К вечеру погода возвращается в положенную для ноября норму. Небо нависает низко над горизонтом, ветер без остановки несет клочковатые тучи, и брызги предштомового моря покрывают иллюминаторы. Здесь, в тишине и одиночестве скромной каюты, проще простого сойти с ума и исчезнуть — как несчастный юноша Брассингтон.
«Олимпик» несет Роуз обратно к далеким берегам надежды, преодолевая милю за милей.
Она ловит себя на мысли, что больше не ненавидит это судно — так похожее на давно погибшего близнеца. Смиряется — пусть не сразу, — с тем, что судьба уготовила ей встречу с воспоминаниями именно на «Олимпике».
Она закрывает глаза — и вновь поднимается по сходням на еще пахнущий свежей краской, лаком, совсем немного — смолой, кофе, свежими булочками, новым деревом и снятой стружкой «Титаник».
Первый рейс.
Совсем новое, накрахмаленное до хруста белье. Убранство обеденного салона, тонкий фарфор чашек и нежный звон бокалов. Она до боли, до спазмов остро вновь чувствует все это — переживает каждую секунду на погибшем корабле. Теперь ей кажется, будто вся жизнь — и до, и после, — спрессовалась в эти пять дней.
Роуз чувствует себя глубокой старухой. Древностью, пришедшей зачем-то из небытия. Она горько усмехается, и огонек папиросы гаснет. Что ж, в этом они с «надежным стариной» похожи.
Быть может, этот корабль — неспроста. Мадемуазель Огюстин не могла знать, хватая едва ли не последние оставшиеся билеты, чем именно являлся «Олимпик» для мадам Роз: воскресшим, поднявшимся с давних глубин, самым затаенным, сокровенным и возлюбленным воспоминанием.
Шумные толпы на палубах, несмотря на холод, громкие разговоры и взрывы смеха — туристскому классу было совершенно наплевать — пока еще, — на обвал фондовых бирж, вызывали недоумение и раздражение Роуз. Она слышит обрывки разговоров. Немного разочарования, немного возмущения. Пара фраз о том, что судно недостаточно быстроходное, каюты слишком узкие и совершенно неудобное размещение.
Она чуть поднимает уголки губ, то ли в усмешке, то ли в недовольной гримасе. Поправляет накидку, позволяя себе взгляд украдкой — под вуалью. Осторожно прикасается к потемневшему дереву поручня леерного ограждения, будто успокаивая давнего друга.
Они слишком молоды, говорит себе Роуз. Они не успели вырасти до войны и горя потерь «испанки». Они получили двадцатый век во всем блеске нового комфорта, с автомагистралями, быстроходными судами, телефонными сетями и самолетами.
Ускользающее воспоминание из давно миновавшего апреля, терпкий запах свежесваренного кофе настигает ее. Она чувствует, как в пустоте сердца подрагивают струны, забытая мелодия рэгтайма; странное ощущение отчужденности сменяется новым, как только Роуз позволяет воспоминаниям вновь оказаться рядом.
Она — дома…
***
Океан воспоминаний вновь накрывает все сущее, плещется у горла, давит сверху головокружительной глубиной.
Сплетники были правы: Уилл и в самом деле подобрал ее, в самом простом и буквальном смысле. Да во всех, собственно, смыслах. На побережье Санди-Нек, в рассветном тумане.
Она никуда не торопилась, потому что знала, что благо небытия было совсем рядом, плескалось волнами, набегая с возмущенным шипением на серо-дымную песчаную косу пляжа, поросшую жесткими клоками колосняка.
Роуз Доусон пришла просить прощения.
Она не сможет сдержать обещание.
Все последние месяцы она продолжала жить — на съемном жилье, в комнатах, в дешевых отелях, переезжая с места на место почти по привычке, не задерживаясь и не заботясь о том, чтобы пустить где-либо корни, — есть и спать. Механически повторяя ритуалы прошедшего дня и не задумываясь о дне наступающем. Она равнодушно смотрела на гонорары и слушала похвалы своим работам. Не отвечала на предложения повторных заказов, предпочитая не знать, где окажется завтра или через неделю.
Чувство вины, посетившее ее впервые на кладбище Эвергрин, разрослось, как тяжкая женская опухоль, не дающая до поры симптомов, а потом убивающая внезапно, разительно и метко.
Океан был безутешен вместе с ней и равнодушен одновременно — как и полагалось седому океану. Где-то у горизонта виднелся далекий огонек плавучего маяка Нантакет — его должны были миновать все корабли, приходившие в гавани Нью-Йорка.
Это она была виновата. По вине Роуз погиб Джек.
Дни за днями она просыпалась, жила, обедала, ужинала, работала и подрабатывала, улыбалась даже, отвечала на не слишком личные вопросы. А ночь за ночью непреложно следовала все тем же четырехдневным маршрутом — из Саутгемптона до окрестностей острова Ньюфаундленд. И всякий раз находила себя виновной в гибели парня по имени Джек Доусон.
Если бы не она… Если бы Роуз ограничилась словами благодарности или хотя бы парой танцев, тогда, в прокуренном дешевым табаком салоне третьего класса… Если бы она не позволила себе…
Но всякий раз, вспоминая о том мимолетном, что охватывало с головы до ног, кружило голову, заставляло колени подгибаться, а голос — предательски дрожать, она понимала, что их выбор был — на двоих.
Сейчас, когда Роуз была на восемь с небольшим лет старше, она не была уже так уверена в том, что ей следовало… Но, черт побери, она не могла, не могла повернуть вспять время и изменить что-либо в своем — и в его, — прошлом.
Она погубила его. А он ее — спас. И взял обещание жить дальше.
Какой же она была дурой, что пообещала.
Океан в едва рассеявшейся дымке в этот ранний час был безмятежен.
— Мисс!
Оклик был негромкий, но на побережье никого и не должно быть: ни в это время года, ни в это время дня, поэтому прозвучал сродни грому с ясного неба.
Он смотрел на нее в упор, не моргая. Не двигался, не произносил до этого ни слова, видимо нарочно стараясь до времени не выдать своего присутствия. Жесткая федора, из тех, что только входили в моду, лежала рядом с ним на скамейке.
С неудовольствием взглянув на своего нежданного собеседника, Роуз подняла с влажного песка сложенный этюдник. Похоже, ее ремесло было оправданием многим странным вещам. Но придется поискать другое место для… зарисовок с натуры.
Незнакомец вскинул взгляд на линию горизонта, с легким прищуром.
— Не рановато ли, мисс?
Роуз ничего не ответила — но, проходя по дощатому настилу-тропинке мимо скамьи, удачно скрывавшейся за высокими стеблями травы и клочковатым ночным туманом, взглянула на незнакомца в ответ — и тут же отвела взгляд.
— Что вам задолжало море?
Будь прокляты странные люди, пытающиеся читать по чужим душам. Роуз не оглянулась.
— Вы слышали о «Лузитании»?
Она похолодела и замерла — на мгновение. Тяжелые юбки били по щиколоткам, а в туфли, кажется, попала вода. До чего же не вовремя появился этот тип…
Разумеется, она слышала.
— Однажды я говорил с человеком, — продолжил в пространство незнакомец, ровно, не повышая голоса, словно уже зная, что женщина его услышит, — который… В общем, он смотрел на море, как и вы сейчас. Так вот, мисс, море всегда отдает свои долги. И ничего не забывает.
Роуз крепче сжала в руке ручку этюдника, другой поправила шаль.
— И при чем здесь «Лузитания»?
— Его фамилия была Швигер. Он командовал лодкой, которая потопила корабль.
Ветер, доносящий шум волн, стал порывистым. Жесткие стебли и мясистые листья колосняка ложились прямо под ноги. Роуз обернулась.
— Я думаю, мисс, что он был прав, когда сказал, что море ничего не простит ему. Так и вышло — не простило.
— Вы были в плену? — Роуз присела на дальний край серой от времени и морской соли скамьи.
— Нет, мисс.
Ее собеседник был светло-русым, с залысинами, с голубыми или серыми глазами, при таком освещении было не разобрать. Если бы не безупречный выговор…
— Не был. Но повидал много. Это было в Данциге, в девятьсот шестнадцатом.
А еще не делал никаких движений, не вставал, даже не приподнялся, приветствуя ее. Смерил еще одним, весьма внимательным взглядом.
— Скажем так, я много работал. Слишком много, и никогда не отказывался от выгодных контрактов… — Взгляд стал совершенно прозрачным и устремленным куда-то вдаль, за спину Роуз.
— И свою награду получил вполне заслуженно. В моем позвоночнике — британская пуля.
— Зачем вы мне это рассказываете? — Роуз шептала, едва понимая, как сильно замерзла.
Будь прокляты люди, так просто угадывающие намерения.
— Вы ведь решили умереть, мисс?
Она опустила голову к плечу, не решаясь подтвердить или опровергнуть.
— Значит, какой смысл мне скрывать от вас?.. — Улыбка его была не из веселых, и Роуз почему-то подумала, что он тоже мог быть здесь из каких-то похожих соображений.
Вел беседы с только ему ведомыми призраками.
— Я видел вас позавчера неподалеку, вы пили кофе у Фреда.
Она рассеянно кивнула, не сообразив вначале, что речь шла о Фреде Донахью, владельце одной из двух приличных гостиниц в этом городишке, поскольку неприличных, ввиду размера поселения, просто не было.
— Поедемте. Сейчас, конечно, еще не время — слишком рано, но, я уверен, их кухарка что-нибудь придумает.
Будь прокляты люди, ведущие разговоры о завтраках, когда уже принято, принято решение о…
Роуз отлично понимает, теперь, с позиции прожитого совместно времени, что Уилл намеренно говорил с ней именно так, небрежно, легко, будто вскользь. Потом он рассказал ей, что тогда, у Фреда, обратил внимание на взгляд — слишком отчужденный. Как будто — в небытие. Говорил, что видел такой — у ребят после Соммы или Арраса.
У Швигера, которого там, на дне Атлантики, ждали больше полутора тысяч душ, погубленных им.
Теперь вот — у женщины в скромном темно-синем платье, свободном, по новой моде. Красивой, но не только внешне: видно было, что там, в глубине души затаилось что-то, что задевало беспокойством, пробуждало непрошенный интерес. Слишком непрошенный.
Но завтрак и горячий кофе с капелькой бренди должны были вернуть — хотя бы временный, — вкус к жизни. Выиграть день.
Море могло подождать.
***
Океан был терпелив, ничто в этом не могло с ним сравниться.
После стольких лет уже начали забываться старые долги, стираться из памяти долгие взгляды в линию горизонта.
Миссис Роуз Шарп была счастлива — более года, чуть более года. Беспечно позабыв о давних долгах, они с Уиллом отправились на короткую прогулку на маленькой яхте вдоль побережья.
Летняя жара, изнуряющая и томительная, раскаленный добела песок и доски настила пляжных дорожек. Те же упорные, прорастающие везде пучки колосняка, приморской травы, жесткой, как хлыст наездника.
Океан, притихший в жарком штиле. Притворно-ласковый.
Застывший в ожидании.
Океан был терпелив, и вот теперь настало время.
Волна, поднявшаяся из ниоткуда, из пучин, настигла внезапно. Белое суденышко, вскинув широкие борта, накренилось, скрипнуло настилом, будто испуская последний вздох, и исчезло в глубине. Море проглотило их с Уиллом, а отдало — только ее.
Роуз захлебывалась, панически отбиваясь от наступающей толщи воды по мере того, как погружалась все глубже.
Как могло так глупо и трагически получиться? Роуз ведь уже знала, что океан был настроен к ней враждебно, видимо, решил исправить допущенную ошибку…
В тот же самый момент, как в легкие, через чудовищно болезненный спазм хлынула соленая вода и Роуз поняла, что это — конец, ее перехватили поперек талии и потащили сквозь чугунно-тяжелую воду куда-то наверх, к свету. Она успела его увидеть, прежде чем сознание выключилось окончательно, успела поймать обрывок мысли, что, наверное, Джек умер быстрее или хотя бы спокойнее, и ей почему-то стало легче.
Она ведь давно была к такому готова, разве не так?..
Она очнулась на куче какого-то тряпья, ее, перегнув, как куклу, заставляли выплевывать остатки воды из легких. Она жестом дала понять, что пришла в себя и просит пощады или хотя бы передышку.
— Уилл… — произнесла она с трудом подчинившимися губами, но ответа не было.
— Где Уилл? — в отчаянии повторила Роуз, пытаясь оглядеться как следует. Увы, перед глазами все еще плыли зеленые круги, а в ушах шумело — слишком резко ее вытащили. Если бы смерть предоставляла иной выбор…
— Мне очень жаль, мэм.
Роуз похолодела, чувствуя, как, несмотря на такую жаркую погоду для прогулки, покрывается ледяными мурашками. В груди ударило и замерло сердце.
У океана нет сердца — почему-то вспомнилось Роуз. Ее вновь разделило пополам: часть уходила под воду, скрываясь в волнах навсегда, с болезненными спазмами в глотке вдыхая воду, застывая, вглядываясь в бездну. А вторая, которая осталась на поверхности, с такими же судорогами в груди хватала воздух, и ей не хватало, и тоже глотала соль — только не морскую воду, это были слезы, которые в прошлый раз так и не были пролиты.
Она не чувствовала, как ее плечи обернули полотенцем, не понимала, как сумела дойти до причала — на собственных ногах, не видела ничего перед собой, не слышала вопросов, которые ей задавали полицейские.
Помнила, как попросила кого-то отвезти ее домой.
Как бросила взгляд на вновь безмятежное море. И не увидела его — в потоке слез.
И как едва не сошла с ума от тишины вдруг ставшего пустым и пугающим дома, от едва уловимого запаха сигар, от взгляда на широкую постель, с которой они с Уиллом поднялись только этим утром, от шкафа, полного его рубашек.