К двери целеустремлённо шли.
Двое.
Даже в полудрёме предстоящего пробуждения Като различил приглушённые марильским ковром шаги и нащупал под подушкой припрятанный стилет. Привычка, быстро выработавшаяся на поле битвы, когда приходилось дремать под открытым небом, не всегда разбивая лагерь и разводя костры, чтобы элдерские сукины дети не смогли разглядеть притаившуюся в небольшом прилесье кавалерию, готовую врезаться в их ослабленные фланги. Гладкое, без единой выщербинки лезвие отливало серым цветом и цветами, распустившимися по контуру лезвия, напоминая о последней кровавой битве увязшего в телах мёртвой пехоты эскадрона.
— Ты говорил, меня ждёт сюрприз, но почему здесь?
Звонкий мальчишеский голос заставил напряжённые пальцы обер-лейтенанта расслабиться и выпустить ребристую рукоять притаившегося под подушкой оружия.
— Мо-о-орт. Ты же знаешь, Като запретил заходить сюда. Тем более, его нет…
— Вот именно. Какой же это запрет, если запретивший даже не узнает, что его нарушили?
— Я не понимаю…
— Со временем поймёшь, а сейчас иди за своим сюрпризом.
Вот значит как, хотелось выпалить с усмешкой в лицо близнеца, заглядывая в голубые радужки надменных глаз, но вместо этого Като перевернулся с левого бока на спину, закрывая глаза и прислушиваясь, как неуверенная детская рука тянет дверную ручку, не встречая сопротивления запертого замка. Удивлённый возглас едва не заставил его улыбнуться и тем самым выдать себя с головой, но Мортем, сопровождавший Элуфа, их самого младшего единокровного брата, успел заметить дрогнувшие губы спящего близнеца. Он всегда подмечал детали, о которых Като мог не догадываться, так и здесь под радостный крик младшего Като расслышал короткую усмешку Мортема.
— Като! Ты приехал! — и щуплый Элуф в одно мгновение оказался на кровати, совсем не заботясь о грязной обуви и чистом постельном белье.
Он взобрался на сонного брата, упираясь ладонями в обнажённую грудь и большими карими глазами рассматривая лицо, которое едва помнил — Като покинул родной дом, когда мальчонке было четыре. Но не забыл тёплых и крепких рук, державших его маленькую ладошку на прогулке, как старший брат учил держаться в седле и теплый бок, у которого засыпал, убаюканный старыми сказками Мортема. Остальные братья были взрослыми, слишком занятыми для маленького Элуфа, видели в нём лишь очередное семя родителя, брошенное в лоно понравившейся ему несчастной девушки, которую после никто не видел и даже о ней не вспоминал. Отец сам взялся за обучение своего любимчика, всегда потакал, называл горделиво наследником, обещал преемственность мимо старших, которые не уродились в породу Барасов. Элуфу положено было стать надменным, безжалостным сибаритом, но он рос в одиночестве и тянулся к близким, которые от него отгораживались: Валентин — работой, Калик — служением, к Иверу не подпускали, и лишь близнецы принимали его, как брата, без ревности.
Отец был строг с каждым из пяти сыновей, пытаясь вырастить своего Айнурадана — гордость, которую мог бы представить перед императорским двором. Но старший разочаровал своим равнодушием к наследию Барасов и планам отца, ему претили увеселительные вечера и балы, интриги и махинации, а тянуло на тёмные улицы Риверана с целью очистить от грязи и вони преступных семей, крепко державших такие районы, как Крысиный квартал. Он стал констеблем, сменил дорогие ткани на жёсткую шерстяную форму риверанской полиции, поднялся по карьерной лестнице без поддержки и чьей-либо помощи, занял пост комиссара, сделал две большие реформы, сократил расходы, расширил полномочия своих подчинённых, стал силой, с которой начали считаться.
Второй — Калик — с детства был охвачен церковными учениями, молился перед ликами святых, постигал их истину, заложенную в строках Навареи святого Лейла, презирал слабоверующих, тянулся к храмам и святым местам, совершил паломничество в древнюю Колыбель Святости — безымянный город Айнурадана, затерянный среди долин и ущелий северо-восточной гряды Заарата. Он покрыл свою голову елеем, окутал себя белоснежными одеждами непорочного, отстранился от отцовских замыслов и обрёл собственное влияние в церковных обществах. Калик имел своё мнение на деяния генерал-губернатора Идггильского региона, смотрел на это со снисходительно-надменной улыбкой, передвигал фигуры на доске, разрушая целые судьбы. Манипулятор под маской смиренного, мизантроп в шкуре гуманности — настоящий волк, скрывшийся в овечьем стаде.
Ивер был изгоем по своему рождению, даже с разбавленной кровью Барасов, занимал место в конюшне, презираемый простыми людьми и благородными. Тихий, безвольный и покорный, его защищали близнецы, что были младше, но крепче, как молодые побеги сильного дерева. Элуф однажды пытался с ним заговорить, подружиться, узнать, почему его брат не ужинает и не завтракает вместе с семьёй, но испугался высокого, нескладного человека с пустыми глазами безумца. Так описывал Ивера заплаканный мальчик, жавшись к промокшей от слёз рубашкЕ Като. Пустые глаза безумца… И он был в чём-то прав, Ивер никогда не казался нормальным, в нём было что-то неестественное, чуждое миру, странное. Он терпел побои, тычки, наказания и оскорбления, безмолвно исполнял все поручения, никогда не жаловался, но был похож на затаившегося волка на собачьем поводке — ослабь хватку, и эта жадная до смерти пасть сомкнётся вокруг шеи. Таким оказался бастард Барасов, третий сын генерал-губернатора.
Четвёртым и пятым были они, близнецы, одно лицо — две беды. Их мать умерла на их глазах, казнённая приговором собственного мужа за ведовство. Она сбегала прочь из стен замка и предавалась утехам с демонами, с их поклонниками, даже мальчишки генерал-губернатора — её точная копия: глаза и волосы светлые, улыбки слишком острые и лукавые, среди черноволосых Барасов два слишком ярких пятна, но в них угадывалась отцовская стать и его черты, его взгляд, поворот головы, интонации. Одна из старых служанок уверяла, что слышала слова только-только родившей ведьмы, прижимавших двух малюток к себе, клялась на святом круге, рисовала знаки в воздухе, и таинственным шёпотом повторяла: «Они лучшее, что от крови твоей и моей, твоё истинное наследие». Слухи гуляют, что после старуха добавляла ещё тише и мрачнее: «Лишить их — беду накликать смертельную. Боги не будут милостивы к предателям». А через пять лет сгорела в очищающем огне на площади после признания своей вины в колдовской ереси. Говорят, тогда-то с близнецами случилась первая напасть: старший стал замкнутым, отрешённым, неконтролируемым. Себе на уме в отличие от его младшего — тот не отличался от простых мальчишек, совершал те же проказы, что и любые негодники в его возрасте, защищал брата, тащил бездомных зверей в свою комнату, одного безродного пса даже выпросил у отца, тот оставил, но с условием. Они росли и росла их связь друг с другом, крепла, пугала многих своей сверхъестественностью, они словно чувствовали друг друга на расстоянии, читали мысли, заканчивали за друг другом предложения. Всегда вдвоём, всегда рядом, пока их не разделил отец своими планами. Като — пылкий гордец, джентельмен, дуэлянт и обольститель робких красавиц, Мортем — сведущий в болезнях и истории доктор с непогрешимой репутацией, но одетый в пугающую многих вуаль слухов.
Шестым же стал Элуф, чьё рождение было неожиданным для всех Барасов, но не для отца, что вынес младенца на балкон под взгляды собравшейся прислуги и гостей и объявил своим наследником. Мальчишка белокурый, с крупными кудрями, живыми глазами, вечно улыбчивый, подвижный, любопытный и… одинокий. Элуф занял место наследника, обойдя близнецов, но не найдя в них соперников, те словно всё поняли сразу и спокойно приняли свою участь отодвинутых от власти фигур. Один стремился к военной карьере, уже имел пару медалей и даже подвиг, второй и вовсе не придавал политическим интригам важности.
Ему всего одиннадцать, он никогда не покидал границ родного города, отец следил за Элуфом бдительно, не позволял попасть в неприятности, всегда был готов ответить на вопросы, выполнить любые просьбы, кроме одной — узнать что-то о его, Элуфа, матери. Даже близнецы ничего о ней не ведали, как бы ни пытались вызнать у слуг, те лишь отнекивались, пожимали плечами, виновато отводили глаза в сторону. Ни Валентин не знал, ни Калик, что уж говорить про несчастного Ивера. У каждого Бараса была своя тайна и даже у такого светлого мальчика, как Элуф.
Со временем эта тайна перестала его будоражить, растворилась в повседневных заботах прилежного ученика и скучающего по играм ребёнка, когда очередной выписанный генерал-губернатором репетитор монотонно рассказывал историю Старшей империи. Она не исчезла, не была затоптана, как слабый росток цветка, её нежно берегли и лелеяли, но больше никому не показывали, чтобы случайно не узнал отец. Слуги не раз ловили мальчика в восточном крыле, что было закрыто для всех по приказу Лоркана Бараса из-за аварийного состояния и опасности обрушения пола второго и выше этажей. Ведущие туда двери были закрыты на ключ, что держал в своей личной связке генерал-губернатор, а после пойманного Элуфа на стражу заступили гвардейцы с каменными, совершенно безликими лицами послушных солдат. Но Элуфа продолжала манить загадочная, безжизненная часть дома, в которой могла храниться какая-то тайна, принадлежавшая уже отцу.
— Как твои успехи, малыш? — широкая ладонь брата всегда казалась Элуфу слишком большой, способной покрыть его голову целиком. Он притворно надул губы, щуря левый глаз и позволяя чужим пальцам взлохматить светлые крупные кудри.
— Не называй меня малышом! Мне уже одиннадцать и мне позволили носить настоящий меч!
— Кинжал, — с короткой улыбкой уточнил стоящий у двери Мортем, скрестивший руки на груди и подпирая стену плечом. — Но для Элуфа он оказался великоват.
— Это не так! Морт, зачем ты врёшь?! Это меч!
Мальчишка обиженно засопел, интуитивно схватился за воздух у левого бока, но досадливо понурил плечи, не ощутив рукояти оружия — отец не позволял кому-либо, кроме гвардейцев и себя самого, носить дома любую угрозу, будь то нож или пистолет.
— Я верю тебе, малыш, — большой братец всегда так говорил, стоило на ещё не утерявшем детскую пухловатость лице Элуфа появиться огорчению. — Настоящий наследник Барасов не может носить кинжал — только меч.
Это была традиция Барасов — дарить оружие сыновьям. Обычно дарили в двенадцать или тринадцать, когда глава дома решал, что его наследник готов к такой ответственности и понимает всю серьёзность и важность такого подарка, Валентину же вручили кортик в десять — выдающееся событие в семье Барасов, даже Лоркан и его отец не удостаивались такой чести. Тогда у генерал-губернатора были большие планы на самого первого сына, но тот пренебрёг ими ради своей собственной жизни и мечты, заставив отца затаить обиду на долгие года. Калик, как прилежный ученик, получил свой кинжал в двенадцать, Като — в четырнадцать, в качестве наказания за покрывательство Мортема, а его близнец и вовсе остался без этой милости, как и Ивер.
Если бы глава Барасов был полностью слеп от любви к своему желанному сыну, то вручил бы именное оружие ещё в первые годы жизни Элуфа, но он всё же видел, насколько плох его наследник в обращении с любым мечом и кинжалом, как лихо промазывает по мишеням из винтовки, когда практикуется в стрельбе с капитаном Барном. И выделил заслуги мальчика так, чтобы не вызвать открытых насмешек и язвительных комментариев. Элуф был слишком рад и горд своими достижениями, не замечая едких комментариев остальных, принимал за чистую монету и искренне благодарил. В этом весь наследник Барасов — открытый, беззлобный, искренний.
— Поднимайся, — Мортем оттолкнулся от стены, что подпирал, сделал несколько неторопливых шагов к кровати, запуская одну руку в длинные светлые волосы и зачёсывая назад. — Завтрак вот-вот начнётся.
Като не слышал его, он следил за рукой брата и не мог отвести взгляд — простой жест, привычный для близнеца, чьи густые локоны струились вдоль спины и оканчивались где-то пониже поясницы, но сколько грации было в нём. Он стал замечать за собой такое внимание к брату ещё будучи кадетом риверанского военного училища, когда любое движение забирало всё его внимание, будоражило что-то внутри, рождало странное, гнусное и грязное желание. Он сглотнул, его дыхание стало тяжёлым и глубоким, глаза впивались в кисть, уже не касавшуюся волос, но движущуюся в его сторону и через мгновение лёгшую на плечо — кожа к коже. Пальцы брата были такими же, как и его собственные — длинными, аккуратными, но чистыми от шрамов и ожогов, они коротко огладили шею, будоража запертые и спрятанные в самом тёмном углу души желания близнеца.
— Отец…?
— Уже знает.
— Валентин?
— Ждёт в гостиной, — рука не исчезла — соскользнула с плеча Като и уже трепала кудри Элуфа. — Идём, малыш. Дадим старшему братцу одеться.
Острая улыбка Мортема мелькнула через плечо, когда смущённый близнец придержал сползшее по вине мальчишки одеяло и вновь натянул повыше, сгребая своей широкой рукой. От пытливых глаз брата мало что ускользало, так и обнажённое тело, прятавшееся под тяжёлым одеялом, не стало для него секретом, стоило ему мельком опустить взгляд ниже плеча и заметить открытый участок бедра. В отличие от любящего свободу и пренебрегавшего ночными рубашками Като, Мортем всегда скрывался за длинными сорочками, закутывался в халаты и мантии, пряча своё тело. Он и раньше проскальзывал в спальню к близнецу, когда тушились все свечи и фонари, чтобы юркнуть под одеяло и прижаться к обнажённому боку, теперь же на нём была наглухо застёгнутая рубашка, накрахмаленная, чистая, пахнущая свежестью, на запястьях мерцали серебряные с чёрным ониксом запонки, ложный воротник с оборками и брошью, жилет плотно обнимал талию Мортема. Он был дьявольски красив, не женственен, как те юноши-проститутки, ублажающие некоторых любителей столь странных извращений, но умеренно крепок, силён и вынослив, мало уступая брату. Просто он был умнее, чем его близнец, о чём мягко напоминал каждый раз, когда выдавалась такая возможность. Ему нравилось чувствовать своё превосходство, он им упивался, но как хорошим вином, которое стоит пить понемногу, раскрывая весь букет.
И всё же Като до сих пор восхищался близнецом. Несмотря на его бунтарский дух идти наперекор отцу, закрытость во многих делах, Мортем продолжал быть для него путеводной звездой, сияющей в вечной ночи. Ни одна женщина, с которой проводил свои ночи и дни обер-лейтенант, не могла затмить его сияние, стать кем-то равным: не настолько умны, не настолько колки, не настолько изящны в своих измышлениях. Не такие во всём. Ему было с кем сравнивать, и он сравнивал не без разочарования.
Дождавшись, когда близнец закроет за собой дверь, пропустив в коридор Элуфа, Като поднялся с кровати, потягиваясь и чувствуя, как его мышцы затекли от непривычной мягкости матраса — армия и война вытравили из него любовь к комфорту. Ему приходилось спать в седле, на земле, в сугробах неприветливых Эривийских гор, обнимавших Старшую империю с юга-востока, делить одеяло с боевыми товарищами, со случайными девушками или быть вовсе без него, накрываясь одной шинелью. Ему пришлось научиться практичности и экономии, растоптать свою веру в людей и вытравить всю жалость, по крайней мере такое от него хотели старшие офицеры, когда они влетели эскадроном уставших от бессонных ночей и жары южных земель солдат в маленький городок элдеров и обнажили мечи и заставили запеть винтовки. «Война обезличивает врагов», — как-то сказал ему старый вахмистер, массажируя непослушную после ранения ногу. Он был покрыт рытвинами шрамов, его правый глаз слеп от магической вспышки одного из элдерских магов, не хватало одного-двух пальцев на руках, но он продолжал цепляться за службу. Он просто ничего больше не умел и не был кому-то нужен. Его сын умер спустя восемь дней, как ушёл на фронт, его дочь погибла в пожаре при наступлении элдерского генерала, его внуки, которых он не успел увидеть, были пленены и уведены на юг. Жизнь старого вахмистера состояла уже не из мести, она тлела угольком в остывшем костре войны.
Пальцы невольно коснулись неровного шрама на груди, на половину фаланги ниже сердца, куда угодил клинок элдерского генерала, тот самый, что теперь лежал под подушкой у обер-лейтенанта, как трофей. Они схлестнулись в долине, когда половина кавалерийского полка огибала край развернувшейся битвы с целью зайти с тыла. Объединенный с шайдерами батальон элдеров, в числе которых были маги, встретил их в миле от вражеского арьергарда, вооружённый и отчаянный. Их вёл успевший окрасить своё имя в кровавые суеверия Тагар, Королевский тигр, воин-оборотень, служивший элдерской королевской семье, и тот, кто закончил Вторую Идггильскую войну отделением Эстрии от империи. Именно тогда южный перевал между Эривийских и Паркианских гор отрезали стеной, что сейчас была видна с любой точки Риверана и хранила Старшую империю, вздымаясь над домами и чадящими трубами заводов.
Их стремительная атака оборвалась столь резко, захлебнувшись в магических потоках, которые направили дикие шаманы шайдеров, призывая древних хтонических божеств и вырывая из недр разверзнувшейся земли чудовищ. И бескрайний, усыпанный разноцветными цветами луг вздулся мыльным пузырём. Земля стенала голосами и хрипами умирающих солдат и лошадей, её корёжило, корчило, разрывало от вздымавшихся столбов огня и воды, она превращалась в вязкую болотистую грязь под копытами и сапогами, жадно поглощавшую первые ряды не успевших среагировать кавалеристов. Одной лишь необъяснимой силой остроухие маги вырывали комья земли и формировали в каменные валуны, что опускались на замешкавшихся имперцев. Хруст костей, кровь, бессвязные крики и отчаяние — настоящая симфония, окутывавшая возвышающуюся в седле фигуру элдерского генерала.
Тагар улыбался. Като не видел этого, когда приказал своему взводу разбить строй, но чувствовал в тёмной фигуре алчущее кровь людей чувство превосходства. Похожий на ворона в своём одеянии нетипичного для строгой Старшей империи покроя, с собранными в толстую косу волосами такого же сумрачного цвета, он больше походил на героя из старинных сказок и злодея из бульварных книжек, которые продавались в газетных киосках Аримара. Впивался горящим золотом глаз в то месиво, которым являлись первые ряды кавалерии, и скалил белые зубы в злой усмешке, выкрикивая новые приказы на певучем языке элдеров. И в звуки битвы влились голоса магов, песней сплетавших свои силы в одно могущественное заклинание.
Первое, что наступило в рядах имперской кавалерии — паника.
Испуганные лошади брыкались, сбрасывали седаков, косили налитыми кровью глазами в сторону захлёбывавшегося в дымящейся пучине первого эскадрона. Одной лишь магией Тагар заставил выверенный генералами на картах удар увязнуть и едва не отступить. Они почти повернули назад, обезумевшие и испуганные, готовые подгонять таких же коней прочь до самой командной ставки, подставляя спины, но их повели в бой. Им напомнили кто они и чей герб носят. Им приказали идти до конца, как того требует честь и долг каждого сына и дочери империи, хватило одного оглушительного залпа винтовок, чтобы показать запуганным, рисующим суеверные знаки изгнания кавалеристам — у диких шаманов кровь чёрного цвета, а тело такое же податливое для пуль, как у любого существа.
Это была бойня, о которой не принято говорить, но которую готовы были воспевать в тех красках и словах, которым дала добро Канцелярия Его Императорского Величества. Из полторы тысячи выжило от силы жалкие три десятка отчаянных, до проклятья везучих солдат, бродивших по изрытому пулями и магией полю скорбящими тенями. Поседевшие, израненные, залитые собственной и чужой кровью, с засохшими следами слёз на грязных щеках. Им вручили ордена Святого Айнурадана, каждого выжившего возвели на чин выше, подарили именное оружие, объединили под одним командованием, назвали «Взводом Святого копья». Но Като не был там — умирал в госпитале под присмотром врачей и медсестёр от раны и яда, поразившего его и медленно расползавшегося по телу. Его выхаживали долгие недели, его отца известили о скорой смерти сына и передали соболезнования, но к двенадцатому дню кальда Като пришёл в себя и смог назвать имя своей матери, отца и братьев. Он выжил к большому удивлению врачей и священника, служившего в храме при госпитале, стал своего рода местной сказкой, одной из историй, осевших в старых стенах. Ещё два дня — и встал на ноги, тепло прощался со своими спасителями, подарил букет синих вельгироских роз молоденькой медсестре, что ухаживала за ним, заглядывая в большие зелёные глаза и видя испуг.
Като накинул на плечи свежую рубашку, привычно застегнулся на все пуговицы, разгладил накрахмаленный воротник и, ежась, повёл плечами — в гражданской одежде, как голый. В шкафу висела военная форма — знак силы и непоколебимой преданности своему ремеслу, в ножнах, висевших на спинке стула, — палаш. Там же пустая кобура на жёстком ремне — пистолет убрал сразу, как вошёл в свою комнату, заперев в верхнем ящике стола. Ключ он не брал — оставлял под полой подставкой настольной лампы, не беспокоясь о сохранности: какой идиот решится на воровство в доме самого могущественного человека Идггильского региона.
Коридоры особняка ничуть не изменились за столько лет отсутствия, не сменились привычные картины окрестностей Риверана, которые купила у неизвестного художника вторая жена Лоркана Бараса и развесила по всему третьему этажу, украшая его мрачноватый вид. Всё те же ковры с расписными огненными птицами заглушали шаги Като, в пузатых вазах на мраморных постаментах источали свежий аромат живые цветы из сада, разбитого Веланой, третьей женой генерал-губернатора. Прошло более пятнадцати лет, как её не стало, но наследие, перешедшее Мортему, всё ещё жило и, как заметил обер-лейтенант, касаясь хрупких молочных лепестков марагорской орхидеи, ширилось. В лёгкой полутьме танцующих теней маслянистых ламп тяжёлые деревянные панели из красного кирака наливались тяжестью, сужали пространство вокруг молодого офицера, наседали со всех сторон, как подступающая к его позиции вражеская армия. Картины в тяжёлых золотистых рамах, изумительные подсвечники, изображавшие изгибающиеся ветви деревьев, размытые блики на лакированном, натёртом до блеска дереве — особняк будто вобрал в себя отцовский характер, стал таким же сумрачным, гневливым, укоряющим каждого, кто шёл по его коридорам без видимых на то причин, не занятый важным делом. Даже служанка, попавшаяся Като на глаза, и та смотрела в пол, зажавшись и теребя пальцы в беспокойстве. Она не сразу заметила его, вздрогнула на мягкое «Доброе утро», шарахнувшись, как напуганная лошадь, в сторону, и задев плечом стену. Её молодое узкое личико исказили эмоции страха, сомнения, боли, растекавшейся по мышцам руки, она не узнала пятого сына хозяина, как он не знал её имени. Была ли она новой или заменила одну из тех, кто когда-то прислуживал близнецам — неизвестно, но почему-то волновало обер-лейтенанта. Его детство было в кругу женщин в чёрно-белых строгих платьях с передниками и чепцами на головах. Он не сразу замечал у некоторых закравшуюся седину в пышных локонах, морщинки в уголках глаз, потухший взгляд, сменившийся усталостью. Лоркан Барас не щадил никого, его требования должны были исполняться, даже если это было бы невозможно физически, и поэтому мало кто выдерживал работу секретаря или прислуги, столкнувшись с этим человеком. «Я плачу им деньги за то, что прописано в договоре. Не моя беда, если эти недоумки не умеют его читать», — ответил Лоркан Барас поинтересовавшемуся о судьбах несчастных Валентину. Эти слова врезались в память юного Като и вызвали отторжение, он хранил их, как напоминание в какое чудовище не стоит превращаться.
Короткая заминка со служанкой, что успела раза четыре извиниться перед ним, приседая в реверансе, отняло времени больше, чем хотелось, и, появившись в обеденном зале, Като кожей ощутил давящую атмосферу, царящую за длинным массивным столом на резных ножках. На золотисто-белой скатерти уже стояли дымящиеся блюда, пустые тарелки ждали, когда их наполнят, вилки, ножи и ложки лежали в строгом порядке по обе стороны, блестели в ярких бликах фужеры. Ароматы запечённых овощей и рыбы перемежались с зеленью, заволакивали всё пространство, манили к себе, но никто из сидящих за столом не притронулся ни к одному из блюд.
Его место оказалось напротив Мортема, тот сидел через один стул от Элуфа по правую руку отца и вертел в длинных пальцах спелую виноградину. Като перевёл взгляд на мальчика и тот, поймал его взгляд, пожал плечами, поджимая губы и сводя виновато брови. Уже состоялся первый разговор и закончился он весьма дурно. Прямая спина Валентина, обтянутая в белый китель комиссара, внушала надежду на благоприятный исход любого вспыхнувшего спора между Мортемом и отцом. Пылающие золотым погоны и галуны делали образ старшего брата по-настоящему близким к святым защитникам, сопровождавшим Айнурадана в его походе против неверных. Фуражка покоилась на пустом стуле, что разделял Валентина от Като, и рука комиссара успела дёрнуться в её сторону, чтобы убрать, но лёгшая на плечо ладонь оборвала это движение.
— Ты заставляешь ждать остальных, Като.
Голос отца был глубоким и холодным, со стальными нотками человека, вышколенного отдавать приказы и видеть перед собой послушных подчинённых, будь то солдаты или родные дети. Он был крепок для своих лет, высок и чёрных волос только-только коснулась седина. Щёки имели синеватый оттенок от постоянного бритья, над тонкой губой уложены пышные, аккуратно подстриженные усы, в которым тянулись густые бакенбарды.
— Мои извинения, отец, позволил себе расслабиться в родных стенах.
Като сдвинул стул, жестом отогнав шагнувшего к нему слугу, и поймал насмешливый взгляд близнеца. Тот всё так же крутил ягоду в пальцах, но теперь скучающее выражение на его лице сменилось интересом. Он оживился.
— Ты так же оправдывал себя в той битве?
— В какой из них? Будьте любезны, отец, уточните, ведь у меня их было немало, — улыбка, которой всегда растягивались губы близнецов, не просто раздражала Лоркана — заставляла свирепеть, слишком сильно они напоминали ему мать, однажды околдовавшую его.
— Хватит паясничать, — массивные пальцы мужчины сгребли салфетку, сжали и не отпускали до тех пор, пока гнев не осел внутри генерал-губернатора. — Канцелярия Его Императорского Величества прислала мне копию стенограммы о Гарузе и как там всё обернулось. Я горжусь тем, как храбро ты поступил, взяв командование на себя, но пощада эльдарского выродка даже такой успех обратила в позор.
— И что я должен был сделать, отец?
— Убить! Привезти его голову в Аримар и предстать с ней перед императором, как когда-то это сделал Айнурадан!
— Я одолел его, отец, нанёс унизительное поражение, и для такого гордеца, как Тагар, это хуже смерти.
— В очередной раз слава о живом воплощении Святого Айнурадана ускользнула от нас. Какая жалость.
Мортем сдавил спелую виноградину, влажный треск заполнил тишину и сладкий, мутноватый сок потёк по пальцам близнеца, не отводившего взгляд от своего брата.
— Осталась вся надежда на Элуфа, но, к всеобщему огорчению, новый император подписал мирный договор с Северой.
— Этот договор не больше, чем фикция, — Като опасливо прищурился, вслушиваясь в неожиданно спокойный тон отца. — Ни Церковь, ни имперцы не дадут этому бесхребетному идиоту впустить на территорию империи хоть одного остроухого ублюдка.
— Гаруза, Брейдвай, Зейбург, Кардария — это малая часть из того, куда империя уже их пускала. Может, дать им побывать в столице не такая плохая идея? В конце концов, помимо Айнурадана можно создать воплощение другого Святого, — Мортем пожал плечами. — Например, Хасны.
— Замолчи!
От удара кулака забренчали тарелки, вилки, ножи и ложки, опасно закачалось вино в графине, но сохранявший невозмутимость Валентин взял изящную ручку и наполнил свой бокал. Грубое, но по-своему красивое лицо старшего брата сохраняло суровость даже когда он был спокоен и расслаблен. Густые чёрные брови располагались так, что вечно казались нахмуренными, а взгляд пронзительных светлых глаз пронизывал сталью каждого, на кого Валентин смотрел. Он больше остальных был похож на отца, и старые портреты, сделанные в молодость Лоркана Бараса лишь подтверждали необычайное сходство между ними: серые глаза, чёрные волосы, гладко выбритое лицо с тяжёлой челюстью и острый нос с широкими крыльями.
— Как твои успехи в стрельбе, Элуф? — Като нравился голос Валентина, он был глубоким, бархатистым и тягучим. Жаль, старший брат позволял себе крайне редко открывать рот и вступать в бессмысленные беседы вне работы.
— Капитан Барн говорит, у меня получается всё лучше. Уже четырые из пяти выбиваю.
Элуф скосил глаза в сторону отца и тот коротко кивнул, растягивая уголки рта под пышными усами — гордился успехами наследника.
— В прошлом месяце было только два, — стушевавшись, тихо добавил мальчик, опуская курчавую голову.
— Это большое достижение.
— Ещё какое, — генерал-губернатор похлопал в ладони и ожидавшие приказа слуги поставили на пустые тарелки перед Барасами супницы с дымящимися супами — каждому свой, как заметил Като, поглядывая на копчёности в густом бульоне Валентина и на однородный густой крем-суп у Мортема, украшенный зеленью и грибами. Удивительно, Мортем ненавидел грибы. — Он ведь настоящий наследник Барасов и должен держать репутацию нашего дома перед другими. Четыре из пяти! Дай ему ещё неделю и он начнёт выбивать все мишени.
— А куда делись оставшиеся пять? — Мортем смотрел на отца, скользя пальцами по натёртым до блеска столовым приборам, будто выбирая чем начать трапезу, но ядовитая улыбка, не сползавшая с его губ, говорила об иной цели. — Убрали за ненадобностью?
— Я… просто… я…
— Помолчи, Элуф. Ты не должен перед кем-либо оправдываться за свои успехи. Главное, что я горжусь тобой и слежу за ними.
— Четыре из пяти — это, правда, очень большой прогресс, даже Като не мог сравниться с этим. Он, помнится, выбивал восемь из десяти. А Валентин и вовсе подстреливал уток, а не стеклянные бутылки.
— Ты испытываешь моё терпение, — генерал-губернатор уже краснел, а значит его гнев был готов выплеснуться вместе с очередным наказанием за дерзость, которую позволял себе Мортем, не смущаясь слуг.
Лоркан Барас редко звал Мортема по имени, это был его способ отстраниться от самого нелюбимого сына, о рождении которого он пожалел спустя несколько лет, когда в светловолосом и голубоглазом мальчике стал проявляться характер матери. Бунтарь, наглец и хитрец — вот кем вырос четвёртый Барас. Като молчал, он не застал того момента, когда его близнец стал столь разнуздано вести себя с отцом и тот лишь сдерживался багровея, но не приказывая проучить наглеца плетьми и палками. Что же произошло за то время, пока его не было дома?
— Если позволите, генерал-губернатор, Мортем, — Валентин задержал взгляд на каждом, к кому обращался, и вновь повернулся к отцу, продолжив. — У меня скверные новости.
— Очередная?
— Да, и боюсь, я вынужден просить твоей помощи, брат.
— Помощи или подтверждения слухов, что гуляют среди твоих недалёких людей?
— Они не столь умны и проницательны — это правда, но достойные своей формы, Мортем. У нас слишком мало зацепок, но слухи, касающиеся твоей причастности, пресекаются, как необоснованные.
— Это весьма мило, братец, — улыбка близнеца была напряжённой, хоть он пытался выдать её за любезность, но Като видел, как напряжённо подрагивают уголки и с какой холодной яростью Мортем сверлил Валентина.
— Ты только и делаешь, что позоришь свою фамилию. Я не рассчитывал на благодарность выродка шайдеровской шлюхи, но на простое понимание своего положения. Почему ты не способен тихо жить и не заявлять о себе и своих мерзостных предпочтениях?!
— Слухи есть слухи, — равнодушно пожал плечами Мортем. — Умные люди обычно их не замечают.
— Ты уже забыл, щенок, сколько сил мне пришлось приложить, чтобы замять историю с этим… — Лоркан Барас скривился, уже не багровея — бледнея. — …этим проходимцем?
— С мистером Моррисом? Так раскрывшаяся правда не есть слух, отец. Тем более, я придерживался принципов дома и доминировал в нашей борьбе…
— Вон!
Элуф вздрогнул от крика отца и ложка, которой он черпал свой суп, едва не вывалилась из ослабевших пальцев мальчика. Он ещё сильнее склонился над супницей, но по покрасневшим ушам младшего брата Като понял — Элуф знает о чём речь. Как и Валентин, ничуть не смутившись этой, без сомнения, отвратительной перебранки, разве что позволил себе едва приметную усмешку, вот только адресованную кому-то из собачившихся родственников или всей ситуации в целом. Дом всё меньше напоминал себя в прошлом, он жил и дышал совершенно не так, как пять лет назад.
Мортем коротко хохотнул, наслаждаясь яростью генерал-губернатора, отложил так и не использованную ложку и вышел из-за стола, обогнул его в полной тишине, провожаемый блестящими от гнева глазами Лоркана Бараса, и заскользил ладонью по груди и шее близнеца.
От холодных прикосновений перехватило дыхание. Като замер, сжимая серебро столового прибора пальцами до побелевших костяшек, сам не зная, что ожидать от брата. Горячее дыхание обожгло висок, затем нежную кожу уха, и едва заметные щекочущие прикосновения губ оставили ему ясную просьбу:
— В саду.
— Прекрати этот фарс! Немедленно! И убирайся вон, чтобы я больше не видел тебя!
Близость близнеца нервировала, но это было странное, перемешанное из неловкости и проснувшейся страсти чувство, которое растекалось от ладони, ещё прижатой к шее Като. Он сидел не двигаясь, боясь спугнуть Мортема, но тот сам убрал руку. К большому разочарованию брата.
— Отец, — Мортем склонил голову в учтивом поклоне. — Братья. Надеюсь, Валентин, я увижу тебя на сегодняшнем ужине.
— Если Калеа отпустит меня.
— Что же, хорошей трапезы, господа.
За спиной Мортема закрылись тяжёлые створки дверей и до конца завтрака, слишком тяжёлого для привыкшего к армейской жизни Като, никто не произнёс ни слова, поглощённые собственными мыслями. Когда суп больше не лез, а манящие запахи фруктов, овощей и запечённой рыбы, которую так любил Элуф, судя по его довольному лицу, вызывали скорее отвращение, чем манили, Като поднялся из-за стола и с почтением откланялся отцу и братьям.
— Пожалуйста, напомни Мортему о моей просьбе, — бросил ему вслед Валентин, не повернувшись.
— Конечно, я напомню.
И двери обеденного зала закрылись за спиной обер-лейтенанта, скрывая оставшихся в нём родственников.