Воскресный день подходит к концу. Сгущающиеся сумерки заливают каюту оттенками серо-синего.
Наступает самая страшная, беспросветная, смертная ночь недели.
Ночь на понедельник.
Роуз подхватывается от собственного крика, приходит в себя из вязкого кошмара — пересохшими губами что-то шепчет, не разбирая смысла, все еще утопая в темных коридорах «Титаника».
Кэледон Хокли, еще живой, еще сгорающий в пламени своих страстей, распятый волей своей Марии Магдалины, не взыскующий ни о каком прощении, — вот он, здесь, маревом ноябрьских сумерек, чуть сгустившимся, говорит с ней — из небытия.
Как жаль, что она не может его услышать. Побледневшие губы шепчут, повторяя движения губ Кэла, безотчетно, бесстрастно, беззаветно.
Навсегда.
***
— Не шевелись.
Тихий шепот в крохотном пространстве ванной комнаты. Места достаточно для двоих, но не для все сметающей, яростной ненависти, которой оба были одержимы.
Не голос, не интонация, не смысл предупреждения — лезвие опасной бритвы, упирающееся в пульс прямо под подбородком и горячие капли собственной крови, заструившиеся по шее, по воротнику рубашки остановили Кэледона от того, чтобы уронить Роуз на кровать и трахнуть как следует.
Губы были искусаны до крови.
Зря он заговорил о Доусоне.
Ее глаза, черные, распахнутые, недвижимо уставившиеся прямо на него, плескались решимостью покончить с ним прямо сейчас — если посмеет двинуться. Не подчиниться.
Он чуть опустил веки, соглашаясь с ее условиями.
— Сиди смирно.
Кэл, балансируя на широком бортике ванны, думал о том, что шею себе он может свернуть в любой момент. И это тоже доводило его до исступления. Бог свидетель, пусть Роуз делает, что хочет, только уже закончит начатое — так или иначе!
Не сводя с Кэла пристального взгляда, Роуз подоткнула юбки как можно выше. Сдвинув обнажившимися бедрами колени Кэла поближе, она ловко уселась сверху, придержав второй свободной рукой мучительно напряженный член.
Чуть поморщившись и поерзав, наконец нашла удобное направление и пропустила головку внутрь. Тяжелые жаркие бедра двинулись вперед, ближе к Кэлу, и тот инстинктивно поднял руки, опасаясь потерять равновесие.
— Не прикасайся ко мне!
Он ощутимо сглотнул. Прикрыл глаза.
— Может... уберешь эту штуку? Обещаю...
Видимо, обещая не трогать ее без команды, сделал знак глазами вниз, на упирающуюся в шею бритву. Секунду-другую Роуз колебалась, не шевелясь, но сжимая и разжимая внутренние мышцы, и Кэлу хотелось выть от бессилия. Наконец, подавшись назад и полностью соскальзывая с кэлова члена, Роуз со звоном бросила окровавленную бритву в фарфоровую чашу раковины.
Вместо бритвы под подбородком оказались ее ногти.
— Смотри мне в глаза.
Он смотрел. Совершенно честно пытался не отводить взгляд, и тем острее и вожделеннее «видело» его тело, тем горячее был влажный обхват тесной глубины, вновь завладевший им. Роуз чуть привстала, дотянувшись каблуками до пола, и теперь двигалась в удобном ей ритме, направляя его внутри себя.
Алая помада на ее губах пахла яблочным муссом, и можно было рискнуть всем и коснуться их, но Кэл понимал, что это может быть не только последним разом, когда он притронулся бы к ней, но вообще его последним движением в жизни. И первое пугало его откровенно больше.
Он сжимал челюсти, понемногу пропуская свистящее дыхание, стараясь не отвлекать даму от удовольствия. Запрокинув голову и кусая губы, она втянула член в себя — полностью, оседлав Кэла и сжимая своими бедрами — его. Он зажмурился, чувствуя, что готов рискнуть... жизнью...
Она подалась еще чуть вперед, потом назад. Задвигалась интенсивнее, будто проверяя его выдержку. Но Кэл уже давно знал, что он всего лишь инструмент — приятный и не более. Она оперлась на его плечо, желая сохранить равновесие и не соскользнуть, а второй удерживала подол платья, чтобы сперма не испачкала стеклярусную кайму по краю. Но Кэл был хорошим мальчиком и спустил все строго внутрь, уже не сдерживаясь и роняя голову на затейливую вышивку на лифе Роуз. Она не протестовала — через несколько минут, недовольная, оттолкнула его в прежнее положение, едва не уронив.
— Слишком рано.
Она положила его руку на венский стул, прямо поверх стопки нагретых полотенец.
Придется Кэлу поработать пальцами.
В конце концов, он сам когда-то желал стать частью супружеской жизни Роуз, когда подслушивал их с Уиллом семейные радости. Задрав платье до талии, она села на руку Кэла, так, чтобы весь венерин холмик оказался в ладони.
— Согни безымянный и указательный.
Он безоговорочно подчинился, и Роуз, безучастно наблюдавшая, как вновь начинает шевелиться его член, который Кэл, конечно, не потрудился убрать с глаз долой, почувствовала, как пальцы нетерпеливо ощупывают еще горячую и чуть припухшую вульву. Не в меру любопытный Кэл.
Но времени читать нотации не было — волна возбуждения шла на спад, и, если Кэл все испортит, то ему несдобровать, о, несдобровать. К счастью, он решил быть паинькой до конца.
Она шевельнулась, вжимаясь в его ладонь, надеваясь на пальцы, вновь приветствуя жар, свивавшийся клубком вокруг бедер и живота. К чести Кэла, он не пытался проявлять инициативу, стоически удерживаясь, чтобы не схватиться за член свободной рукой. Он чувствовал, как его собственное семя вытекает на ладонь, густо смачивая плотный бугорок клитора Роуз.
Он вновь сжал зубы, пробуя удушить стон или рык, ощущая, как Роуз влажными волнами накрывала его уже успевшую затечь руку, как сжимались бедра вокруг — до хруста в его запястье, глядя, как она закусывает край пелерины-накидки, как закатываются ее глаза. Зажмурился до рези в глазах, понимая, что сейчас... тоже...
***
— Приди в себя.
Она похлопала его по щекам прохладными влажными ладонями.
Не стесняясь его присутствия, Роуз ловко вытащила двумя пальцами диафрагму и бросила ее в небольшую вазу, плотно закрыв крышкой. Все эти дамские штучки. Уже с поправленной прической и свежей помадой возвратилась к нему, только теперь понимая, что могла запросто убить его. Следы крови, чуть смазанные, еще подсыхали на груди. На раковине, в хрустальной пепельнице в форме волны лежала наполовину выкуренная папироса.
— Мне пора. Меня ждут.
Это было враньем, и Кэл это знал. Единственным, кто ее мог ждать, был этот ее верный пес, Даг, таскающийся за ней повсюду. Наверняка и сейчас торчал на подъездной аллее.
Но Кэл просто поднял бровь в деланном безразличии.
— Как скажешь, дорогая.
***
Море волновалось, на пустынном побережье ветер растрепывал клубки подсохших водорослей, редкие островки сизого колосняка стелились по песку.
Море знало, что однажды она придет — говорить со своими мертвыми.
Роуз, бледная, без косметики, с убранными в тугой пучок на затылке волосами, всматривалась в горизонт. На мысу скоро должен был зажечь огни маяк — в преддверии шторма. Даг, сидевший на белых от солнца и времени рассохшихся ступенях, вытачивал карманным ножом какую-то фигурку из попавшейся под руку деревяшки.
— Я сломала жизнь Джеку. — Роуз смотрела куда-то в далекие дали, нахмурившись и слегка покачиваясь в кресле, будто убаюкивая самое себя.
— Не думаю, мэм.
— Если бы не я, он был бы сейчас жив, Даг! А теперь…
Она вспомнила, что в ящике секретера, надежно спрятанные от всех, все еще хранятся пергаментно-сухие, почти черные лоскутки — лепестки с тех самых алых роз, для мисс Дьюитт Бьюкейтер.
— Теперь — Кэл. Я буду честна с тобой. Я не люблю его. Но есть нечто… большее, что я могу к нему испытать. Я не хочу, чтобы он ломал себе жизнь. Он слишком… увлечен.
Даг застыл в напряженном молчании. Руки, держащие простенькую поделку и нож, замерли, напряглись, побелели костяшки пальцев. Вероятно, он не сразу нашел, что ответить.
— Весьма и весьма, мэм.
— Я хочу, чтобы он вернулся.
Прищурившись, Даг бросил на нее короткий сочувствующий взгляд.
— В Питтсбург, в Филадельфию, в Нью-Йорк… к Юджини, к детям. Я хочу, чтобы он жил.
Тихий, нарастающий волной гул долетел до них. Штормовой фронт ширился, застилая дальний край горизонта, за мысом.
— Мисс Доусон, он сделает все, что вы пожелаете. Абсолютно все.
Спустя почти четыре часа Роуз проснулась. Буря постепенно утихала. Дага уже не было — на плетеном столике в гостиной, рядом с запиской, очень лаконичной, о том, когда он вернется, лежала грубовато вырезанная русалка.
***
Кэледон Хокли ступил на порог собственного дома в Питтсбурге спустя почти десять месяцев практически безвестного отсутствия.
Он входил под арку ворот, потом шагал по аллее, поднимался по трем или четырем ступеням, практически не различая, куда идет. Дом почти не изменился, вырастая за подстриженной изгородью темной молчаливой громадой. Кэл в нерешительности замер у двери, не находя сил нажать на рычажок электрического звонка.
Дверь распахнулась перед ним, и прислуга, нанятая совсем недавно, не сразу поняла, что нужно делать — гость вел себя как хозяин, а выглядел как побитый пес.
Юджини вышла к нему спустя четверть часа — ровно настолько задерживаются перед самыми нежданными, самыми незваными, самыми неприятными гостями.
Но ни видом, ни словом, ни действием не дала понять, что отказывается от него. Будь Кэл немного более жив в тот момент, когда за ним закрылась так приветливо распахнутая входная дверь, он бы понял, безошибочно ощутил, как на шее стягивается петля ловушки. Смертельная удавка.
Но Кэлу все это было безразлично. Слишком безразлично.
***
Пламя угасло. Дом на Атертон-стрит был пуст.
Пылавший накануне вечером огонь принял подношение — прошлому. Комок старого шелка, расползшийся по швам. Вылинявшее нежно-лиловое платье с коралловым поясом.
Его хозяйка была давно мертва.
Призрак с погибшего корабля. Яростные языки пламени, пожирающие эту щедрую жертву. А Роуз, застывая, замерзая у самого огня, все еще видела ледяное мерцание апрельских звезд в бескрайней черноте неба.
— Жива!
Жива! Ну почему жива она, а не тот, кого она так отчаянно любила в ту короткую, четырехдневную жизнь? Жива…
— Живи! — далеким стоном гнулись горизонты океанов.
Безмолвные звезды не дарили никакой надежды.
Роуз предстояло жить, она рождалась вновь — и вновь в муках.
***
Догоревший камин был трудолюбиво вычищен и теперь, холодным утром, зиял отчаянной пустотой. Гостиная, непривычно пустая и гулкая без мольбертов и холстов, будто вытянулась в высоту, ожидая неизбежного.
Роуз до последнего надеялась, что Кэл придет — и сама не знала, зачем придет и зачем надеялась.
Была благодарна ему — за то, что была еще жива, чувствовала, любила и ненавидела. За то, что смог вернуть ее маленькую шаткую лодку из темных вод Стикса.
Она думала, что освободила его. Искренне хотела, чтобы он выжил — без нее.
Болезненный спазм предчувствия сдавил горло.
Вслед за никому не известным Джеком Доусоном — Роуз отправлялась через океан. Отдавать должное. Идти его дорогами. Принять наконец его смерть и решиться — жить.
Как и обещала.
***
Губы едва двигаются, бессильно повторяя и повторяя раз за разом слова Кэла. Его призрак давно ушел, мертвенная тьма ночи на понедельник рассеяна ярко-желтым электричеством.
Но вновь и вновь, беззвучно, потом шепотом, потом — криком:
— Садись в шлюпку, Роуз! Садись в шлюпку!