Тёплое, густо пахнущее смолой дерево легко поддавалось острому кончику ножа, расходясь под натиском твёрдой руки в стороны, рисуя на тёмной поверхности белёсые шрамы. Рассохшееся, нагретое солнцем, оно хранило на себе множество маленьких тайн и секретов, давно поросших сорняками, скрывших от чужих глаз зализанные ветром и дождём раны. Ивер умел писать, но у него не было ни бумаги, ни пера, чтобы выплеснуть весь рой мыслей, жужжащий надоедливыми мухами внутри черепа. И тогда он взялся за костяную рукоять ножа и стал чертить свои собственные знаки-руны на старых досках конюшни, спрятавшись в тенях рослых пиний, словно вор, и пробираясь сквозь колючие кусты диких роз. Ивер нуждался в убежище и находил его только здесь и в объятиях Мортема, но брат уже как два дня пропал из виду, то и дело составляя компанию своему приехавшему близнецу. Они рыскали по городу волками и ищейками, вчера и вовсе не явившись домой — Ивер всю ночь наблюдал за окном Мортовой комнаты — где-то провели оную. Где-то были вместе. Рядом. Близко.
Эти мысли жалили змеиным ядом в самое сердце, занозой впивались под кожу и мясо, пульсирующей болью расходясь по истерзанной недоверием и беспокойством душе волнами. Это всё проклятый Като, приехавший так невовремя! Если бы он только задержался, если бы сдох в тот момент, когда столкнулся с элдерским генералом, если бы забыл дорогу домой, отказался от семьи, от своего прошлого, то у Ивера был бы шанс вырвать Мортема из этой жизни в полном унынии, увезти туда, где ждут перспективы и счастливое будущее. Им пришлось бы завоевать его, отгородить от любопытных и завистливых взглядов, найти своё место подальше от влияния генерал-губернатора, императора, Церкви, и, что было главным для Ивера, — Като. Мортем станет превосходным врачом, именитым профессором, его имя будет греметь отдельно от фамилии идггильского графа, обрастёт легендами, славой, популярностью, а Ивер будет всё это время рядом, поддерживая любое начинание своего избранника. Он видел себя в тени человека, куда выдающегося, чем он сам, но верил в гармонию противоположностей, ведь им судьбой начертано быть вместе, явить миру союз, способный разрушить старые, покрытые плесенью и кровью церковные догмы.
Ладони Ивера — широкие переплетения выступающих вен вокруг тонкой кости, покрытые мозолями, будто неровным слоем лака, царапающиеся, жёсткие, хваткие и сильные. Ивер сжал пальцы в кулак и ощутил скрывавшуюся в них силу — необузданную, жадную, горячую, словно необъезженный жеребец. Грязно-смуглая кожа обросла историями в белёсых шрамах, под ней вычерченными линиями угадывались литые мышцы, облепляющие скелет, притягивая стыдливый взгляд молодых служанок в особенно жаркие дни, когда Ивер возился за пределами конюшни, сняв с себя залатанную рубаху. И на лицо он не был дурён: мать наделила большим, наивным разрезом глаз, а отец — вычерченной мужественной линией челюсти и жгучей чернотой волос и радужки. Ему бы уверенности в себе, найти своё место, обрести внутренний стержень, а не зажиматься от каждого оклика в свою сторону, может, его положение изменилось бы, стал бы признанным семьёй, а не гонимым посмешищем?
Кончик ножа всё глубже и глубже вгрызался в податливую старую плоть доски, всё сильнее пахло смолой и приближающимся дождём, угрожающе рокочущими тучами наползавшими на холм. Приближалась гроза — бурная и неистовая, чем-то напоминающая Мортема своей непредсказуемостью и безжалостностью, хлеставшая ветром по спине и плечам, как он колкими, насмешливыми словами — самолюбие. Ивер обернулся через плечо, силясь разглядеть посеревшее небо над куском тёмной черепицы крыши через мягкие широкие лапы пиний, и принялся старательно вычерчивать последние буквы в своей маленькой тайне.
Стена памяти. Здесь хранилось всё его прошлое, всё возможное будущее, его мечты и опасения, здесь было высечено лицо его собственного бога, которому он клялся в повиновении, в любви, в верности. Лицо строгое, холодное и отчуждённое, но красивое, как лик святого, явившегося воззриться на копошащихся в грязи собственного разврата смертных. Ивер отложил нож и коснулся пальцами портрета — благоговейно, на одном выдохе, с ухающим в груди сердцем, отзывавшемся возбуждением и пылающими щеками. Он чувствовал, как кровь отлила от лица, заструилась вниз к огненному шару, как всё внутри сдавливает в сладкой истоме, как набухают штаны, в которых становится неестественно тесно. Его переломанные, израненные пальцы стыдливо забрались под рубашку, ощупали плоский живот, осторожно спустились вниз, скользя за край штанов, в жаркую темноту, наткнулись на внушительный бугор. Ему представились лёгкие касания чужих пальцев, их бег вдоль позвоночного желобка сотней насекомых — едва уловимый, раздражающий, обманчиво нежный. И следовавшая за ними боль впившихся в плечи ногтей наполнила пылающее нутро.
Мортем иссушал его, выпивал досуха, с жадностью пожирал, одаривая то болью, то нежностью, слишком редкой, чтобы ей пресытиться. И Ивер ловил эти мгновения, задыхаясь от возбуждения, от любви, сжимая своими изломанными пальцами чужие ладони, крепко стискивавшие бока. Он представил вместо своей руки чужую — строгую, умелую, контролирующую каждое его действие, она стягивала на затылке жёсткие волосы, пропитанные потом и лошадиной вонью, ошейником сковывала шею мёртвой хваткой, не давала вдохнуть, впивалась собачьими челюстями в горло.
Ивер закрыл глаза и не сдержал новый стон. Зубы впились в губу, прокусывая до маленьких ранок — кровь только будоражит, — покрылось дрожью нетерпеливое, изнывающее от ласк тело. И пальцы сомкнулись на разгорячённой плоти, сдавили до манящей боли, заскользили вверх-вниз, принося с собой вязкое возбуждение с привкусом стыдливости. Приглушённое имя сорвалось с обветренных губ, слилось с шумом деревьев, растворилось в стуке ветвей и шорохе травы, утонуло в надвигающейся грозе. Ивер вскинул голову и за трепещущими ресницами сверкнул помутневший взгляд одержимого.
Он жаждал Мортема, призывал его с каждым дёрганным движением, с каждой каплей алой крови, сочившейся из прокусанной губы, хриплым от дерущих горло стонов голосом в пустоту. Он молил своего бога явиться к нему, обратить внимание, дать почувствовать себя нужным, живым, любимым…
Ивер подался вперёд, уперевшись свободной рукой в доски, задышал часто, зажмуриваясь от собственного голоса, срывающегося с пересохших губ. Застоявшаяся страсть нашла выход, излившись на лицо единственного святого, достойного Иверова поклонения, на стену и пальцы мутновато-белёсой вязкостью. Шум в ушах не давал различить низкий рёв грозы, но уловил приближающиеся шаги.
— Я слышал что-то. Он где-то здесь, — голос низкий, уверенный.
— А если ушёл?
— Не глупи, этого урода дальше конюшни никуда не пускают, он даже в город ни разу не ходил — запретил папаша.
Приближались трое или даже четверо, искали позади конюшни, нервно оглядываясь на темнеющее небо над переплетающимися хвойными лапами, рыскали в поисках чего-то — кого-то. Ивер судорожно втянул воздух и поднялся на ноги, пытаясь привести себя в порядок, но с одной рукой было почти невозможно, вторую с подступающим отчаянием очищал о доски, скрывая следы постыдного преступления.
— А вот и уродец, — из-за угла, обступая полукругом, не давая места для отступления, вышло четверо.
Острая, хищная улыбка разрезала красивое лицо Вальдра — тот заметно вытянулся, окреп, стал ещё более несносным и самоуверенным. Он стоял перед Ивером, брезгливо оглядывая с ног до головы, задержавшись на наспех натянутых штанах, метнул взгляд на ладонь, затем — на стену с тёмными пятнами, поблескивающими в постепенно ускользающем солнце. И поморщился.
— Поглядите-ка, он удовлетворял себя! Совсем отчаялся, бастард? Тебе ведь ни одна девка не даёт, только и остаются лошади да собственная рука, а? — его смех взбудоражил старые воспоминания, струпьями покрытые от времени, сковыривал, как ноготь рану, заставляя кровоточить оцепенением. — Ублюдок! Грязное животное! Ну-ка парни, может, покажем этому уродцу, как обращаться с девками?
Ивер сжался, напряг спину и плечи, но не сдвинулся с места, глядя на озадаченные, полные немого вопроса лица стоявших позади Вальдра друзей — все в гвардейской форме, красавцы с открыток на День Героев, на таких найдётся прорва желающих удовлетворить каждое желание молодых солдат. Но Вальдр вцепился в него с жестокостью гончей, даже уйдя в Академию, вернулся чтобы донимать Ивера, насмехаться над ним, нанося новые воспоминания на шкуру конюха.
— На что ты там так изливался, а, бастард? На красавицу Розали? Или на ту рыжую дурочку? Ха! Тебе даже не светит эта уродина Нино, ублюдок! Ну-ка, парни, придержите его!
Ивер затравленно огляделся, покачал головой, молча прося пощадить, не пытаться его ловить, не слушать этого идиота, но первые неуверенные шаги гвардейцев всё больше становились целеустремлёнными, твёрдыми, торопливыми. Они рассредоточились, отрезая все пути, сжимали в полукруг, придавливая к стене конюшни, когда первая вспышка молнии ослепила всех разом, заставив зажмуриться. И Ивер бросился прочь, пытаясь прорваться через живое заграждение, столкнуть с пути появившегося молоденького крепыша, но был сбит с ног, повален в кусты, схвачен сильными руками, будто высеченными из камня. Они тащили его брыкающегося к ногам скалящего крепкие зубы Вальдра, растянули перед молчаливым ликом его бога, коленями и руками прижав запястья и щиколотки. Ивер зло щерился, смотрел поблёскивающими сквозь спутанную чёлку глазами на возвышающегося гвардейца, нервно дёргался и извивался, но каждый из Вальдровых прикормышей был силён.
— Смотри-ка, как тебя это возбуждает, вонючее ты дерьмо, — брезгливость отразилась в потемневшем лице обидчика, его сапог медленно опустился на живот распластанного Ивера, тот задышал чаще, заметался в чужих руках.
У Вальдра были холодные, мутновато-серые глаза, лишённые той чистоты, что были у Мортема. В них жила вечная злоба и раздражение, насмешка над слабыми и любовь к чужим страданиям. Его нога скользила вниз пока не ощутила сопротивление — возбуждение так и не покинуло Ивера, отчётливо бросаясь в глаза окружившим его гвардейцам.
— Колом стоит, — Вальдр сплюнул на конюха в омерзении и наступил на ноющую от боли вожделения плоть. — Омерзительно.
Ивер вновь забрыкался, но крепкая рука одного из державших запястья гвардейцев больно обожгла губы хлёсткой пощёчиной. Рот наполнился солоноватой слюной, в прищуренных глазах мелькнул приглушённый злостью страх, растворился в венах и артериях. На него смотрели с презрением и мрачным предвкушением веселья, держали крепко, будто пойманного эльдера, не давая вырваться, подавляя любое сопротивление силой. Трое гвардейцев — трое злых, науськанных Вальдром шакалов, в чью голову может придти всякое до тошноты отвратительное. Ивер отвернулся, стискивая челюсти, нашёл взглядом портрет своего святого и впился в него с мольбой о помощи. Ему не впервой быть избитым — ссадины не сходили с тела ноющими расплывчатыми узорами, его били за ослушание, за провинность, за отцовское недовольство. Колотили без жалости, но с ненавистью, выплёскивали собственное разочарование. И Вальдр не был исключением, но тогда было детство, по-своему злое и наивное, теперь же он вырос с надменного, наполненного самоуверенностью и жестокостью юношу.
— На что ты там смотришь, уродец? — дымчатый взгляд резко перепрыгнул с искажённого бессильной ненавистью лица Ивера на портрет Мортема, промелькнуло удивление и тут же растворилось в осознании. — Так вот на кого…
Он разразился злым, насмешливым смехом, снова сплюнул и отступил на пару шагов, кивнув своим товарищам:
— Поставьте-ка этого уродца на четвереньки и держите крепче.
— Вальдр? — неуверенность засквозила в голосе того, что держал правую щиколотку. На его простоватом, покрытым бледными веснушками лице читалось недоумение.
— Ублюдок и убийца — вот это новость! Он тебя как лошадь объезжает или вы, два жалких мужеложца, удовлетворяете друг друга по очереди? Ты ему ещё и девок приводишь и он перед тобой с ними развлекается? А убиваете их вместе? Ну-ка, скажи мне так ли это!
Болезненный пинок в бедро заставил Ивера дёрнуться и стиснуть зубы сильнее, услышать их скрип сквозь поднимающийся недовольный гул ветра и наполненный осознание и истерикой смех Вальдра. Тот победоносно возвышался над конюхом, сыпал шуточками, дерзостью и брезгливостью, сплёвывая и толкая носком сапога несопротивляющегося Ивера, продолжавшего смотреть на вырезанный собственной рукой лик его святого. Молчаливый портрет глядел на него невидящими глазами, вселяя силы перетерпеть все унижения, что обрушатся на пойманного бастарда, как маяк манил в безопасное место в закутке воспалённого чужими насмешками сознания, окутывал воспоминаниями о любящих руках Мортема, а его поцелуях, о той нежности, клубящейся в льдистых глазах в момент их единения.
Болезненный тычок вновь заставил дёрнуться и зашипеть сквозь стиснутые зубы. Кто-то из гвардейцев — невысокий крепыш с квадратной челюстью и расплющенным носом — схватился за ворот затрещавшей рубашки, дёрнул к себе, заставляя непокорное тело конюха подняться навстречу. Чужие пальцы, кандалами приковывавшие к земле, ослабили хватку, но не отпускали — контролировали, дёргано указывали как повернуться, куда упереться ладонями и коленями. На загривок давили, будто Ивер непослушный пёс, требовавший более жёсткой выучки — отец таких воспитывал наказаниями, терзал голодом, взращивая лютую ненависть к каждому. Широкая лента кожаного ремня обернулась петлёй вокруг шеи, сдавливая гортань до хриплого болезненного стона, врезаясь грубыми краями в кожу конюха. Ивер зарычал, перепачканными землёй пальцами заскреб по горлу, пытаясь содрать давящий ошейник, но получил меткий пинок в бок.
Ивер стоял на четвереньках перед любующимся им Вальдром, кровь, размазанная по лицу, темнела на смуглой коже, всё ещё сочилась из опухшего носа — ему вновь досталось за попытку вырваться — и только тёмные, почти чёрные, как колодезная тьма, глаза сверкали в редких вспышках молний затаившейся ненавистью. Вальдр стянул заткнутые за ремень перчатки и медленно, наслаждаясь процессом, натянул, стоя перед Ивером на широко расставленных ногах, не отрывая дымчатые радужки от скрюченной, сдавленной чужими руками фигуры. Его шаги к конюху были нарочито медленными, плечи расслабленными, в Вальдре не было осторожности, он не считал стоящего перед ним человека угрозой, даже личностью. Приподнял начищенным носком испачканный подбородок, заставляя взглянуть на себя и, подавшись вперёд, сплюнул смачным, тягучим комком мутноватой слюны, с широкой улыбкой наблюдая, как она шлёпнулась на Иверову переносицу, заставляя того прикрыть один глаз.
— Ты даже не животное — дерьмо собачье, — серые глаза Вальдра сузились. — И связался с таким же никчёмным любителем членов. Два урода! Больные! Жалкие бесстыдники! Отец всегда говорил, что у такого осла, как этот жирдяй Барас, не может родиться святой! Только сплошная мерзость!
Подошва сапога взметнулась перед лицом и больно прижалась к щеке, шершаво прошлась вниз к губам, оставляя чёткий землисто-пыльный привкус, воняя остатками притоптанной ранее сигареты и воска.
— Кажется, я во что-то вляпался пока искал тебя, отребье. Вылежи дочиста, дерьмоед. Ты же не хочешь, чтобы о вашем маленьком секрете кто-то узнал, например, папаша или какая-нибудь газетёнка?
Тёмные глаза, застланные злобой, расширились, задрожали страхом, отразившимся в сливавшихся с радужками зрачках расплывшемся в оскале Вальдром.
— Вальдр, гроза вот-вот…
— Заткнись, Скоф! К скарам грозу! А ты начинай работать языком, уродец! Можешь даже представить, как вылизываешь чей-нибудь член.
Ивер терпеливо сидел на коленях, упираясь ладонями в землю, продолжая смотреть с вызовом на ругающегося Вальдра, кривя испачканные губы. Под сжатыми пальцами бушевала магия, пусть слабая и никчёмная, не столь сильная, как у Мортема, но он её чувствовал и это придавало уверенности. К скарам секрет, к скарам осторожность, о которой твердил близнец, если нельзя воспользоваться силой и поставить на место зарвавшегося щенка. Почему нужно терпеть то, что легко решается силой, покажи Ивер пару фокусов? Потому что об этом узнает отец и второго сына-скельма терпеть не будет? Потому что и без того грязный бастард станет ещё и ненавистным магом? Потому что за ним придут военные или, что хуже, церковники?
Или потому что не желает увидеть в глазах Мортема разочарование?
Ивер стиснул зубы, заскрипел маленькими песчинками с перепачканных губ, горбясь под тяжестью чужих ладоней, будто тюремные оковы, давящие на плечи и спину, заставляя пригибаться к земле против воли. Его била крупная дрожь; ветер пронизывал старую, залатанную рубаху, от которой воняло собачьей шерстью и конским потом, гулял по разгорячённой, испещрённой шрамами коже холодными ласковыми пальцами, перебирая и выстуживая раздувавшиеся от сдерживаемого гнева рёбра. Сколько бы ярости и злости не испытывал Ивер, страх был сильнее, и он продолжал загребать изнывающими от магии фалангами землю, видя перед собой красивое лицо в обрамлении длинных золотистых локонов, застывшее в презрительной брезгливости. Его прожигали два ледяных кусочка, в которых не было ничего, кроме холодного отчуждения с искрой осуждения за слабость. Дай только волю своей животной злости, читалось в зеркальной поверхности радужки, как навлечёшь все беды на наши с тобой головы. Перетерпи, подчинись, как делал всякий раз, склоняя голову и терпя унижения, и Вальдру быстро надоест эта покорность. Сделай то, что он хочет, ведь сколько раз приходилось барахтаться в грязи и позволять другим насмехаться над собой, чего будет стоить ещё один? Никто не осудит, если не узнает один маленький секрет.
И потянувшись руками к нависшему перед глазами сапогу Вальдра, Ивер мягко обхватил начищенную кожу голенища, обнимая дрожащими пальцами сзади, придерживая пятку, и всмотрелся в маленькие трещинки. Всего лишь провести языком по начищенному воском носку, выказать покорность — и это всё разом закончится, от него отстанут. Он даже успеет укрыться от первых капель дождя…
Едва поддавшись воле Ивера, его челюсти, как заржавевшие ворота, с трудом разжались, едва ли не скрипя от натуги, сопротивляясь хозяину. Всё нутро сжалось в дрожащий комок омерзения, в котором рождалось новое для бастарда чувство — уверенность. Терпеливо взращённая Мортемом скупыми похвалами и ласками, долгими разговорами с молчаливым конюхом, осторожными касаниями и редкой улыбкой одобрения.
Уверенность. Новое слово для забитого бастарда. И оно нравилось ему.
Насколько сильно он пресмыкался перед теми, кто плевал на него и втаптывал в грязь, из-за чьих кулаков синяки не сходили с кожи, а взгляд не отрывался от земли, кому не было дела до боли, душащей мальчишку, прятавшегося от злых насмешек и болезненных зуботычин? И сейчас Ивер вновь собирался, как повинная в страшном преступлении собака, вымаливать своей покорностью прощение того, кто даже не был достоин этого, а после касаться кожи Мортема осквернёнными грязью губами. Своего святого. Своё божество.
И Ивер, хищно подобравшись, плюнул на ногу удивлённого, вырвавшего сапог, но не успевшего отскочить Вальдра. Чужая рука тут же стиснула волосы на макушке, вжала в землю, больно ударив скулой о маленький камень. По рёбрам затанцевали кулаки, вспыхнула боль под костями, огнём выцеловывая напряжённое тело. Удары сыпались со всех сторон, его штормило из стороны в сторону, вжимало в траву, пока гвардейские сапоги впивались в бока, а костяшки отбивали плечи, лопатки, голову.
В нос бил запах железа, принесённые штормовым ветром крупные капли дождя размывали алую струйку, сочащуюся из разбитой губы, холодными касаниями успокаивали пожар, охвативший непослушное тело.
— Хватит! — злое шипение Вальдра остановило молодчиков; те, запыхавшись, выпрямились, кто-то стёр с носа капельки пота. — Похоже, тебе нравится быть грязным животным, ублюдок.
Ивер, скаля окровавленные зубы, следил за руками, что забрались под полы кителя, развели их в стороны, открывая латунь пуговиц на форменных брюках. Те дёргано вынули каждую из петель, развели в стороны борты, обнажая нижнее бельё, заставив сердце Ивера замереть. Он не смотрел — зажмурился в тот самый момент, как послышался шорох одежды и в лицо ударила упругая тёплая струя, размазывая грязь, кровь и слюну.
— Вот твоя награда за непослушание, уродец. Ну как, достойна тебя? — голос Вальдра пробивался через толщу чужого неуверенного смеха позади и накрывшего холм рёва низких туч. — Или ты привык к такому? Где твоя радость, ублюдок, ты должен быть благодарен, что я трачу на такое ничтожество своё время. Или… — Вальдр выловил в ярких вспышках молний портрет, грубоватый, но по-своему красивый, высеченный ножом на старых досках конюшни, и сделал шаг в его сторону.
— Нет! — первое слово, сорвавшееся с губ Ивера заставило всех вздрогнуть от неожиданности. — Не надо! Пожалуйста! Я… я сделаю… что угодно сделаю…
Тёмные глаза с длинными ресницами, трепетными и манящими — достались от матери, её наследие помимо порченой крови, — смотрели не мигая на портрет Мортема. Две пары рук вжимали его в землю, колено давило на поясницу, кто-то из прихвостней Вальдра отвесил лёгкий пинок — не зарывайся, бастард, ты в нашей власти. И на губах и в носу ржавый запах крови смешался с кислой вонью мочи, стекавшей по лицу, шее, груди. Ивер смотрел с замиранием сердца на то, как И в одно мгновение сердце сжалось, возвышавшийся над ним гвардеец развернулся к стене и влага раскрасила красивый овал вырезанного лица в тёмный цвет.
— Держи его! — бросил крепыш, но нашедший себе силы Ивер уже оказался рядом с Вальдром, впился руками в шею, стискивая гортань со всей высвобождённой ненавистью, смотрел на перекошенное ужасом лицо гвардейца, пока по напряжённому, уже привыкшему к боли телу лупили руками, ногами и подобранной палкой.
Его пытались оттащить, а он упивался от вида багровеющего обидчика, царапавшего ладони и цеплявшегося за пальцы. Он видел в дрожащих зрачках своё перекошенное яростью лицо и упивался чужим страхом, хотел большего — забраться под кожу, вывернуть наизнанку, разорвать на части. Надави ещё, приложи усилие, не останавливайся ни перед чем, пока не услышишь, как хрустнут позвонки, как сипящий, смешно шевелящий губами, наглец не затихнет, издав последний, самый протяжный и нечеловеческий хрип.
— Убью, — рокотало в глотке. — Убью…
— Он же сейчас кончит его!
— Сосцы Хасны, да этот ублюдок спятил…
— Не стойте, как истуканы, идиоты! Сделайте что-нибудь!
— Задушу паскуду…
Кто-то ухватился за конец импровизированного ошейника и начал тянуть. Горло тут же обожгло болью, воздуха стало не хватать, но Ивер чувствовал подобную агонию под собственными фалангами, всё сильнее впиваясь в чужое горло.
— Сука! Намертво вцепился!
— Так тресни его чем-нибудь!
— Скоф! Не надо…
— Сдохнет, так сдохнет! И горевать никто не будет!
Острая боль сверкнула вспышкой перед глазами и отдалась под загудевшем черепом. Тёплая кровь заструилась с пореза над правой бровью, брызнула маленькими пятнами на безупречную кожу Вальдра, залила глаз Ивера. Тот продолжал стискивать чужую глотку с упорством охотничьей собаки, скалил зубы в лицо ненавистного врага, но сил не осталось, он почти выдохся и теперь его, оторвав от Вальдра, швырнули на землю, чтобы обрушиться шквалом кулаков и сапог под первые тяжёлые капли дождя.
Он всё ещё тянулся к испуганному, почувствовавшему дыхание приблизившейся смерти гвардейцу, но тот, скрючившись, откашливался и сплёвывал слюну, хватая ртом воздух также смешно, как когда-то это делал Ивер. Кровь хлестала из разбитого носа, заливала глаза, расползалась по коже, рёбра болели, горели внутренности и казалось, внутри не осталось ничего целого, превратившись в одно сплошное месиво.
Низкое брюхо наползшей на особняк тучи разверзлось сплошной серостью дождя, накрыло трёх молодчиков и сжавшегося в дрожащий комок конюха, пытавшегося непослушными руками прикрыть голову, по которой то и дело прилетало чьим-то сапогом. Густая пелена влаги в мгновение вымочила до последней нитки одежду, ревущая под хлёсткий ветер, сорвавший с кого-то из гвардейцев фуражку, и поволокший куда-то в глубь раскинувшегося за конюшнями сада.
Ивера били, били и били… Его руки безвольно лежали на мокрой траве, тело не отзывалось, и держащееся на одной воле сознание будто наблюдало за всем со стороны. Видело, как поднялся Вальдр, спешно застегнул брюки и пригладил мокрые волосы, с которых стекали струйки воды, как разогнался и метко пнул под рёбра безвольное тело, а затем впечатывал каблук сапога то в плечо, то в бок, то чиркнув по спине. Он не выбирал куда бить — хаотичный, несдержанный, запыхавшийся и униженный, Вальдр держался одной рукой за плечо товарища, боясь потерять равновесие. Они окружили его, смотрели с презрением, но в их глазах, сверкавших в всполохах молний Ивер увидел нечто новое — страх.
И чья-то фигура врезалась в толпу, разбивая её, как разбивает нос корабля волны. Чей-то тонкий, смутно знакомый голос кричал какое-то имя, тоже знакомое Иверу, но едва державшийся в сознании он видел лишь мешанину ослепшими от крови и дождя глазами. Его задевали, но не били, чьи-то ноги месили грязь, подскальзывались на траве, силуэты падали, нехотя поднимались, мельтешили чёрными тенями в коротких вспышках света. Голоса — чужие и обеспокоенные — тонули в раскатах грома, дождь выцеловывал холодными, крупными каплями раны Ивера, остужал разгорячённую кожу, окутывал умиротворением отступающей боли. Он лежал боком и мог смотреть лишь на чужие ступни, танцевавшие подле него, а после чьи-то руки бережно подняли с земли, поддержали, заставив навалиться на крепкое и высокое тело; дождь размывал запах, но Ивер чувствовал терпкий табак и кожу с дерзким привкусом чего-то знакомого и сладкого. Ему хотелось рассмотреть лицо своего спасителя, но увидел лишь потемневшие от капель волосы, скрывавшие чужие глаза, но внутри тепло отозвалась понимание: стоит заглянуть за эту завесу, как наткнётся на знакомый лёд. И с едва заметной улыбкой провалился в тревожное забвение.
***
Като устало выдохнул, счищая с щеки налипшую грязь, растёр пальцами по коже, и неприятно поморщился, единственный раз оторвав взгляд от лежащего на соломенном матраце брата. Избитый, с ремнём на шее, под которым выглядывал глубокий красный след, Ивер выглядел жалким и в тоже время стойким, дав отпор четверым обидчикам.
Обер-лейтенант подался вперёд и три кривые ножки спешно найденного Элуфом стула жалостливо скрипнули под его весом, грозясь испустить дух. Вся комната, принадлежавшая Иверу, напоминала чулан старьёвщика, что просто скидывал туда всякий хлам, как только находил чем его заменить: старый, расшатанный стол, где стояла маленькая, слегка сплющенная с боков — видать, кто-то наступил — чернильница с воткнутым в неё облезлым пером, один стул, занятый младшим близнецом, кровать, на краешке которой ютился Элуф, обеспокоенно теребя собственные пальцы, криво сколоченная из деревянных обрубков коробка, заменяющая ему тумбу, на которой лежал брошенный хозяином пиджак. Видавший виды, залатанный и застиранный, с одним наполовину оторванным карманом, он то и дело царапал взгляд Като, стоило тому повернуть голову.
Каждый дюйм комнаты дышал не бедностью — равнодушием хозяина, не было здесь ни новенькой лакированной мебели, ни одежды, в которую могли бы переодеть — старую Като стянул с безвольного брата и швырнул на пол в общую груду. Шагов тридцать на двадцать — вот и всё пространство, в котором жил бастард, носящий фамилию Барас. Маленькое, провонявшее конским потом, пылью и собачей шерстью помещение без окон и с одной скрипящей дверью. Здесь не было обоев и картин, лишь узорчатая паутина в дальних углах и собранная веником пыль, забытая хозяином у шкафа.
— Ему крепко досталось…
— Подай тряпку.
Элуф торопливо поднялся и юркнул к углу, где стояла открытая баклага с водой, и, ухватившись за край, слегка накренил, подставляя тряпицу к горловине. Вода была прелой, застоявшейся, забиваясь в ноздри не привыкшего к такому ребёнка, отчего мальчишка то и дело морщился, но продолжал намачивать кусок ткани. Старая майка, которую Элуф нашёл на полу, была наспех очищена и порвана Като, сейчас терпеливо дожидавшегося брата, нависая над израненным лицом Ивера. Пальцы обер-лейтенанта были готовы снять ремень, но медлили, дожидаясь, когда к ним попадёт тряпка, которой близнец принялся счищать оставшуюся на щеках и шее грязь и вонь. Этого будет недостаточно, нехотя признал Като, но зато не попадёт в раны и не вызовет сепсис. А после, под надзором взволнованного Элуфа, старший Барас бережно расстегнул язычок пряжки и пропустил через железное кольцо конец ремня, поддерживая одной рукой голову конюха. Жёсткая кожа прорезала маленькие раны по краю наливавшейся иссиня-алым полосы, глубоко отпечатавшейся на коже под горлом. Подобное клеймо Като видел на шеях среди молодых кадетов и у только прибывших по распределению в часть солдат, когда старшие, охваченные глумливой жаждой понукать младших, менее выносливых товарищей, пускали в ход не только руки, но и ремни, плётки и шпицрутены. Зверские, лишённые человечности развлечения прикрывались перед офицерами жаждой закалить ещё не успевших обвыкнуть «цуков» к нелёгкой армейской жизни.
— Зачем они с ним так?
Голос Элуфа надломился в самом конце, стал хриплым и едва различимым; он стоял за левым плечом и продолжал рассматривать широко распахнутыми глазами за тем, как быстро его брат управляется влажной тряпицей, стирая следы крови, травы и налипшей земли с груди и ладоней Ивера.
— Разве он заслужил? Отец всегда наказывает его сильнее остальных, даже когда он не виноват… Однажды, защитил от напившегося Лэлиха одну из служанок, и за это ему всыпали двадцать плетей…
— А почему ты не зовёшь Ивера по имени?
Элуф виновато отвёл глаза.
— Потому что он бастард и слуга? Разве это отнимает у человека право на собственное имя и жизнь? Держи, повесь на край стола, — Элуф спешно забрал протянутую тряпку и отвернулся. — Есть слабые духом люди и они позволяют поступать с собой так, как хотят этого другие. Будут ли они после проклинать свою судьбу, искать виноватого в лице тех, кто контролирует их, или поедать себя самих горькими мыслями о слабости — разнится от человека к человеку. Но у каждого есть стержень, нужно только укрепить его настолько, чтобы не сломаться под весом, как родительских, так и собственных ошибок и неудач. Иверу повезло стать признанным Барасом, но не повезло родиться от служанки, его жизнь не улучшилась — наоборот, каждый готов срывать на нём свою злость и чем сильнее отец поддерживает это молчаливым согласием, тем грубее и жёстче будут глумиться остальные. Не столкнувшись с этим, ты не поймёшь, Элуф.
— А ты?
Протяжный, полный горьких воспоминаний вздох заставил младшего из сыновей содрогнуться в ужасной догадке.
— Я ещё посижу с ним, а тебе лучше вернуться в свою комнату.
— Он и мой брат тоже.
— Элуф.
— …я остаюсь.
Под протяжный скрип дерева Като повернулся к сжавшему в упрямстве кулаки мальчишке и заглянул в тёплые ореховые глаза, где видел отчаянное желание быть полезным, даже если придётся столкнуться с недовольством отца. Брошенный в одиночестве Элуф боялся вновь оказаться забытым и ненужным, как был не нужен Валентину, Калику и Мортему, но внезапно обретший друга в лице Като, он упрямо поджимал губы и хмурился, силясь показаться взрослее, чем был. За что получил в награду слабую улыбку и лёгкий кивок — оставайся, говорил вздох смирения.
Они вдвоём омыли ссадины Ивера и закутали в колючее одеяло, Като смачивал щёки и лоб, а Элуф подносил миску с водой каждый раз, как распухшие, покрытые запёкшейся кровью губы бастарда разлеплялись в очередном бреду. Он кого-то звал, беспокойно бегая глазами под закрытыми веками, и Като даже склонился ко рту ухом, силясь узнать кто же был так нужен брату, долго прислушивался, пытаясь разобрать хрип, и мрачно отстранился.
— Элуф. Глянь, приехал ли Морт, — обер-лейтенант устало поднялся на ноги. — И отправь его сюда.
Мальчишка кивнул, его крупные светлые кудри на мгновение закрыли большие, доверчивые глаза. Он по-офицерски щёлкнул каблуками и стремглав бросился прочь, перед этим успев оглядеться по сторонам, надеясь не попасться на глаза своей бонне.
— Значит, Морт, да? — Като завёл руки за спину, впившись пальцами в запястье, стараясь не идти на поводу внезапной ревности, вспыхнувшей сразу, как только усталый выдох Ивера вычертил имя в тишине.
Они и правда были когда-то близки: трое мальчишек, игравших в саду, пока никто из наставников и старшей прислуги не видит, спрятавшихся в одном из тупиков лабиринта. Их игры были не такими, как у большинства: Мортем предпочитал изучать мир даже во время забав, а Като выстраивал шеренги деревянных и оловянных солдатиков, размышляя, как лучше захватить неприступный валун, гордо именуемый элдерским замком. И лишь Ивер сидел рядом с ними, молча наблюдая за близнецами, будто сторонний наблюдатель, всё чаще задерживаясь взглядом на старшем. Като замечал тот внимательный взгляд, он и сам смотрел с таким же восхищением на постигающего науку брата, которому многое давалось легко, будто при рождении был благословлен всеми святыми, так почему бы и бастарду, который учил грамоту сидя на уроках Калика, не испытывать тоже самое? Кто знает, что произошло за пять лет в этой проклятой семье, но каким бы не был ответ, Като чувствовал — это последнее, что он желал знать.
Мортем явился сразу, как только пересёк порог дома, срывая с плеч наспех наброшенный дождевой плащ — Като подозрительно сощурился, совершенно не помня был ли подобный у брата, — и вскинул острый подбородок, приманивая к себе взгляд близнеца.
— Зачем я здесь?
— Его снова побили.
— Так пусть им займётся Фелис, разве у него недостаточно опыта в занятии подобного рода?
Раздражительный, уставший, с блестящими от гнева глазами, Мортем напомнил Като одну из тех прекрасных и воинственных дев, что сопровождали Айнурадана и его святое воинство, оберегая и вдохновляя солдат: красивый, гордый и холодный, не смотря на следы разочарования и даже обиды.
— И тогда отец узнает, что произошло.
— Он в любом случае узнает.
— Ивер звал тебя, Морт.
Удивление — вот что появилось на лице близнеца. Настоящее удивление и в тоже время лёгкий испуг, будто Като приоткрыл некую тайну, что от него прятали конюх и близнец.
— Мы…
— Не надо, — Като поморщился, устало потёр шею и слабо оттянул уголок губ, силясь выдавить улыбку. — Просто помоги ему, хорошо?
На какое-то мгновение ему показалось, что в собственных словах звучало обвинение, обнажённое ревностью, тлевшей в груди. И тот изумлённый взгляд близнеца лишь раззадорил нелепые мысли, от которых могли покраснеть не только приличные дамы, но и церковники во главе с самим архиепископом Идггильским. Почему ему показалось, что эти двое близки более, чем должны быть братья? Может, из-за той истории с мистером Моррисом, а может, из-за собственных странных ощущений, возникающих всякий раз, стоит Мортему оказаться рядом?
Становилось слишком душно, дышать почти невозможно и ворот давил, заставляя Като направиться к двери, скрытой за спиной застывшего близнеца, как тот поймал его за запястье и с силой притянул к себе, больно сжав ладонь. Они смотрели друг на друга и у каждого не находилось слов прервать неловкое молчание.
— Делай что нужно, Морт, — на тонких губах обер-лейтенанта распустилась слабая улыбка. — А я дождусь тебя. Как обычно.
Он высвободился из хватки брата и спешно ретировался прочь, закрывая за собой дверь, тут же прижал ко рту ладонь, пытаясь побороть накатившую панику.
Как обычно…
Как обычно его брат приходил ночью к нему в комнату и залезал под одеяло, прижимаясь к тёплому боку. Как обычно они почти всю ночь могли обсуждать далёкие страны, наполненные скарами, элдерами и шайхраданами, о чьих культурах не знал никто из Старшей Империи, смотреть в окно на звёзды, а засыпать под очередную историю Мортема.
Как обычно Като существовал лишь для него, полностью поглощённый братом, привязанный узами куда более крепкими, чем кровь.
Как обычно они не должны были разлучаться, но карьера военного манила бойкого мальчишку, а его брат предал их связь, обзаведясь тайнами, более мрачными, чем то, что сейчас прячет в себе Като. Но что может быть хуже, чем влечение к собственному близнецу, от которого он изнывал последние дни, ощущая скребущую ревность, стоило услышать родное имя из чужих уст. И обер-лейтенант молился каждому святому, добираясь до собственной комнаты, надеясь, что брат никогда не узнает о том вожделении, что заволакивает его мысли.
Но если бы Мортем и умел читать их, он был поглощён видом лежащего на кровати Ивера, с отрешённостью разглядывая свежие синяки и порезы без желания прикоснуться к налившейся багрово-красным цветом коже.
— Ты уже пришёл в себя?
Ивер болезненно наморщил нос и попытался сесть, чувствуя, как вновь заныли рёбра.
— Что произошло? — колкий лёд впился в нахмуренное лицо конюха, попытавшегося отвернуться от стоящего рядом Мортема, как сильные пальцы цепко схватили за подбородок и заставили поднять взгляд. — Ивер.
— Подрался с Вальдром.
— Вальдр. Хорошо. Что-то ещё?
Плечи Ивера привычно вздыбились, пытаясь прикрыть голову от испытующих глаз и строгого лица брата, но его всё ещё крепко держали, а тело отвечало топорно, едва слушаясь.
— Нет.
Мортем не должен узнать, что Вальдр раскрыл их, понял всё из-за ошибки Ивера, забывшегося и попавшегося на преступлении. И может, расскажи всё ему, близнец нашёл бы способ избавиться от такой досадной проблемы, но хотелось решить всё самому, найти в себе силы не прятаться и терпеть, а указать зарвавшемуся ублюдку настоящее место. Ивер хотел отомстить, но не за себя, а скорее за честь Мортема, за то, как этот идиот Вальдр будет расхаживать перед своими друзьями, шутя про убийцу и бастарда, а после осмелится высказать это в лицо старшему близнецу.
Хватка стала мягче; теперь опухшее лицо осматривали глаза врача, а не раздражённого любовника, замечая даже маленькие царапины. Ивер чувствовал, как от него несло не только грязью, травой и псиной, но и тем, о чём он не хотел говорить, боясь увидеть брезгливость, но Мортем догадался сам, едва шевельнув крыльями носа, вбирая чужой запах.
— Та мазь, что я дал, всё ещё у тебя?
— Да, — Ивер кивнул подбородком в сторону шкафа. — Внизу, под одеждой.
Он замолчал и виновато опустил голову, исподлобья наблюдая за тем, как Мортем сделал несколько шагов и остановился у шкафа, его руки осторожно легли на полку, нащупывая под маленькой кипой чистых маек и рубашек маленькую жестяную баночку, а после, возвращаясь, отвинтил крышку, наполняя комнату резким запахом трав. Два пальца зачерпнули вонючую до рези в глазах мазь и аккуратно нанесли на царапины, понемногу втирая в кожу. И от каждого такого прикосновения внутри у Ивера всё сжималось от волнения, превращаясь в тугой полыхающий жаром шар. Он чувствовал близость Мортема, а в какой-то момент близнец присел на край, подобравшись ближе к лицу конюха, и осторожно разглаживал синяки, принося облегчение.
За ним невозможно было не наблюдать: сосредоточенный, отрешённый от всего, с маленькой вертикальной складочкой, залегшей между нахмуренных бровей, как всегда делал, задумавшись. От него пахло дождём и чернилами, и Ивер, поддавшись желанию, уткнулся носом в плечо Мортема, заставив недовольно скривиться.
— От тебя вкусно пахнет…
— Может, потому что я знаю пользу ежедневного купания? Прекрати шевелиться, мне нужно закончить.
— Мы можем… — Ивер судорожно втянул воздух, его щёки обдало жаром, а внутри живота стянуло так сильно, что он едва не задохнулся от волнения, боясь получить отказ. — …посидеть так… ещё немного?
Мортем не ответил, не отстранил вцепившегося в него конюха, покорно дав тому прильнуть к успевшей пропитаться грозой одежде близнеца, но не позволял себе ответить. Он бдительно прислушивался к тишине за дверью маленькой комнатушки, где жил бастард, готовый в любой момент предстать в облике врача, а не любовника, уставшего от поползновений Ивера. Что если Като решит вернуться и проверить как они здесь? Он уже начал подозревать, и мягкая ревность, с которой просил ничего не объяснять, подстёгивала Мортема совершить ошибку, посмотреть на реакцию брата, заставшего бы их в неловкий и пикантный момент. И от этого внутри разлилось возбуждение, тягучей истомой заполняя все мысли и душу, вырисовывая ошеломлённое и в тоже время возмущённое лицо, широко распахнутые голубые осколки, впивающиеся в близнеца, позволившего какому-то грязному конюху целовать шею и губы, пока за ними наблюдает так невовремя ворвавшийся обер-лейтенант. Разве это не прекрасно? Как бы тогда повёл себя Като, стал бы защищать своего греховного брата перед другими, как это делал в детстве и делает до сих пор?
Мортем шевельнулся, собрал в кулак волосы Ивера и оттянул, заставляя бастарда поддаться, и впился в его искусанные, побитые губы жёстким поцелуем, властно сминая и покусывая, выпуская из едва затянувшихся ранок бисеринки крови. Подавляя, заставляя покорно принимать ласку, Мортем второй рукой скользнул вниз, отбрасывая прочь одеяло, обнажая тело бастарда, и стиснул в кулаке изнывающую плоть, ощущая жар под пальцами. Дыхание Ивера участилось, стало поверхностным, его пальцы, вцепившиеся в плечи, впивались сильнее с каждым новым движением Мортовской руки. Он стонал в приоткрытые, покрасневшие от долгих поцелуев губы близнеца, утопая в наслаждении, извиваясь в чужих руках, растворяясь в скользящих движениях, пока Мортем вновь не увлёк в очередной страстный поцелуй, впиваясь в ноющие губы, окрашивая терпкий вкус металлом. Безжалостность, с которой близнец терзал плоть, могла лишь сравниться с дьявольским наслаждением тёмных существ из самого глубокого чрева Гилек-Акка, его пальцы танцевали, сжимали естество Ивера, причиняя то сладкую боль, то окутывая удовольствием. Ивер напряжённо сопел, слепо глядя в лицо Мортема и ища губами чужие, утыкался в плечо и шею, крупно дрожа от очередной волны, кусал шею любовника, стискивая крепкими зубами чистую кожу, оставляя красноватые отметины под недовольное шипение.
Мортем оттягивал его за волосы от себя, с трудом удерживал от очередных болезненных ласк, но сам не мог остановиться, охваченный картиной, представшей перед глазами: похотливой, полной греха и сладострастия, рождающей за внутренних сторонах закрытых век образ совсем иной, нежели был перед ним — раскрасневшееся лицо, всклокоченные чужими пальцами светлые пряди волос и голос, что хрипло выдыхал имя старшего близнеца, будоража всё внутри огненным вихрем. И припадая в неистовом безумии, Мортем вновь притягивал к себе этот образ, жадно впиваясь и терзая горячими поцелуями рот, щёки, подбородок, спускаясь ниже, вычерчивая языком линию кадыка, собирая солоноватый вкус тела.
Близнец не успел понять когда уже чужие пальцы освободили его из плена брюк и окольцевали напряжённую, изнывающую плоть, неумело, но старательно пытаясь привести к пику. Он цедил сквозь сжатые зубы стоны, пытаясь заглушить рождающийся внутри рык и не смотреть на чуждое ему лицо, внезапно опостылевшее насколько, что открой Мортем глаза сейчас и его ждёт самое глубокое разочарование в жизни. Не единокровный брат захватывал его ум, не он вызывал столько страсти, и каждое его прикосновение, каждое слово, сорванное с разбитых, подернутых алым цветом губ приносило раздражение, нежели радость.
Но именно образ, рождённый в темноте под закрытыми веками, заставил Мортема обильно излиться, почувствовав чужое горячее семя на собственных пальцах. Ивер тяжело дышал, уткнувшись лбом в плечо любовника и выпуская из зубов мокрую от слюны рубашку. По его загорелой коже стекали маленькие капли, покрывая испариной виски и шею, а затуманенные глаза постепенно становились яснее. Он поднял полные обожания глаза, подавшись вперёд в попытке сорвать ещё один поцелуй, но Мортем спешно поднялся, приводя себя в порядок.
Сосредоточенный, помрачневший от одного понимания, что их могли так легко раскрыть, будь Ивер чуть громче, не вцепись он зубами в плечо, Мортем забрал отданный ему одним из констеблей плащ, приоткрыл дверь, осматривая пустой коридор, и выскользнул тенью прочь, оставив Ивера одного в пустой коморке, служившей ему комнатой.
Что, скар его пожри, с ним случилось, что вместо разума он начал думать подобно животному, изнывающему от жажды близости? Их могли поймать, предать огласке грязную связь и обличить не только перед отцом, но Като, отдать на растерзание церковникам и праведникам, высмеяв. А он, Мортем, так легко поддался очарованию вновь услышать ревность в голосе брата, увидеть его потемневшие от злости и обиды глаза, хотел почувствовать насколько же сильно его близнец не хочет делить родную кровь с кем-то ещё. Он хотел убедиться, что мальчишка, выросший в красивого и гордого воина, всё ещё полностью принадлежит ему без остатка.
Пустые коридоры, освещённые настенными лампами, рождали внутри Мортема тревогу, будто все прознали о его болезненном влечении и, собравшись в гостинной, обсуждали, презрительно морщась и сплёвывая оскорбления. Не было никого из прислуги, не раздавался звонкий голос Элуфа, даже не ощущалось присутствие отца — ни души. Настороженный, взвинченный до предела Мортем ускорил шаг и остановился лишь когда ощутил под рукой дверь чужой комнаты, податливо открывшейся от лёгкого нажима.
— Что-то случилось? — обеспокоенное лицо Като предстало перед глазами, он смотрел на брата и светлые брови вздымались в удивлении, а руки опустились на плечи, всё ещё изнывающие от пальцев Ивера. — Ты так запыхался. Что-то с Ивером?
Мортем сам не понял, как это произошло: толкнул брата вглубь комнаты, заставляя попятиться назад, впился в длинные пряди на макушке пальцами, притянул ничего не понимающего обер-лейтенанта к себе и едва не накрыл чужие губы ртом, смазав поцелуй проснувшимся страхом, неуклюже превратив в объятия. Он обнимал застывшего брата, щекой чувствуя влажный след, и дрожал под неуверенными ладонями, прижавшимися к пояснице. Почти не дышал, замерев и слушая сильное сердце близнеца, мерным стуком выделявшееся на фоне его собственного стремительного бега, пока не ощутил прикосновение сухих губ к виску.
В памяти Мортема образ матери сохранился куда отчётливее, сильнее, он помнил её запах, улыбку, глаза — такие же кусочки льдистого неба, — и то, как она напевала старую колыбельную и целовала каждого в висок, прижимая к груди, разгоняя тревоги и кошмары. И сейчас он будто оказался тем испуганным мальчиком, которого защищали от горя и бед сильные руки, отгораживая от внешнего мира, укрывали и баюкали. Осторожно, боясь спугнуть странный, умиротворяющий момент, казавшийся слишком хрупким, чтобы быть правдой, Мортем заскользил ладонями по бритому, мягко колющему затылку, шее, спине, ощущая крепкие мышцы, бокам, втягивая терпкий и глубокий аромат, исходящий от близнеца — табак, кожа, оружейное масло и вишня. Странное, будоражущее сочетание, от которого Мортема прошибало и выворачивало подступающее возбуждение.
— Морт? — голос близнеца был совсем тихим, осторожным, обжигая горячим дыханием мочку уха. — Всё хорошо?
— Я просто… — впервые Мортем растерял все слова и теперь судорожно подбирал из хаоса в голове хоть одно, не отражавшее его тёмное желание, но каждое звучало по-своему дико и вожделенно. — …соскучился.
Ему не ответили, но Мортем ощутил, как его стиснули в объятиях, как губы обер-лейтенанта растянулись в тёплой улыбке, и отдался чувству уюта и безопасности, закрыв глаза и позволив себе не волноваться, по крайней мере сейчас.
А затем Като присел на кровать, выслушивая историю брата, хмуро сведя брови и сцепив пальцы, не перебивая и не спрашивая, но запоминая все детали. Он был сосредоточен, молчалив и хмур, и когда Мортем закончил, спросил:
— Так что ты планируешь?
— Нужно пробраться в старое крыло фабрики, там должны держать мальчишку.
— Должны? Ты не уверен?
— Невозможно быть уверенным в том, что он ещё жив, но если и так, Эрон попытается поскорее от него избавиться. В частности из-за нашего визита.
— И ты предлагаешь проникнуть на чужую территорию и спасти этого Саймона?
— Сейчас это предложил ты, — мягко, с едкой улыбкой поправил близнеца Морт, присевший на край стола, цепко наблюдая за нахохлившимся братом. — Но у нас нет иного выбора, если хотим получить хоть одно доказательство моей невиновности. Мы проникнем сегодня, пока идёт гроза…
— Мы? Ты уже меня записал в подельники, даже не поинтересовавшись надо ли мне это.
Холодные глаза Мортема подозрительно сузились, глядя как Като неуверенно трёт шею, хмурясь и поджимая губы.
— Я думал, ты приехал помочь мне.
— Помочь расследовать, а не влезать на чужую территорию, которую охраняют вооружённые ублюдки.
— Мальчишка, которого мы спасём, подтвердит, что Штормвинд убил свою сестру.
— А если нет? Если он это всё выдумал? Если он уже мёртв?
Като вскочил на ноги и зло расхаживал из стороны в сторону, напоминая Мортему рассерженного зверя, пытающегося хоть как-то примириться с собственным гневом, но лишь продолжал сверкать сердитыми глазами, пронизывая молчащего брата.
— Ты не думал о таком исходе, Морт? Что, если нас там пристрелят? Тебя пристрелят?
— То есть, спасать меня ты не планируешь? — колючая улыбка медленно расползлась на губах старшего близнеца.
— Нет, в смысле да, — охваченный смятением, обер-лейтенант потряс головой, взъерошивая длинные пряди, скрывшие его глаза. — Ты знаешь, что я не отпущу тебя одного. Даже если эта идея ко всем скарам полетит. Я пытаюсь донести, что мы можем получить кучу проблем из-за иллюзорной выгоды, которой может и не быть.
— Скажи, что ты хочешь? — Мортем медленно выпрямился, привлекая к себе внимание близнеца, чувствуя, как замерший в недоумении Като смотрит на него широко распахнутыми глазами, не смея отвести взор, пожирая каждое движение, каждый шаг приближающегося брата. — Обещание, которое я обязуюсь выполнить? Узнать одну из тайн, что храню от тебя? Может, есть то, чего ты вожделеешь больше всего?
Кадык Като нервно дёрнулся, он сам едва дышал, слушая тихую, размеренную речь не человека — искусителя, представшего в образе родного брата, и теперь пытавшегося свести на тёмный, но такой привлекательный доступностью путь. Светлые волосы, рассыпавшиеся по плечам и спине, ещё сохранившие небрежный вид, помятая рубашка, вид усталый, но готовый биться с Като до конца, пока упёртый обер-лейтенант не признает поражение.
— Морт, — кончик языка пробежался по губам, смачивая их, и Като медленно продолжил, вычерчивая каждое слово, не отводя взгляда от точной копии своего лица, разве что более хитрой и едкой, — это не забава. Я боюсь, что всё может скверно обернуться.
— Я — скельм, — Мортем произнёс это слово, словно сплюнув, кривя губами в пренебрежение, но не отводил глаз. — А ты — герой Артенхейма, награждённый самим императором, звезда аримарских званных вечеров. И мы оба принадлежим к одной из влиятельных семей в Идггиле. Кто осмелится тронуть сыновей генерал-губернатора?
— Те, кто не увидят нас в темноте, — ладони младшего близнеца были тёплыми, Мортем ощутил насколько они горячие, когда те вновь легли на плечи приятной тяжестью. — Я просто волнуюсь за твою безопасность…
Мортем бережно взял ладонь брата и, слегка повернув голову, продолжая смотреть в полные переживания глаза, оставил на внутренней стороне ладони, где-то между холмом большого пальца и сгибом, лёгкий поцелуй, и тут же прижал к своей щеке, наблюдая как заливает стыдливый румянец лицо взрослого обер-лейтенанта, растерявшегося подобно неопытному юнцу.
Нервно выдернув ладонь из чужого плена, Като рванул в сторону стола, стараясь избегать брата и не смотреть на распустившуюся на лице улыбку, в которой сквозило наслаждение от победы, приправленное смакованием чужой слабости. Резко открыв верхний ящик, обер-лейтенант бесцельно шарил в нём рукой, пока не достал пистолет, сверкнувший в свете ламп начищенным металлом.
— А я уже думал, это мне придётся защищать тебя.
— Знаешь о чём я сейчас жалею, Морт? Что тебя в детстве скары не украли, — мрачно отозвался на смешок обер-лейтенант, любовно оглаживая ствол «Эрмигтона». — И пусть это будет единственное, о чём мне придётся сокрушаться.