заочно.
Год глубокого траура да год ухаживаний — слишком, конечно, короткий срок, однако Натаниэл торопил сына со свадьбой.
Мисс Нил принадлежала к весьма состоятельному семейству со Среднего Запада, пусть и не могла похвастаться такой родовитостью, как мисс Дьюитт Бьюкейтер, однако денег у ее папаши водилось столько, что страшно было представить. Нэтэниэл потирал руки в предвкушении: он построил не просто компанию, а настоящую империю, Кэледону совсем скоро предстояло возглавить ее, и солидный куш в виде приданого был дополнительным весомым штрихом к очарованию невесты.
Провидение вмешалось скоро и неумолимо — меньше недели прошло после возвращения новобрачных из свадебного путешествия, как в далеком и неведомом никому неведомом Сараево раздался роковой выстрел. Ненасытное чудовище — мировая война — было разбужено. Пожар разгорелся в самой дальней части света, хотя и едва заметный, до поры до времени тлеющий под половицами.
Всего лишь далекий отблеск. Пока еще неясное зарево занималось над горизонтом.
***
Солнце — вернее, то, что от него осталось, светлое пятно за завесой туч, — медленно и лениво закатывается, и это зрелище завораживает. Гипнотизирует. Потому что ничего другого больше нет — только линия горизонта, разделяющая одинаково серые небо и море.
Бездонный океан памяти пенится днями и ночами, одинаковыми в бессмысленности.
«Сердце океана». Какое глупое название. У океана нет сердца.
Роуз, по странному стечению обстоятельств — в черном, хмурится от тяжелого ветра, пропитанного солью и горем. Океан забирает все, что ему по душе, если пожелает.
Океан воспоминаний, скованный льдом.
***
Она стояла на льду и ощущала, слышала собственными ушами, как он трескается под ее весом, сухо и необратимо, и ждала того, что должно было произойти — непременно, как же еще.
Озеро под еще не до конца схватившимся льдом было черно и бездонно — Роуз вглядывалась в его поверхность, покрытую надломами и трещинами. Ждала не смерти — зачем ее ждать, если она придет и без приглашения? — ждала момента, когда сможет пережить небольшое мгновение чужой жизни, соприкоснуться через бездну лет с тем, что по-прежнему было дорого ей.
На всхолмленном берегу остался раскрытый мольберт с едва нанесенным подмалевком: до нужного света было еще добрых два часа, и Роуз вовсе не была уверена, что будет его дожидаться.
Она уже жила чужой жизнью — секретарши, машинистки, конторской служащей. Переезжала из Биллингса в Альбукерке и вновь — на восток, не задерживаясь дольше, чем на несколько месяцев. Все достояние — несколько тюбиков с краской и сверток с кистями.
Жажда — заполнить пустоту в душе и неумение наладить быт. Перелетные птицы хотя бы знают, куда летят; Роуз и это малое не было дано. Она думала о том, чтобы сбежать в Европу, на континент, но уже два года шла большая война, попасть туда было сложно и умопомрачительно дорого для ее образа жизни. К некоторому удивлению и даже радости, Роуз наблюдала, как война меняет и мир, в который она попала. В большую жизнь приходили девушки, рожденные со свободой в крови, зараженные ею в утробах материнских организмов, отравленных Фрейдом и социалистами. Барышня, путешествующая в одиночку, больше не была предметом пристального наблюдения, обсуждения или насмешек.
Это было ей на руку.
Теряясь в толпе, переезжая, свивая торопливое гнездо в купе ночных поездов, серебристыми стрелами пронзающими рассветную дымку, она считала себя счастливой и спасенной. Свободной.
— А вода... Она холодная?
— Очень.
Ну же, уходи прочь. Роуз просила бездну принять ее, чтобы на краткий миг — перед концом — прикоснуться к тому, что все еще было им, что было пережито, и влекло ее так неодолимо.
— Леди! Что вы там делаете, ради всего святого? — Зычный вопль с берега вынул ее из пут благостного безумия.
Он остановился на берегу — почти двухметровый сухопарый мужик в рабочей робе и картузе с потрепанным козырьком. Вытянул вперед руку.
— Уйдите оттуда по-хорошему, мэм, ей-богу, уйдите...
Теперь-то уж ей ничего другого и не оставалось: очарование момента было насмерть разрушено, и раздосадованная Роуз двинулась в направлении берега.
Следы на снегу обеспокоили незнакомца, и он вновь выкрикнул:
— Нет, мэм! Не туда, не поднимайтесь там, где заходили!..
Тонуть в камышах, при свидетелях, разумеется уже не хотелось. Роуз заскользила, стараясь не отрывать ног, нащупывая носками безопасный маршрут. Она, конечно, провалилась — но глубина не больше фута у самого берега только разозлила ее. Как и испачканная юбка и промокшие ботинки.
Она отряхнула с подола налипшую грязь, отерла руки снегом. Раскрасневшиеся щеки горели.
— Вы не поранились, мисс? Давайте я завезу вас в аптеку к Бигсу, здесь недалеко, в Чиппеве.
Растрескавшиеся на холоде губы болели. Благодарная улыбка не получилась.
— Не стоит, сэр.
Она указала на раскрытый мольберт.
— Ах вон оно что. Простите, мисс, если лезу не в свое дело, но водица здесь ледяная, утонуть — раз плюнуть. Постарайтесь не выходить на лед, если не собираетесь распрощаться с жизнью.
Приподняв над головой картуз, он вернулся к оставленной под деревьями двуколке. С дороги уже доносился шум — Чиппева-Фоллс, Ирвайн и Норма просыпались, первые автомобили и повозки уже заполняли неширокое шоссе. В морозном воздухе звенели рожки на зазевавшихся — владельцам автомобилей никак нельзя было опаздывать.
Она не успела спросить — да и не была уверена, надо ли — о парнишке, провалившемся под лед во время рыбалки. Наверное, по окрестностям ходила тьма таких историй. Да и все они одинаковы: любопытство, неосторожность или отчаяние — что бы ни гнало их в воду, все они раскаивались в последний момент и мечтали, чтоб этого рокового шага никогда не происходило.
Сожалела ли Роуз о своем шаге — в бездну, — она и сама не знала. И ответ не был бы ни «да» ни «нет». Ворочаясь на узких или широких, продавленных или новых кроватях наемных квартир и комнат, рассматривая себя в зеркала уборных придорожных забегаловок и заправочных станций, возможно, жалела о комфорте и удобстве. О том благословенном времени, когда еще не знала, сколько стоят пуговицы на платье.
Она вспоминала о том, что у нее есть — или пока есть. Много раз, когда измученное тоской и недоеданием тело требовало ласки шелковых простыней и пирожных, роскошных разноцветных пирожных, больше похожих на букет диковинных цветов, она вспоминала «Сердце океана».
Она отлично помнила, как взвешивала его в руке, прикидывая, сколько он может стоить. Безупречный бриллиант переливался неизведанной, царской роскошью, чужеродной в узкой худой ладони, не слишком чистой, с несмывающейся краской под коротко подстриженными ногтями.
Тяжелый, как сизифова скала, драгоценный камень.
Океан, отнявший у нее живое, бьющееся, полное любви сердце, оставил ей в награду — и проклятие, — каменное изваяние, баснословно дорогое, но не стоившее ни вздоха, ни секунды жизни.
Роуз внимательно рассматривала изваяние, пытаясь запомнить его — и упорно забывала, потому что океан воспоминаний вновь накрывал ее с головой, она захлебывалась, не хватало дыхания, горло сводило — как тогда, в ледяной воде над могилой только что затонувшего «Титаника».
Она ненавидела этот камень.
Она ненавидела себя за то, что не могла забыть.
А еще холодный рассудок подсказывал, что — стоит ей сделать хоть малейшее движение по отношению к драгоценности — немедленно появится Кэледон собственной персоной, и никому неведомой Гертруде Элис Болт будет крайне сложно объяснить появление у нее такого бриллианта.
Всем было известно, что «Сердце океана» пошел ко дну вместе с «Титаником». Была выплачена астрономическая сумма страховки. Однако же, если уж так получилось, что некая благородная мисс спасла драгоценность, то наверняка должна была бы возвратить ее законному владельцу. Только вот вещица для Роуз была стократ дороже, чем все деньги мира — она была единственной ниточкой, связывающей ее с безвестным талантливым художником и его рисунком, неповторимым, где каждая линия была наполнена восхищением и сиянием первой любви. Роуз так хорошо его помнила, каждую деталь, что не однажды пыталась воспроизвести их сама — по памяти. Увы, конечно, ничего не получалось, вернее, рисунки были неплохими, однако не могли удовлетворить взыскательность Роуз.
Странствия по Среднему Западу почти остановились летом тысяча девятьсот восемнадцатого года: «испанская болезнь», поразившая большие и средние города, распространялась все шире, и, чтобы избежать новых волн заражения извне, графства закрывали перемещения за пределы собственных границ. И окончательно они прервались в октябре — когда Роуз пришлось возвратиться в Бостон.
Весточка от миссис Браун настигла ее в Спрингфилде, где Роуз выполняла заказ от одного небольшого издательства — иллюстрации детской книжки, тираж которой должен был выйти к Рождеству.
Она вновь снялась с места — на безымянном утреннем поезде, потом на «Сент-Луис Спешл» с пересадкой в Нью-Йорке. Мимо проносились городки и станции, окутанные серебристо-лиловой дымкой поля, опоры мостов, и в груди у Роуз сжимался комок. Мерзкие на вкус непролитые слезы.
Она знала, что не успеет.
Руфь Дьюитт Бьюкейтер превратилась в небольшой могильный камень, аккуратное надгробие на муниципальном кладбище «Эвергрин», и Роуз, отчужденная и сосредоточенная, опустила на землю рядом с ним букетик маргариток, перевязанный собственноручно вышитой траурной лентой.
Притворив за собой боковую калитку, Роуз вновь растворилась в небытии. Дождь, только что зарядивший с низкого неба, крупными каплями месил грязь, стирая следы, оставшиеся на дорожке.