Сколько Ивер себя помнил, на него всегда косо смотрели. То с уничижительной жалостью, то с насмешкой, кривя губы в гримасе отвращения и презрения, то с завистью. А за спиной только и слышались сиплые змеиные шепотки: «Глядите, глядите, это бастард нашего графа. Какой зверёныш. Поговаривают, его растили среди лошадей, как велел господин Барас, чтобы не забывал своё место, графский выкормыш». Они не боялись его, даже не стеснялись понижать голос и открыто посмеивались над сутулой фигурой молодого конюха, провонявшего конским потом и перепачканного сеном и навозом. Но Ивер не отвечал. Что было толку пытаться противиться словам, когда в них больше правды, чем вымысла. Он действительно являлся одним из шести детей генерал-губернатора Идггильского региона, это не скрывалось, не пряталось в глубоких семейных архивах, прислуге не вырезали языки из-за опасения раскрытия столь низкого поступка, господин Барас лично признал — от него понесла молодая служанка. Но привнесло ли это счастье в жизнь Ивера? Как думали некоторые — да. Ведь кто ещё признает безродного ублюдка сыном и впустит в узкий семейный круг, не запрещая общаться с единокровными братьями? Но всё было совершенно не так, как представляли себе многие, и вскоре они поняли — сын служанки так и останется сыном служанки. У Ивера не было достойного образования, ещё мальчишкой его допускали к занятиям вместе со вторым сыном графа — Каликом, позволяли тихо сидеть в углу и слушать нудные наставления выписанного господином столичного учителя, но время шло, обязанностей становилось больше, поблажек — меньше, и пришлось отказаться от одного, чтобы не быть выпоротым старшим конюхом за нерасторопность.
С детства Ивер привык быть объектом не только насмешек, но и побоев. Часто ему доставалось за просто так, лакеи вымещали на нём гнев и недовольство, думая, что, избивая мальчишку, отыгрываются на графе, а клеймо бастарда приманивало детей прислуги и старших офицеров, как свежее мясо голодных волков. Если кого-то выволокли во внутренний двор для наказания, Ивер знал — скоро быть ему битым.
Наверное, он так и остался бы тихим и забитым, смирившимся со своим проклятьем в виде благородной крови, смешанной с грязной кровью служанки, но всё изменилось с появлением близнецов. Старые поверья несли дурные вести, а сплетни про их мать, как пожар, охватывали прислугу, оттесняя нелюбовь к Иверу новым страхом. Казалось бы, нашлись те, кого ненавидеть будут больше и сильнее, и ему стоило бы порадоваться столь неожиданному спасению, но сердце болело за младших, пусть и единокровных братьев. Оказалось, зря. Ивер и по сей день отчётливо помнит тот день, когда стайка офицерских детей в очередной раз окружила его, загнав в тупик на окраине сада, надеясь отыграться за недовольство отцов своим господином, будто избиение графского ублюдка на что-то могло повлиять. Можно было бы винить их, но разве дети отвечают за то, что отцы пренебрегли своими обязанностями и понесли справедливое наказание.
— Эй, бастард! Твой папочка всё ещё не любит тебя?
— А он имеет тебя, как твою мать, или ты сношаешься с собаками? Я слышал, как старая Эльса говорила, что тебя ставят на четвереньки и пускают по кругу.
— Фу! А я слышал, что прошлой ночью он оприходовал лошадь господина в отместку за порку!
— А я слышал, что его самого обкатывает Исмур.
— Всё одно — быть с лошадью или под стариком.
Его окружали злые, самодовольные лица розовощёких мальчишек, мечтающих стать офицерами, вступить в лейб-гвардию или имперский кавалерийский полк, обзавестись боевыми шрамами и орденами, кто-то предсказывал себе дворянство. Ивер видел их не смелыми и отважными солдатами, о чьём благородстве поют военные песни, а лишь скалящими пасти волчатами. Он жался к каменному забору, ощущая под грубой тканью рубашки прохладную кладку кирпича и приготовился к ударам, скрючившись в комок и прикрыв голову руками. Первым бил крепкий Коре, заехав по уху звонкой оплеухой. Ивер охнул, качнулся в сторону и, не удержавшись на ногах, упал на гравийную дорожку. Сердце затрепыхалось в груди от страха, бешенным ритмом загудело в ушах, левое запылало алым, отдаваясь растекающейся болью в скулу. Не дожидаясь пока соперник придёт в себя, Коре размашисто пнул Ивера в живот, заставляя того дёрнуться и хватать ртом воздух, пытаясь вдохнуть. Из глаз брызнули слёзы, горячими каплями потекли по грязной щеке, оставляя солоноватый привкус на губах.
— Ха-ха-ха, смотри-смотри, как рыба! — один из мальчишек нагнулся к покрасневшему лицу Ивера, упёршись руками в колени, и передразнил его, надувая щёки и заглатывая воздух. — Ударь-ка его ещё раз! Он такой смешной!
— Н-на! — от души крикнул пухлый Бо Дамгор, подскочив к лежачему бастарду, и ткнул каблуком лакированного ботинка под рёбра, заливаясь весёлым смехом вместе с остальными.
— Ой, смотрите, как он корчится. Эй, бастард, тебе правда больно? Мой отец говорит, если сильно болит, то можно перебить это другой болью. Ну-ка, Коре, наподдай ему, чтобы не болело!
Ивер, кашляя и сплёвывая скопившуюся вязкую слюну, тяжело перекатился на живот и попытался встать, когда нога Коре с силой опустилась на спину, заставляя лечь на мелкие серые камешки. Гогот нескольких глоток оглушал его, сбивал с толку, заставляя теряться и терпеливо ждать расправы, надеясь, что своре озлобленных мальчишек быстро наскучит измываться над тем, кто не готов дать сдачи. Его грубо ткнули в плечо и присели рядом на корточки. Тонкая, похожая на птичью лапу, рука Вальдра вцепилась в грязные волосы Ивера и больно дёрнула, поднимая красное, блестящее от слёз и слюны лицо.
— Он расплакался как девчонка, — Вальдр осторожно коснулся указательным пальцем капли под правым глазом, посмотрел на слезу и с брезгливым видом вытер о ворот Иверовой рубашки.
— Тебе не кажется, что с него хватит? — тихо проворчал крепыш Коре, хмуря густые тёмные брови. — Может ведь нажаловаться…
— Ха! Кому?! Его мать — ребрийская шлюха! Её выгнали взашей и она сдохла в Крысином квартале, так матушка говорила. А графу он вовсе не нужен. Только и живёт как прикормыш из-за доброты господина Бараса. Фу! Даже руки марать не хочется об это собачье дерьмо!
— Так может и трогать не стоило, раз не хочется? — тихий, наполненный ядом голос заставил свору подскочить в ужасе и обернуться. — Зачем касаться того, что тебе не нравится?
— Или всё как раз наоборот? — светловолосый мальчик в новенькой кадетской форме сложил руки на груди и самоуверенно вздёрнул подбородок. — Как думаешь, Морт?
Вальдр зашипел, ощерился и хищно подобрался, стискивая кулаки и опуская покрасневшее лицо, стараясь не показывать его своим замершим товарищам. Те осторожно попятились в сторону от лежащего Ивера, утягивая за собой упрямого вожака:
— Брось это, Вальдр, ну его, этого выродка, — басил Бо, тревожно поглядывая на близнецов. Те провожали мальчишек немигающими взглядами голубых глаз, отчего спину Коре продрала мелкая дрожь страха. Близнецы — две беды, как говорила старая бонна, и эти слова крепко засели в подкорке.
— Давайте, бегите, как трусливые шакалы! — крикнул им в спины тот, что был в форме риверанского военного училища. — Ещё раз троните его и я вас поколочу!
— Не пугай их так, Като, а то они, чего доброго, пожалуются своим отцам, а те — нашему, — Мортем, мягко шурша по гравию дорожки, подошёл к лежащему Иверу и протянул руку, глядя в его покрасневшие от слёз глаза. — Как ты?
— Бывало больнее.
Время шло и воспоминания давно не ранили сердце выросшего бастарда, ныли шрамами и ещё оставался вкус обиды, но стоило ему коснуться образа Мортема, как всё плохое таяло под накрывавшей его нежностью. Сердце трепетало маленькой птичкой в грудной клетке, стоило только увидеть высокую, хорошо сложенную фигуру старшего из близнецов, и понимание, что это чувство — не благодарность или восхищение — заставляет искать встречи и затевать нелепые разговоры, окутывало с головой, подталкивая на отчаянные шаги. Как алели щёки, когда доводилось касаться единокровного брата, помогая взобраться в седло, как стучало сердце, порождая тягучее чувство внизу живота, когда тот благодарил со своей полуулыбкой на губах, и как душило желание прильнуть к ним и узнать каковы они на вкус. Но крепкая связь близнецов не давала Иверу встать рядом. Всегда вместе, всегда рядом, один редко оставлял второго без присмотра, словно боясь потерять навсегда. И даже в их тёплом к нему отношении, Ивер оставался не более чем слугой, а не кровным родственником. И это раздражало.
Как и сейчас, когда на затянутом свинцовыми тучами небосводе проклёвывались первые блеклые звёзды, а луна целовала острые церковные шпили, окутывая холодным серебром черепичные крыши домов. Тот, кого ждал Ивер, привычно сидя на набитом соломой матраце в углу конюшни, опаздывал. Смена караула закончилась несколько минут назад, чеканные шаги дневной стражи утихли, а на смену пришло угрюмое молчание, в котором слышался шёпот играющего в ветвях гортензии ветра. Лошади посапывали в чистых стойлах, накормленные и вычищенные, переступали с ноги на ногу и фыркали от роящейся ночной мошкары. Их любопытные носы показывались в просторном проходе, втягивали прохладный, наполненный ароматами поздних цветов воздух и тонко ржали, заставляя конюха вскидывать голову. Руки Ивера замирали на мгновение и, стоило плечам разочарованно поникнуть, продолжали орудывать ножом, вырезая из бруска человеческую фигуру. Юноша сдул мелкую пыль, огладил подушечкой большого пальца острый выступ и покачал головой. В фигурке, лишённой лица и покрытой грубыми намётками, угадывалась вложенная в каждое движение умелой руки любовь, с которой Ивер зауживал линию челюсти и придавал более узнаваемые черты безликой заготовке. Стружка осыпалась к его ногам, покрыла старые истоптанные ботинки, штаны с вытянутыми коленями, залатанные множеством кусков дешёвой ткани. Он бы мог позволить себе новые вещи, более крепкие ботинки, но всё откладывалось под дощечку, постепенно накапливаясь до нужной суммы.
Ивер хотел уехать. Отчаянно, до безумия ему хотелось бросить это место, что душило его, и податься прочь в сторону центрального региона, а заодно забрать с собой Мортема, скучающего без карьеры и возможностей возлюбленного, и подарить всё, что тот потерял, оставаясь при отце. Накопленных денег хватит, чтобы отправиться в Аримар, осесть там и найти достойную работу, не прозябая под гнётом тирана, боясь его гнева.
Ивер осёкся. Лезвие соскочило с заготовки, перечеркнуло грудь неоформившейся фигурки и полоснуло по пальцу, выпуская рубиновую каплю из тонкого пореза. Тягучая боль разлилась в пульсирующей подушечке, заставляя поспешно сунуть пострадавший палец в рот, чувствуя солоноватый вкус собственной крови. Это напомнило ему одну из первых встреч с Мортемом: в тот день его брат поступил в столичную академию и собирал вещи, чтобы уехать в Аримар строить карьеру, которую ему пожаловал отец, и Мортем был сам не свой. Жадный, злой, разгорячённый и безумный. Конюх неосознанно коснулся шеи, будто следы от длинных пальцев близнеца вновь проявились на светлой коже. Тогда сильно саднило нижнюю губу, когда Мортем прокусил её, пресекая попытку Ивера оставить свой поцелуй. Он только и делал, что выплёскивал всю свою ярость, с напором разъярённого жеребца вбиваясь в единокровного брата, заставляя задыхаться в собственной боли и царапать рогожу ногтями от невозможности сдерживать крик.
Нет, в Аримар им нельзя. Ведь стоит прибыть туда, как былое желание увидеться с братом настигнет Мортема, и тогда уже Ивер потеряет его, возможно, навсегда.
— Ещё не спишь? — высокая фигура скользнула в дверной проём, остановилась на пороге и сбросила капюшон, показывая светлую макушку.
— Ты опоздал, — тихо пробормотал Ивер, убрав изо рта палец, и легонько подул на рану, чувствуя, как обида напополам с радостью растекаются в сердце.
— А ты уже извёлся в ожидании, — лисья улыбка заиграла на тонких губах и всё внутри Ивера сжалось в тугой ноющий комок. Это была не та резкая и неприятная боль, а сладкая истома предвкушения. — Пробовал то, чему я тебя учил?
Конюх замотал головой и опустил плечи, виновато глядя из-под отросшей чёлки на остановившегося возле лошади Мортема, с жадностью и трепетом наблюдая, как его изящная ладонь ложится на нос животного и медленно скользит по шерсти. Мортем изводил его своей доступностью и в то же время невозможностью прикоснуться, ведь только он решал, как закончится их встреча и насколько скорой она будет. А он позволял, ведь как можно что-то запрещать тому, кто обладает такой невероятной силой как заставлять себя слушать? Тот поднёс кулак к бархатистым губам и раскрыл его, позволяя широким ноздрям почуять лакомство, лежащее в центре ладони. Иногда старший близнец позволял себе такие неважные вещи, которые не несли ничего важного, просто прихоть, но не для Ивера. Его любовь росла и крепла, когда он ловил своего брата на подобном, чувствуя, что единственный, кто видел в Мортеме не надменного сынишку графа, которого сторонились все и недолюбливали, а большое и доброе сердце. Они слишком похожи, как считал Ивер.
— Исмур весь день гонял меня, не было времени.
— Ты стал старшим конюхом, а этот старик продолжает тебя посылать по поручениям, — смех Мортема был чистым и приятным, пусть в нём слышалась насмешка, но это не было злым умыслом. Мортем всегда был таким: колким, острым, язвительным. — Почему бы тебе не показать, кто теперь заправляет конюшней графа?
— Он просто скучает по ушедшим временам, а мне не сложно, — Ивер отложил фигурку в сторону и поднялся, отряхивая себя от налипшей пыли и опилок.
Мортем не спешил подходить, а он не торопился дотронуться до него, боясь оскорбить своей нетерпеливостью учителя, коим изначально и являлся младший брат. Характер близнеца был непредсказуем, то вспыхивал алчущим гнева и крови пламенем, то был ласков как летний речной ветер, позволяя себе необычайную нежность, то упивался чужой болью. Это притягивало и пугало одновременно, что Ивер уже не знал, что больше нравится в единокровном брате — безжалостность или крохи заботы и тепла. Сейчас Мортем был спокоен, расположен на разговоры и необычайно ленив и расслаблен. Он расстегнул брошь плаща и, стянув его, небрежно бросил на старенький испещрённый заусенцами и царапинами стол. Ивер проследил за ним взглядом и взволнованно сглотнул. Первый раз, когда Мортем взял его, был у этого стола. Пот, злость, укусы и подколки, ядовитыми стрелами впивающиеся в сердце конюха, сводили с ума, а усталость и безрезультативная практика вызова простейшего заклинания рассердила близнеца сильнее, чем отцовские поучения. Мортем первым сделал шаг, нарушив церковные запреты, что пали разорванными цепями к ногам двух братьев. Та ночь особенно чётко запомнилась, выжженным клеймом оставшись в памяти.
— Ты настолько жалок, что о тебя вытирают ноги даже мелкие служки, — выплёвывал обидные слова в лицо Иверу, крепко держа за подбородок и не давая оттолкнуть и даже отвернуться. — Это простое заклинание, которое способен призвать любой неуч-скельм! Где твой гнев, графский выродок, или ты стёр его вместе с языком, когда ублажал Вальдра и его дружков? Ну же, сколько раз ты вставал перед ними в унизительной позе и по сколько каждый объезжал тебя? Злишься? Правильно. Ну! Кусайся! Терзай! Рви! Только прекрати вызывать к себе жалость. Мне противно тратить время на столь безвольное существо.
И он бросился рвать и кусать, впиваясь зубами в плечо Мортема до синяков и боли, вонзаясь неостриженными ногтями в дорогую ткань рубашки и слушая, как она трещит по швам там, где её стягивают его пальцы. Мортем рассмеялся жёстким, холодным смехом, зарылся в волосы Ивера и больно сжал их, заставляя оторваться от чужой плоти, и напористо поцеловал, сминая губы и царапая, проталкиваясь языком вглубь и заставляя ученика задыхаться от волнения и неожиданности. Это длилось считанные минуты, боль отзывалась в уголках рта и растекалась по припухшим губам, но не остановила Мортема, раззадорив, а бессилие Ивера развязало руки, что резко развернули конюха к столу, а вцепившаяся ладонь силой заставила нагнуться к столу. Тот упёрся, боясь пошевелиться, не оборачивался и лишь кусал собственные губы, сдерживая всхлипы и вой. Часть Ивера ликовала и жаждала Мортема, другая сжималась в ужасе перед предстоящим, перед тем, что последует после, когда пыл единокровного брата остынет. Звякнул ремень и нетерпеливая рука Мортема сдёрнула штаны вниз вместе с нижним бельём и скользнула меж бледных ягодиц.
— Вот как, — усмехнулся Мортем, продолжая сжимать шею дёрнувшего конюха, а второй с трудом проникая вовнутрь. Пальцы встретили сопротивление, едва протискивались, полностью зажатые и лишённые свободы. — Слухи оказались слухами.
И он вновь рассмеялся зло и колко, кривя губы в ухмылке.
— А я думал, здесь побывало столько же людей, сколько на проповеди отца Хольга, но твой храм неожиданно девственнен. Такой же была твоя мать, когда наш отец в первый раз развёл ей бёдра. Ну-ну, откуда у тебя силы дёргаться, мой дорогой старший брат? — его слова обжигали и дразнили, задевали то, что давно отмерло в сердце Ивера. — А, ты думал, что слухи про ребрийскую шлюху — правда. Что она соблазнила господина магией и возлегла по своей воле. Какая жалость, милый братец, что это совсем не так.
Мортем гладил его по спине, успокаивая, но слова заставляли сильнее сжиматься в дрожащий комок ярости и стыда. Первая ночь, которую так вожделенно представлял себе Ивер во снах, была наполнена нежностью и взаимной любовью, но Мортем оказался далёк от воздушного образа, используя болевые точки как механизм, запускающий чужой гнев в нужное русло.
— Ты знаешь сколько ей было, когда она понесла от него? — к обнажённой спине прильнули, согревая, отчего кожа покрылась мурашками и холод скользнул вдоль желобка позвоночника, когда у самой шеи послышался приглушённый голос близнеца, обжигая дыханием, срывавшимся с губ вместе с обидными словами. — Каких-то шестнадцать. Представляешь? Маленькая и щуплая, она не выглядела даже на свой возраст, не успев оформиться. Твоё сердце так быстро забилось, что вот-вот проломит рёбра. Не от того ли, что её изнасиловал граф и вышел сухим из воды? Или это от нашей близости? Такой невинный и такой развратный. Прямо как твоя мать.
Ивер зарычал, выгнул спину, пытаясь стряхнуть сжимающую шею ладонь, но чужие пальцы сильнее впились, утихомиривая злые порывы. Мортем потёрся о бедро и тихо заурчал, прикрывая глаза и ведя пальцы по округлой ягодице, слегка царапая кожу холёными ногтями. Такой ухоженный, чистый, благородный и оказавшийся сущим демоном.
— Колено на стол.
Морщась от боли в шее, пытаясь обернуться, Ивер заскулил, зажмуриваясь, но послушно подтянул колено, опираясь на край столешницы, и залился стыдливой краской. Его уши пылали, под ладонью Мортема ощущался проступивший пот, а острые лопатки заходили под кожей, когда дыхание конюха участилось. Тот натужно сопел, присмирев под властной рукой, распластавшись на животе и кусая запястье, чувствуя наворачивающиеся слёзы. Острая, неприятная боль пронзила тело, заставляя мышцы сжаться, обхватывая чужой палец, холодная влага принесла лишь мгновение отдыха в беспрерывном потоке чуждых ощущений. Ивер задышал чаще, отдуваясь и глухо рыча сквозь забившую рот ткань вонючего рукава, попытался соскочить с того, что напористо проникало внутрь него, но лишь сильнее увязал в болевых ощущениях, жмурясь и задыхаясь. Он лишь мог ощущать как чужие пальцы исследуют его, медленно скользят, но не исчезают. Зубы сводило, чудился привкус крови, в висках ныло от напряжения, но Ивер не мог заставить себя прекратить, вырваться из плена чужих рук. Он знал — Мортем не отпустит, пока не получит своё.
Звякнула металлическая бляшка, обожгла холодом кожу, заставив непроизвольно дёрнуться от неожиданности и услышать недовольное урчание возвышавшегося позади брата. Тот сплюнул на ладонь и затих. Ивер, пытаясь отдышаться, напрягся, прислушиваясь к звукам, доносившимся за спиной, и завыл от неожиданности, прокусывая ткань и кожу, стараясь сдержать вырывающуюся криком боль.
— Куда подевалась твоя ярость, Ивер? Или любой, кто занимается твоей задницей, может рассчитывать на покладистую суку?
Тот заскулил, заскользил ногтями по щербатым доскам, чувствуя, как с каждым толчком подступает боль и постепенно проклёвывающееся наслаждение. Мортем был несдержан, груб, словно перед ним распласталась шлюха, готовая терпеть всё за хорошую плату, а не единокровный брат, насильно прижатый к столу.
Ивер вздохнул и повёл плечом. Его первый раз был далёк от романтичных историй служанок, которыми те делились на кухне, пока старая бонна не прогоняла щебечущую стайку прочь, ругаясь и охаживая полотенцем нерасторопных. Обучение магии сменилось на совершенно другие встречи, если настроение Мортема располагало. В ином случае ничего, кроме колких насмешек и разочарования на лице Ивер не получал, стоило плетению заклинаний сорваться и угаснуть под льдистым взглядом брата.
— Ты снова думаешь не о том, — поддел его близнец и прихватил пальцами подбородок конюха, неприятно стискивая кожу. — Поэтому у тебя ничего не выходит.
— Трудно сосредоточиться, — Ивер шумно выдохнул, пытаясь расслабиться, убирая руки за спину, подавляя желание дотронуться до чужого тела.
— Когда я рядом?
Ивер кивнул. Мортем лишь рассмеялся и прильнул к губам, на которых остался солоноватый вкус пота. От конюха ничем другим и не пахло, кроме сена, навоза и провонявшей псиной рубашки. Это было непривычно, в чём-то отталкивающе и в то же время притягательно, словно простецкая еда рабочих после надоевших изыском блюд со званых вечеров. Ивер ответил неумело, всё ещё не научившись простому, хотя и пытался показать обратное, напористо и неуклюже толкаясь языком в чужой, оставляя влажные последы губ. Мортем сдерживался, позволял тому вести, надеясь, что однажды осознание собственной никчёмности в этом вопросе дойдёт до брата, но тот не замечал, уверенный в себе и своих способностях, как замечательного любовника, пленившего сердце того, кто и любить-то был не способен. Хоть где-то этот идиот не сомневается, язвительно думал близнец, отвечая на пылкие поцелуи и отклоняя голову набок, открывая доступ к шее, в которую тут же нетерпеливо впивались зубы. Мортем болезненно поморщился, сдержав прорывающийся гневный шик — единокровный братец кусался подобно собакам: несдержанно, с силой, в слепом желании погружая крепкие клыки в чужую плоть. Болезненное ощущение цветком распустилось под покрасневшей кожей, разлилось сладковатой истомой вниз по шее, заволокло на мгновение разум. Мортем инстинктивно ощерился, подобрался всем телом и напрягся, призывая к кончикам пальцев магические потоки, пульсирующие под мягкими подушечками и ногтями раскалённым железом. Слабость, заставившая потерять голову на пару ударов сердца, могла бы закончиться вошедшим в межреберье стилетом, ослабленной магической защитой и забытые боги знают чем ещё, будь его любовник подосланным убийцей. Врагов Мортем нажить не успел, а должников, на которых, как тяжелеющее с каждым днём ярмо, лежал груз долга — достаточно. И каждый ждал день, неделю, месяц или год когда же с него стребуют возврата. С кого-то деньгами, с кого-то услугой, но мучило людей не сама необходимость платить, а гнетущее, давящее ожидание неизбежного. Одно из развлечений Мортема было посещение тех, кто ещё был ему должен. Он любил наблюдать как сходит здоровый румянец с пухлых, заросших щёк отельера, как дрожат его губы и мелкие бисеринки пота увлажняют бритый затылок. Одна лёгкая полуулыбка, одно пожелание здоровья ему и его жене, один вопрос про её самочувствие, и вот внутри крепкого сорокалетнего мужчины всё холодеет, он трясётся, словно его тело пронизывают ветра горного пика, а в покрасневших глазах лишь одна мольба: «Скажите, скажите, дьяволы вас забери, что вам нужно! Прекратите мучить меня и мою семью!». А сколько их было в общей сумме… И каждый изводился ожиданием, каждый хотел откупиться как можно быстрее, и подосланный убийца был бы не таким уж большим удивлением.
Ивер оторвался от брата и выскользнул из рубашки, оголяя натренированное, жилистое тело, покрытое синяками и шрамами. Ничего выдающегося, размышлял с ленивым интересом близнец, касаясь кончиками пальцев груди и выступающей клетки рёбер, чувствуя выпуклые неровности мелких рубцов и цепляя взглядом посиневшие неровные пятна синяков в желтоватой кайме. Ивер зябко поёжился и хрипло рассмеялся, хватаясь за чёрные пуговицы шёлковой рубашки, намереваясь поскорее освободить брата от одежды. Он не торопился, наслаждаясь безмолвным согласием, растягивал каждую минуту их запретной встречи. Маршрут ночного патруля редко касался конюшни — раза два-три за ночь — и поэтому шум торопливых шагов привлёк внимание, заставляя замереть и прислушаться:
— А ну шевелитесь, сучьи потрохи, — размытый злым шипением голос защекотал слух.
Мортем опасливо прищурился и приложил палец к губам, вслушиваясь в приглушённые, сдерживаемые ярость команды:
— Поторопитесь, пока господин Барас не проснулся, — зычный голос капитана, подгонявший гвардейцев, раздался недалеко от входа в конюшню, заставив Ивера стыдливо сжаться, комкая рубашку. — Уж он-то вам задаст, свиньи неповоротливые. Лучшие гвардейцы, тьфу ты! Это какая холера вам мозги размягчила, что вы теперь пропускаете кого ни попадя посреди ночи? Совсем обленились на казённых харчах, идиоты. Всех плетьми накормлю, раз соображать перестали.
Старый гвардеец переваливался со здоровой ноги на хромую, повреждённую ещё в пору Кардарийской кампании семнадцать лет назад, отставал от прытких моложавых солдат, трусивших рядом с ним. Перебитая, не сгибающаяся в колене, она волочилась по мелкой гальке, разрывая тишину шуршанием трущихся друг о друга камешков. Каждый шаг сопровождало тяжёлое сопение, яростное фырканье и льющееся на головы молодых солдат проклятье. Это какой позор на эмблеме идггильской стражи — какой-то безумец сумел не только пройти мимо двоих гвардейцев, но ещё и отделал как нашкодивших мальчишек, когда они попытались его выдворить. Так легко, по-свойски, что эти щенки побежали за ним, старым капитаном, совершенно растерявшись и, наверное, обмочив штаны от такой наглости. Узнай об этом алые плащи, смеху-то будет, вовек от этого дерьма его рота не отмоется.
Мортем вопросительно посмотрел на Ивера, внезапно изменился в лице и, схватив плащ, поспешил за стражей, обронив застывшему, ничего не понимающему брату:
— Никто не должен знать о нас. Особенно он. Если это всплывёт… — колючий лёд голубых глаз зло заблестел, когда впившийся в удивлённое лицо, взгляд хищно сузился - …ты знаешь на что я способен.
Накинул на плечи плащ и стремительным вихрем вырвался в ночной воздух. Ивер пошатнулся, сглотнул вязкую слюну и, подождав в надежде, что брат передумает и вернётся, понуро побрёл на свой старый залатанный матрац. Противное чувство предательства смешалось с ощущением дурного предчувствия. Ивер завалился на постель, сгрёб в охапку недоделанную фигурку и тут же отшвырнул в сторону. К горлу подкатывала жгучая ревность, ушедшая прочь ещё с того времени, как брат Мортема приезжал в последний раз.
Мортем торопился к воротам, где двое привратников пытались удержать ночного гостя, а тот лишь потешался, скалясь в улыбке, раскидывая молодых гвардейцев по сторонам. Чемодан, старый и потрёпанный, лежал в стороне, фуражка отлетела в противоположную и покоилась в пыли, притоптанная ногами стягивающейся к нарушителю стражи.
— Больше вам нечего показать старшему офицеру? — смеясь проговорил молодой человек и отпихнул от себя низенького гвардейца, пытавшегося скрутить руку, но лишь получил звонкую оплеуху. — А если так?
Сталь зазвенела, извлекаемая из ножен, запела вдохнув свободу после тесных стен, искрясь в серебристом свете. Кто-то отшатнулся, ощерившись винтовкой, иные растеряно закрутили головами в поисках командира и его приказа. Вызывающий гость слишком вольно вёл себя, от него не разило алкоголем, имел палаш с эмблемой имперской кавалерии, в звании старшего офицера, насмехался над лучшими гвардейцами идггильского полка.
— На изготовку!
— Капитан! — Мортем, возник возле грузного старика, впиваясь в его плечо, стискивая эполет. — Разве вы не узнаёте кто перед вами?
Тот проглотил готовый сорваться приказ и недоверчиво перевёл взгляд на ночного визитёра. Тот растрёпанный, улыбчивый, раскрасневшийся от потасовки, опустил палаш и сделал шаг вперёд, выйдя на оранжевый круг света. На старого офицера смотрели льдисто-голубые глаза, такие знакомые ему, как и лицо, и он оглянулся на Мортема, шумно втянув воздух и раздувая пышные усы, так смешно топорщащиеся под горбатым носом.
— Не признали, господин, — виновато проворчал он, давая отмашку изготовившимся гвардейцам. Взведённые дула исчезли, давая Като выдохнуть и оглянуться в поиске своей фуражки. — Никто не предупреждал…
— Будет, Барн, тебе не впервой натравливать на меня гвардейцев. Эй ты, лопоухий, принеси её сюда. И аккуратнее, для солдата нет ничего дороже его фуражки, — Като поманил к себе одного из привратников. — Кроме оружия и чести, конечно.
Он смеясь отряхнул её, цокнул языком, оглядывая со всем сторон, и покачал головой, скорее для вида, чем действительно сердясь.
— Надеюсь, в доме меня ждёт только постель и ужин, а не подосланные тобою убийцы, братец.
— Ты же знаешь, они мне ни к чему, — Мортем мягко улыбнулся и, зацепив пальцами портупею, притянул к себе близнеца, стиснув в крепких объятиях до смерти соскучившегося человека. — С возвращением, брат.