Шум городских улиц стихал. Огни под утро гасли.
Сейчас, между четырьмя и шестью часами утра, в зимнем рассвете, в темной мастерской с погашенными светильниками, было как никогда странно, получалось лучше всего — писать почти с натуры, из беспощадной памяти, бесконечный и бесстрастный океан. Он послушно ложился в масляные мазки на грунт, тая недоброе.
Но пусть лучше так.
На холсте, на бумаге, маслом, углем, темперой, чернилами. Что угодно, только не кошмары.
Ночные кошмары, в которых тонула Роуз, теперь вновь — Роуз Доусон. Поглощающие сплошной толщей, стеной тяжелой воды страшные сны.
Каждое утро она просыпалась одна в громадной постели, смотрела на поздние зимние сумерки за окном и разбивалась о реальность происходящего.
Черная тоска, иссушающая изнутри, подкрадывалась тихо, мягкой кошкой отиралась у ног, ложилась прямо на грудь — каждый вечер, и каждый вечер Роуз засыпала с самым большим желанием — не проснуться.
Миссис Мэйфлауэр и обе горничные соблюдали своеобразный обет молчания, стараясь лишний раз не выдать своего присутствия.
Прошло больше полугода с того дня, как их лодка перевернулась, и море забрало свои долги. Роуз носила черное и была страшно молчалива, проводила почти все время дома, редко показывалась на людях.
Взаперти.
Писала по ночам темный, без единого проблеска, океан, потом смывала, грунтовала вновь, и потом снова писала, не в силах по иному выразить скорбь по ушедшим.
У океана не было сердца. А вот у Роуз было глупое обещание — жить.
«Жить» превратилось из яркого огня в крохотную лампадку, едва тлеющую в застывших на пронизывающем ветру руках. Океаны на полотнах были бессердечны и нетерпеливы.
Они были ее сигналом бедствия.
Роуз тонула, не умея выплыть в тисках обстоятельств, обязательств, призраков и ночных кошмаров. Шла ко дну, глядя сквозь стекла окон на улицы Бостона, как сквозь толщу воды, отделявшую ее от мира живых.
Океан на картине обретал форму, свет, глубину.
Ребенок рисовал очень пугающего монстра, грубыми штрихами, решительно вкладывая в каждую черту ярость и страх. Надеясь, что если нарисует, то перестанет бояться.
Бесполезно.
Монстр приходил к ней почти каждую ночь.
Пенился зыбью вокруг ножек кровати, и Роуз подхватывалась на взмокшей от пота постели, задыхаясь, уверенная, что дверь в ее спальню запер стюард, и теперь она не выйдет, что ледяная вода проглотит ее, дойдя до потолка.
У монстра не было лица, вернее, их было сразу много. Больше всего было лиц Джека: живого, улыбавшегося так, что Роуз даже во сне готова была покраснеть, или мертвого, с покрытыми инеем синеватыми веками. Были лица Уилла, мистера Эндрюса, Труди.
Даже Кэла.
Только Руфь ни разу не встречалась ей.
Океан отступал, стоило Роуз вспомнить о матери. Пусть так, воспоминанием, она стояла на страже мимолетных спокойных минут сна дочери.
Ворча, море откатывалось в темноту углов, под порог, скрываясь, но продолжая шуметь в толчках пульса, едва уловимым шумом в ушах.
Кисть слушалась, и последние, бликовые мазки легли поверх бездны. Холст темнел почти черным провалом.
Роуз, глядя в него, в самую пустоту, отложила кисти и коснулась все еще сырой, масляной поверхности. Провела по ней, размазывая блики, глубину, свет и тень. Не справившись с подступившим к горлу горьким комом, впилась ногтями в скользкую поверхность, до самого грунта, до нитей, до подрамника, до крови от скоб, до крика, переходящего в хрип.
***
Миссис Мэйфлауэр нашла ее в мастерской без сознания — совершенно бледную, с ледяными руками и ногами и, проявив удивительную для ее возраста и комплекции скорость реакции, дозвонилась до доктора Бернстайна, лечащего врача Уилла, оставшегося таковым у овдовевшей Роуз, и самостоятельно попыталась привести Роуз в чувство.
Нюхательные соли, в которых раньше не было потребности, тем более, что корсеты стали не в пример свободнее, теперь стали держать почти во всех комнатах, сердечные капли — в ридикюле, на туалетном столике, в ванной, в столовой…
Роуз очнулась от резкого запаха камфары и спиртовки, на которой кипела вода со стеклянными капсулами и иглами для инъекций. Миссис Мэйфлауэр, на которой не было лица, стояла у изголовья софы. Доктор Бернстайн готовил раствор, то и дело поджимая губы так, что его старомодная бородка подрагивала и топорщилась.
— Мэм? — Голос миссис Мэйфлауэр донесся будто откуда-то из-за плотного занавеса, и Роуз поняла, что подняться не сможет – у нее чудовищно, до тошноты кружилась голова.
— Да, да… Мне лучше.
Доктор Бернстайн, отвлекаясь от склянки, не замедлил с опровержением.
— Я бы поспорил с вами, юная леди, но вы еще далеко не в том состоянии, чтобы не только спорить, но и разговаривать. Миссис Мэйфлауэр, помогите пожалуйста мисс Роуз перебраться на кровать, ей предстоит как следует выспаться.
Свежие простыни были прохладными и жесткими, Роуз послушно легла, повинуясь уверенным рукам встревоженной домоправительницы.
Выспаться — несмотря на то, что сейчас было раннее утро?
Взгляд миссис Мэйфлауэр был исполнен одновременно возмущением и беспокойством. Так на шестилетнюю, сильно простудившуюся, капризную и хнычущую Роуз смотрела мама, укладывая в кровать.
Но ведь теперь Роуз не болела…
Однако доктор Бернстейн и тут бы поспорил, только вот уже не с Роуз, которая забылась сном после укола. Он внимательно осмотрел мастерскую, валявшиеся на полу и прислоненные к стенкам холсты — все разбиты или расцарапаны, так или иначе — повреждены.
На всех — почти одинаковый пейзаж, ночное море.
Доктор Бернстейн покачал головой, миссис Мэйфлауэр бросила на него быстрый взгляд.
— Вы правильно сделали, что показали мне. Думается, здесь следует предпринять более решительные меры.
***
Даг, затягиваясь крепкой папиросой над чашкой кофе, ждал вердикта на кухне, в компании то и дело всхлипывающей Энси, младшей горничной.
Он привез доктора Бернстайна после звонка миссис Мэйфлауэр, возникнув, как по мановению волшебной палочки, на пороге так, что домоправительница только ахнула от такой расторопности.
Как и было когда-то обещано, Даг не появлялся — без крайней необходимости.
Несмотря на то, что все в доме знали, что он тоже живет в Бостоне, он отказался селиться с ними под одной крышей, сославшись на то, что у него есть где жить с комфортом: на этом все пояснения были исчерпаны, Даг, как и Уилл, не любил вдаваться в излишние подробности.
Появлялся он редко, только по самым важным поводам. Например, сопровождал Роуз на оглашение завещания Уилла в Хьюстон. Эта поездка, если бы не Даг, стала бы для Роуз сущим кошмаром. Формальности, связанные с признанием Уилла погибшим — при отсутствии тела, — заняли времени больше, чем у Роуз были силы потратить на это.
Город, еще хранивший столько воспоминаний, но уже ставший безвозвратно чужим, давил на Роуз одновременно жизнерадостным возбуждением, не ведающим горя, и сочувствием знакомых — и от этого диссонанса хотелось кричать.
К счастью, Роуз удавалось сдерживаться — не могла, не могла она себе позволить сорваться при посторонних — а Даг, несмотря на доверие Уилла, пока что был для нее совсем чужим и не заслуживал видеть ее слез. Даг и не претендовал, понимая состояние Роуз, оберегая от ненужных встреч, праздного любопытства, расстраивающих разговоров.
Завещание было оглашено вдове Уильяма Шарпа не полностью, кроме небольшого приложения, которое покойный особо указал раскрыть только непосредственно адресату. Роуз была так угнетена, что не смогла или не пожелала обратить на это внимание.
Ей было все равно.
Монстр был в комнате, каждую ночь, и не было разницы, где бы она проводила их — вновь в дешевых гостиничных номерах, на чужих чердаках, или в роскошной спальне нового дома в Бостоне.
Небольшой особняк для Роуз был приобретен в тихом районе — Даг оказался неоценим в роли помощника в этот трудный период, и Роуз, хотя и по-прежнему была отстранена и безучастна ко всему, была ему благодарна. Он взялся делить с ней это нелегкое бремя — какая разница, что именно им двигало.
Он был почти единственным, с кем она разговаривала, не считая доктора Бернстайна, миссис Мэйфлауэр и прислуги. Мысль о переезде, посетившая ее в первые дни, развил именно Даг и затем помог осуществить.
Здесь, в Бостоне, Роуз отчего-то было спокойнее, вдали от соболезнований, шума, пересудов старого доброго Хьюстона. Она несколько раз ездила повидать мать на кладбище «Эвергрин» — этого за предыдущие несколько лет так ни разу и не произошло. От посещений этих легче не становилось, но времени поразмышлять в тишине было предостаточно.
Роуз ведь так и не видела его тела. Уилла не нашли, и все шесть месяцев ее терзала беспочвенная и потому особенно омерзительная надежда на то, что он может быть жив.
Не может.
Монстр слишком долго ждал, чтобы быть милосердным.
Если бы не он, то в остальном жизнь в этих притихших стенах текла очень медленно, без забот о хлебе насущном. Тихими осенними вечерами Роуз не раз вспоминала, как переезжала — в никуда, с одним-единственным саквояжем, в который помещалась вся ее одежда, и с походным мольбертом с несколькими тюбиками краски.
Наверное, она скучала по тому времени даже больше, чем по беззаботной ранней юности — она так некрасиво и в один момент оборвалась, что тосковать было не о чем.
В некоторые моменты она думала о том, что, может быть, ей стоило бы вновь взять чемодан и покинуть эту обитель печали, пуститься в путь. Можно было попробовать переплыть океан — страшная мысль! — и податься в Европу.
Но зима, с ранними сумерками, с синими, заиндевевшими стеклами окон, с радостью — чужой, — предрождественской суеты, внесла свои коррективы. Дом, выстуженный, пустой, с мастерской, полной разодранных, едва подсохших картин, был пугающим.
Выслушав доктора и стряхнув в фарфоровое блюдце опадающий пепел, Даг допил кофе — залпом, поморщившись. Отличный кофе, черт побери.
Роуз была жива только потому, что когда-то дала обещание.
Однако монстр умел ждать.
***
— Миссис Шарп не принимает.
Нужно было быть либо круглым идиотом, либо отъявленным мерзавцем, чтобы явиться к вдове в глубоком трауре с визитом.
Но Кэледон Хокли пришел — потому что устал быть идиотом, а мерзавцем никогда и не переставал.