Риверанский железнодорожный вокзал встретил ночной поезд яркими огнями газовых фонарей, металлическими, начищенными до блеска, сводами прозрачного купола и сонными лицами столпившихся на перроне людей. Одни поглядывали на башенные часы с круглым циферблатом, что показывал полночь, и дожидались от расхаживающих вдоль вагонов проводников разрешения на посадку. Вторые хватали под локти и за руки только что прибывших, отводили в сторону и горячо приветствовали, расспрашивая о поездке. Не останавливал допрос ни помятые, со следами усталости лица, ни кроткие вымученные улыбки. Вопросы сыпались и сыпались, как из прохудившегося мешка, жужжали в ночной тишине полусонного перрона надоедливыми насекомыми. Их можно было понять — юг редко встречал гостей, вся кровь стекалась к огромному сердцу Старшей империи — Аримару, куда отправлялись за мечтами молодые и пылкие юноши и девушки, редко возвращаясь назад в родное приграничье. Вести оттуда ценились больше сувениров, а уж фотографии, сделанные на редкую и оттого дорогую плёнку, вовсе считались семейной реликвией. Полусонные, утомлённые долгой поездкой, едва ли что-то понимающие люди вызывали у обер-лейтенанта сочувствие. Они терпеливо отвечали, переминались с ноги на ногу и зевали в кулак, украдкой вытирая слёзы в уголках глаз. Он и сам в том состоянии, когда дальняя дорога утомила настолько, что все мысли вытеснила единственная — скорее добраться до кровати и отоспаться за весь отвратительный путь. От стука колёс и полки, оказавшейся жестковатой для своих денег за купе, ныли кости и мышцы, а из-за липкой дрёмы — мутнело в глазах. Кошмары, начавшиеся так некстати в столице, заставили бодрствовать на протяжении двух дней, включая эти проклятые семь часов пути, — настой, блокировавший их, закончился, а жалкие урывки сна в пять-десять минут больше нервировали, чем расслабляли.
Спустившись с кованой ступеньки вагона, Като облегчённо вздохнул и натянул на лоб лакированный козырёк фуражки, щурясь от раздражавших глаза фонарей. По левую руку невысокий проводник с округлым брюшком и щёткой пышных усов вытянулся в струну, опустив руки по швам форменных брюк и выпятив подбородок. Сверкнувшая в ночных огнях вокзала кокарда со знаком имперского кавалерийского полка невольно привлекла чужой взгляд, заставив Като недовольно поморщиться. Если он так выслуживается, завидев офицерскую фуражку, что же будет, узнай в хмуром обер-лейтенанте сына генерал-губернатора Идггильского региона? Будет ли хвастать перед своей женой или друзьями, что сопровождал в дороге одного из шести детей графа Бараса, или предпочтёт забыть об этом и не вспоминать?
От мыслей об отце заныла правая часть челюсти и, кривясь от назойливой, словно медленно ввинчивающийся в десну шуруп, боли, Като поспешил уйти с перрона на вокзальную площадь, протискиваясь между стайками людей, расспрашивавших своих приезжих друзей и родственников о новостях из столицы. В этом проклятье приграничья — чем дальше от Аримара, тем дороже услуги телеграфа, а свежие номера газет зачастую приходили с опозданием на день-два и уже мало кому были нужны. И если Риверану отчасти повезло с проложенной телефонной линией, остальным четырём городам доставались обрывки слухов и кривотолков из уст заезжих торговцев, шарлатанов и прочего сброда. Наверное, поэтому «приграничники», как насмешливо называли жители центральных регионов идггильцев, больше верили в байки о чудовищах и призраках, спасаясь под крышами церковных домов, чем следили за политикой и модой.
И всё же частицей своего сердца Като любил этот город. Чувствуя тоску по мощёным старым улочкам с невысокими каменными домами, чьи узкие окошки украшали выставленные на узорчатые балконы горшки с цветами, он смотрел на столичные фасады со скукой приевшегося очарования, не видя в них душевной теплоты — только камень, стекло и строгая геометрия. Конечно, в нём скорее говорила обида за малую родину, в Аримаре было на что посмотреть: императорский театр имени фон дер Кольбе; сад Готтенгартен площадью в две мили и с чудеснейшими ландшафтами, созданными архитекторами и дворцовыми садовниками по приказу Императрицы-матери Кандиды I триста восемьдесят лет назад; печально известный мост Опфер, где случались громкие убийства и покушения на императорскую семью; и много чего ещё. Но особенно запомнились высокие стрельчатые арки и острые, словно лезвие кортика, шпили Ганэтэлльского собора, чьи толстые стены, украшенные каменными фигурами коленопреклонных святых, диковинных тварей, взирающих с высоты водосточных жёлобов, и целыми сценами из Святой Книги, представляли собой застывший в камне театр, где каждая композиция — воплощение какой-либо песни Ганэтэлля. Столица была многогранной, наполненной удивительными зданиями и просторными парками, величественными дворцами и особняками аристократов и зажиточных купцов, административными зданиями, музеями, университетами, школами, пансионами, библиотеками. О ней говорили: «проживи три жизни в Аримаре — обязательно найдёшь чему удивиться». Каждый из императоров считал обязанностью привнести что-то своё, оставить отпечаток и даже превзойти предшественника. Так молодой император Керстан III решил превзойти свою матушку и облагородил фонтанами, диковинными кустарниками и деревьями все районы Аримара, как центральные, так и окраины, за что получил прозвище Керстан Фонтаноцвет. Вот только это одно из немногих, чем был одержим правитель Старшей империи, не интересуясь бедами просящих не сады и аллеи, а прекращения войны.
Но для Като даже такие чудеса архитектуры не равнялись с аллеей Грюденвасс, где располагались уютные букинистические лавки и магазинчики сувениров для приезжих, тесные бары, небольшие ресторанчики с летними террасами и пекарни, из чьих приоткрытых дверей сочился аромат свежего хлеба, корицы и шоколада. Ещё будучи кадетом риверанского военного училища, он прогуливался здесь с товарищами в тенях раскидистых клёнов, ловил красные, будто бисерины крови, лепестки эмарийской вишни, срывал цветы катальпы. По Грюденвассу он водил каждую из своих молодых поклонниц, угощал в ресторанчиках, слушал уличных музыкантов и с интересом смотрел кукольные представления. Като тепло улыбнулся воспоминаниям, сжал ручку своего багажа и вытянул руку, привлекая внимание возницы.
С собой из Аримара молодой обер-лейтенант взял небольшой старенький чемодан из потёртой и давно потерявшей былой лоск кожи со скудными пожитками внутри и личное оружие, жалованное генералом за заслуги перед Его Величеством Императором Томасом II и Старшей империей. Новая портупея поскрипывала в такт шагам; тонкие на вид, но прочные кожаные ремешки держали за маленькие дужки металлические ножны непритязательного чёрного цвета со вложенным в них палашом и гравировкой у рукояти — знак кавалерийского полка. Иметь оружие без разрешительных бумаг, заверенных канцелярией генерал-губернатора и комиссаром Департамента Полиции, запрещалось под угрозой тюремного срока и распространялось только на гражданских лиц. Каждый клинок, винтовка и револьвер регистрировались в Оружейной Палате и строго отслеживались; на весь офицерский состав — младший и старший — действовали более ужесточённые правила, где потеря личного оружия наказывалась разжалованием на один чин, тюремным сроком или огромным штрафом. Всё зависело от положения офицера, его связей и — немного — от репутации. Посему оружие для офицера имперской армии было важнее денег, но не жизни, хотя мало кто отчаивался на такой безумный шаг, как ограбить военного.
Втиснувшись в маленькую карету с квадратным зашторенным окошком, Като расположил в ногах чемодан, убрал на колени палаш и снял фуражку, приглаживая короткие светлые волосы. Возница щёлкнул кнутом и бодрый цокот лошадиных копыт эхом загудел по каменной мостовой среди сонных улочек. В Риверане мало кто выходил на прогулки в ночное время, найти хороший публичный дом было сложно, не обойдя два десятка мелких блудилищ от центра до окраин заводских районов и не расставшись с содержимым кошелька, а иногда и с хорошей одеждой. А некоторые получали в подарок деликатную проблему, с которой спешили к астмейстерам. Другое дело столица, там давно не прятались по подвалам и старым домам. Роскошь иных борделей равнялась с театрами, а каждый вечер был наполнен живой музыкой, разговорами и игристым вином, меж приёмами которого восхвалялась мадам и её любовь к своему делу. Но к чести приграничья, Риверан был красив и колоритен по-своему. Первый из пяти южных городов и самый крупный среди них, он носил имя Декадэ Алетте Идрэ — Жемчужина Юга. И эта жемчужина обрастала каждые десять-пятнадцать лет новым кольцом из районов, расширяясь и пожирая маленькие поселения вокруг, одним концом упираясь в массивную стену в узком перевале между двух гор, а другой разливаясь неравномерными границами на север и восток. Если взобраться на вершину и посмотреть с высоты на Риверан, то он напоминал расплёсканную из опрокинутой баночки краску с проплешинами садов и площадей и утопающими в чёрном маслянистом дыме кварталами. И всё же тоска снедала сердце, царапая память, стоило взгляду упасть на что-то знакомое.
Пока обер-лейтенант придавался размышлениям, его пальцы прощупали околыш фуражки, заглянули вовнутрь и вытянули из потайного кармашка свёрнутую в трубочку записку. Красивым академическим почерком на ней была выведена просьба вернуться домой. Всего три слова, но в них сквозила непомерная грусть и тревога. Мортем, его дорогой близнец, никогда не был подвержен сантиментам, он не грустил, не испытывал воодушевления от влюблённости, даже шутил в свойственной ему надменной манере превосходства. Единственное, что его одолевало — скука и жажда постичь запретные таинства. Таким Като помнил своего старшего брата. И всё же, как давно они не виделись, три или четыре года, может и все пять…
Като откинулся на жёсткую спинку, закрыл облачённой в перчатку ладонью глаза и слабо улыбнулся всей этой странной, но интригующей ситуации. Он изредка поглядывал на город, отодвигая грубую ткань занавески, и ловил себя на мысли, что боится этой встречи. Последний раз, когда они виделись, не был наполнен радостью от встречи. Сухие приветствия, неловкие попытки заговорить и найти нужную тему, интересную им обоим, и бесконечно-мучительное ожидание, когда можно будет вернуться обратно в Аримар. А ведь когда-то они были неразлучны, тянулись друг к другу и делили все тайны между собой, не скрываясь. Мечты, переживания, боль и восхищение. Они словно жили друг другом, не чувствуя усталости, находясь рядом, и захлёбываясь тоской, если их разделяли. Всё испортилось в одночасье, стоило одному из них впервые уйти на Гайреахские топи.
Като помрачнел, сжал записку брата, но тут же бережно разгладил. Дорога до фамильного особняка была долгой, чтобы вспомнить всё и переосмыслить. История с одержимостью Мортема тайными знаниями и древними легендами, которыми стращали непослушных детей, была тяжёлым периодом в жизни. Близнец стал пропадать внезапно, в полном молчании и без предупреждения, а возвращался то задумчивым, то радостным и с этим запирался в собственной комнате, не впуская даже его, родного брата.
Каждый раз, когда тот сбегал за стену, Като с трудом давил желание отправиться следом. Сколько бы Мортем его ни успокаивал по возвращению, ни касался своими холодными пальцами щёк и ни вглядывался в светлые глаза, младший продолжал чувствовать беспокойство. Противное, тягучее, оно грызло изнутри, как червь сердцевину яблока, копошась под кожей среди костей и мяса. Вдруг что произойдёт с этим тщедушным наглецом в диких топях, куда даже самый ярый последователь Церкви не осмеливается ступить? Но Мортем, словно в издёвку над страхами брата, продолжал навещать проклятые болота, как говорил — за травами. Травы! Надо же. Какие там могут быть травы? На гнилой, покрытой язвами и следами разложения земле ничего не росло, а что приносил ветер с полей и засеивал среди пожухлой болезненной травы — умирало. Единственным, чем полнились Гайреахские топи — дурными сказаниями и тварями, нашедшими пристанище после Второй Идггильской войны, брошенными своими создателями и более не скованными цепями. Всякий храбрец — или дурак — либо гнил на дне чёрных вод, либо оказывался сожранным. И каждый раз, когда Като, не застав близнеца за вечерним чтением, представлял его искалеченное и выпотрошенное тело, оно виделось полуразложившимся, одеревеневшим, выцветшим до трупной серости с торчащими поломанными рёбрами, а внутри — остатки требухи и крови. Белые, отполированные кости пробивались сквозь натянутую омертвевшую кожу острыми, ощерившимся шипами. А изуродованное лицо — такое знакомое и родное — как застывшее воплощение ужаса, смотрело единственным уцелевшим глазом, вторая его половина, начисто содранная вместе с кожей и мышцами, представляла собой скалящийся в посмертной усмешке череп с кровавыми ошмётками сухожилий. И от этого видения всё внутри леденело и ярилось. Приходило оно вместе с кошмарами, смешивалось и образовывало сюрреалистичную картину сумасшедшего художника. Обрывки яростных битв, подлых убийств и предательств сменялись на отчаянные, дерущие горло крики несчастных, привязанных к столбам и тонущих в ярком огненном зареве на площадях Аримара. Иногда, вместо ярости, злобы и крови были распутство и алчность, приводившие всегда к одному концу — мучительной смерти. Те, чьи жизни проживал Като, умирали от пыток в глухих подвалах Церкви, измученные допросами, голодом и крысами. Или оказывались разорванными свирепой толпой, охотящейся за колдунами и ведьмами. И в какое бы обличие кошмар ни обряжал его, просыпался всегда одинаково: с дикой, обжигающей болью во всём теле, словно под кожей бушевал жидкий огонь. Свежие раны от ногтей кровоточили. На разорванной, пропитавшейся потом простыне небольшими алыми бутонами расцветали капли пролившейся крови. В голове царила пустота, никакого ощущения отдыха не было и в помине. Лишь настой, приготовленный Мортемом, дарил спокойную ночь в сплошной черноте, но для этого близнецу приходилось уходить в Гайреахские топи.
— Если хочешь мирный сон — не препятствуй.
Эти слова, обронённые десять лет назад, въелись в сердце Като навсегда. Холодные и злые, выплюнутые в лицо с колкой усмешкой, когда он силой удерживал близнеца у дверей в комнату, впервые поймав с поличным. Не страшили Мортема ни волнение брата, ни опасность раскрыться перед отцом; тот, если наказывал, то до крови и сломанных костей.
Однажды, Мортему довелось ощутить, каково злить главу дома Барас. Об этом дне никто не смел говорить в присутствии отца, но каждый член семьи помнил, чем окончился недельный побег старшего близнеца на болота. Тогда Мортему было от силы лет тринадцать — тот возраст, с которым приходит понимание ответственности за свои поступки, но любопытство затмевает разум. Тянущийся к естественным наукам, стремящийся познать всё запретное, мальчишка пренебрёг церковными правилами и сбежал за стену в поисках утраченных мифов и полусгнивших легенд. В старых книгах, которые так иступлёно изучал Мортем, говорилось: в Гайреахской долине живут остатки истреблённого народа шайдеров — полумифические потомки элдеров и троллей; осквернители жизни, упивающиеся разложением и смертью, кличущие тьму — это племя взращивало безжалостных убийц, кровожадных воинов и сильнейших магов, а всё их существо жило ради уничтожения и ненависти. Зачем ему, простому человеческому дитя, искать тех, кто пожирал его сородичей в тёмные века и заковывал в рабские ошейники? Вряд ли кто-либо узнает истину, Мортем хранил тайны, подобно гнилым водам болот, и если умрёт он, то с ним и всё то, что так бережно защищал от чужих глаз и ушей. И этот талант сыграл с ним злую шутку, когда пришло время держать ответ перед разгневанным отцом, стоя на коленях и ощущая на худых плечах латные перчатки стражников, вдавливающие тщедушного мальчишку в пол. Он никогда не боялся отца. Наверное, больше презирал, чем страшился и ненавидел, из его уст ни разу не вырвалось проклятье в сторону ожидавшего ответа старика, одно молчание и волчий взгляд исподлобья. Мортема наказали жестоко, отчасти справедливо, но для тринадцатилетнего мальчишки несопоставимо сурово: подвесили за запястья к столбу и били поперёк оголённой спины палками. Свою порцию получил и Като — вцепился в руку отца, прося остановиться, и тут же схлопотал крепким кулаком по челюсти. Смотреть на брата после наказания было невыносимо больно: спина — сплошное бурое пятно с желтовато-синими краями и кровавыми потёками, под лопаткой лопнула кожа, где-то набухали занозы. Дышал Мортем тяжело и со свистом, повиснув на руках зарёванного близнеца, пока астмейстеры бережно ощупывали рёбра. Два или три были сломаны. Но отбить охоту сбегать за стену у него это не отбило.
А когда возвращался, то даже не рассказывал об увиденном, только ласково улыбался, касался руки и успокаивал:
— Когда у меня получится, я обязательно тебе покажу. Только потерпи.
А спустя два года к ним обоим впервые пришли кошмары.
Первым об этом заговорил Мортем. Он и тогда любил пробираться в спальню к брату и, забравшись под одеяло, прижиматься к тёплому боку Като. Так произошло и в этот раз, но вместо пожеланий крепкого сна произнёс:
— Ты видишь их? Людей, которых сжигают на площади.
Тихие, лишённые цвета слова заставили Като замереть и вслушаться в повисшую тишину, где из звуков было мирное дыхание мальчишки и неритмичный стук двух сердец — размеренный у старшего и быстрый, как галоп лошади, у младшего. Он не просто видел. Он жил этими жизнями. Каждая ощущалась так, будто от рождения и до смерти, как и боль, калечащая тело и выкручивающая суставы. Казалось, что Мортем знал причину этих снов, но почему-то молчал, пронизывая Като тяжёлым взглядом. А тот со временем отстал, смирившись с осознанием, что эту тайну ему никогда не выманить из уст брата.
Но зато Мортем приносил настои, отгонявшие кошмары прочь. Их было мало, заканчивались быстро и, чтобы не испытывать невыносимые муки каждую ночь, младшему близнецу приходилось мириться с исчезновениями старшего. Но беспокойство никуда не уходило.
Исчезал брат ненадолго, бывало на день-два, но всегда возвращался с травами, кореньями, странными увесистыми свёртками, которые открывал у себя в комнате без посторонних глаз, даже Като запрещалось входить, а уж тем более глазеть рядом — какой в этом прок, всё равно не поймёт для чего всё это. Обида на секреты кусалась больно в начале этих «прогулок», затем младший близнец обвык, не напрашивался и не заводил разговоров первым, если будет нужно, Мортем ему сам всё расскажет. Но тот молчал.
Эти ли недомолвки и секреты между братьями стали причиной разрыва крепких уз или то странное поведение, которое начал проявлять Мортем, когда им обоим было по пятнадцать лет — Като уже не вспомнит. Его в то время заботили учёба в столичной академии, дуэли с оскорблёнными шуткой обер-фенрихами и как не попасться на глаза жандармам, пробираясь с товарищами в женский пансион после отбоя. Разнузданная, наполненная светскими вечерами и балами жизнь молодого курсанта отличалась от полной учёбы и практики жизни старшего брата, посвящавшего всё своё время изучению медицины и алхимии, переливая из пробирки в пробирку разноцветные жидкости и помогая астмейстерам в госпитале. Виделись братья с каждым годом всё меньше: Като избегал встреч и разговоров с Мортемом, а тот сильнее погружался в свой собственный мир знаний, оставаясь в городе под присмотром отца, пока близнец учился в столице. Итогом стало отчуждение, проскальзывающее у обоих даже в простых приветствиях друг другу, и облегчение, когда Като садился на поезд и возвращался в Аримар по окончанию каникул. Он даже не приехал навестить родных, когда окончил Императорскую военную академию в звании лейтенанта, а тут же вступил на службу в кавалерийский полк с желанием быть подальше от Риверана.
И вот спустя столько лет Като стоял перед коваными узорчатыми воротами, чувствуя, как в груди трепыхается сердце. Он, как заворожённый, смотрел на арочные своды, на острые наконечники железных прутьев, похожих на ощерившиеся в небо пики, на распустившиеся лепестками металлические цветы и тянущиеся от них стебли. Ночь хорошо скрывала холодную красоту ворот, а газовые фонари не могли передать и одной пятой того великолепия, что можно узреть при дневном свете. За широкими створками располагался просторный двор, с выбеленными бордюрами и аккуратно подрезанными кустами гортензии и шиповника, декоративным можжевельником и цветущей магнолией, которую освещали лампы на высоких узорчатых столбах. Мощёная дорога уводила прямо к широкому крыльцу каменного четырёхэтажного особняка, выстроенного из правильных геометрических линий и фигур. Он словно воспевал строгость и традиции, начисто лишённый пышности и дворянской помпезности. Грузный, серый, с тёмными провалами окон, в которых не горел свет, дом походил внешним видом на недовольного и малодушного старика, не готового принимать гостей. Густые тени пихт скрывали длинные галереи, соединяющие западное и восточное крыло с центральной частью особняка. А по белым гравийным дорожкам прогуливалась ночная стража. Как и положено генерал-губернатору, его тщательно охраняли лучшие гвардейцы идггильского полка, вышколенные, молчаливые и угрюмые воины в парадных мундирах и с взведёнными «на плечо» винтовками.
Като убрал под мышку фуражку, второй рукой поднял свой небольшой чемодан и кивком указал на незаметную калитку, не особо выделяющуюся на фоне узорчатого великолепия ворот. Чужие внимательные глаза оглядели с головы до пят, задержались на кокарде и палаше и, как взведённое дуло винтовки, нацелились прямо в переносицу. От этого немигающего взгляда становилось не по себе. Като сморгнул и, не дожидаясь когда распахнут калитку, сам попытался открыть и проскользнуть во двор, стискивая зубы от раздражения, как на себя, так и на нерасторопных гвардейцев. Он не предупредил о своём приезде ни брата, ни отца, но надеялся на Мортема и свойственную ему предусмотрительность. На краткий миг обер-лейтенант представил, как его брат с перекошенным от недовольства лицом, нетерпеливо расписывал внешность позднего гостя и почему не стоит предупреждать отца и кого-либо ещё. И улыбнулся. В этом весь Мортем.
Его пальцы едва коснулись металлических прутьев, как два длинных дула винтовок преградили путь, накрест отгородив от скорейшей встречи с кроватью. Като протяжно выдохнул сквозь зубы и приподнял лакированный козырёк, открывая своё лицо в жёлтом свете газовых огней.
— Без приглашения генерал-губернатора никто не допускается. Отойдите от ворот, сэр.
— Это мой дом, гвардеец, и я имею полное право здесь находиться.
— Я предупреждаю, сэр, отойдите на три шага назад.
Чужие глаза смотрели на обер-лейтенанта и не узнавали его, и вряд ли бы смогли это сделать, столько лет прошло с последнего пребывания Като в стенах этого особняка, что все гвардейцы, знавшие его, сменились такими упрямыми и несговорчивыми солдафонами. Он не винил их, они выполняли работу — охраняли жизнь вверенного им человека и его семью, но удивительно то, что их никто не предупредил.
— Я — Като Барас, пятый сын графа Лоркана Бараса, гвардеец, — твёрдо, с нажимом цедил каждое слово сквозь зубы, не сводя взгляда с молодого напряжённого лица юнца в чёрно-красной форме. — Генерал-губернатора Идггильского региона.
— Ага, — сонно тянет второй. — А я святая Хасна Защитница. Отойдите от ворот, офицер, и дождитесь разрешения от графа.
— Вы ведь никого не отправили.
— Да, не отправили, — с лёгким нахальством, кривя губы в улыбке отозвался всё тот же второй. — Подождите до утра.
Когда же он успел забыть каково это — чего-то добиваться у твердолобых идггильских гвардейцев. Молодые, дерзкие, слишком буквально воспринимавшие приказы своих капитанов и графа. Но Морт… Неужели не предупредил?
— Не нужно, позовите Мортема…
Гвардейцы переглянулись. Самый говорливый, стоявший по левую руку обер-лейтенанта, не скрыл омерзения на лице, подбросив в бурлящий внутри Като гнев ещё горсть угля. Репутация брата так и не улучшилась за эти годы, если не сказать иначе, это читалось в глазах привратников, растерявшихся на мгновение. Первый пожал плечами на немой вопрос второго и отвернулся.
— Приходите утром, офицер, тогда вас примут.
— Видят все святые, я пытался.
Като поставил чемодан, неспеша снял фуражку, блеснув кокардой в жёлтом свете, и аккуратно положил на багаж, приглаживая и без того уложенные назад волосы. Он сделал шаг вперёд, протянул руку к скрещённым винтовкам и крепко ухватился за одну. Като хотел спать, жутко устал и был измучен кошмарами, но ещё сильнее был оскорблён беспросветной тупостью молодых гвардейцев, которых следовало бы проучить, как неразумных щенков. И у него нашёлся достойный повод сделать это до того, как его неожиданное прибытие станет известно отцу.