Третьей судьбоносной встречи в ту ночь всё же не состоялось. День был долгим: давала о себе знать дорожная усталость, яркие сумбурные впечатления, полученные уже в поместье, тоже не добавляли сил. Цао ушел к себе и легко уснул, вовсе не терзаясь мыслями о свалившейся на него ответственности.
Разве что перед сном вяло шевельнулось осознание, что, помимо неожиданной перспективы отцовства, сегодня его ещё и угораздило ввязаться в сомнительную затею Энлэя. Его предложение тоже нельзя было назвать заурядным. Шпионить в Обители. Передавать данные сюда, в свой дом, с помощью каких-то шифров… Разве этим он не ставит под удар всех его обитателей?.. Вполне вероятно, что это небезопасно и для Миня.
Но почему это должно его тревожить? Цао привык идти по жизни, принимая как должное всё, что она могла ему предложить, и с тем большей готовностью, если это было связано с удовольствием или риском — они уже стали для него неразделимы. Заботиться же и о других в его привычки не входило. Разве что в отдельных случаях: о наслаждении партнера в постели, об успешности сокрытия от надзора… Ну или вот — о чувствах доверившейся ему сестры… В остальном — Цао определенно не считал себя альтруистом.
Поэтому и уснул со спокойной совестью.
А на следующий день всё шло своим чередом. Обычный гостевой визит: совместный завтрак и обед, прогулки и светские беседы.
Цао всё пытался понять, какие отношения связывают этих двух настолько непохожих, новых для него людей: разбойницу Мэй и праведного Энлэя, но это ему не удавалось. Хотя бы потому, что Энлэй, как оказалось, постоянно выглядел не вполне присутствующим наяву. Может быть, это было следствием его духовных практик, какого-то особого рода медитации на ходу. А может быть, его просто окончательно свел с ума постоянный неугомонный щебет этих двух райских пташек — жены и подопечной.
Мэй держалась с покровителем без особой почтительности — могла и на шее повиснуть от избытка чувств, в привычной своей игривости. Энлэй лишь качал головой, тихо улыбался и спешил укрыться от этого буйства жизни в своих уединенных покоях. Занятия медитацией были единственным, чему с искренним рвением посвящал себя этот бесстрастный человек — истинный, но бывший служитель целомудренного, но забывшего праведность Ордена…
Послеобеденный час они проводили в парковой беседке. Солнечный свет пробивался сквозь зеленеющие кроны высоких деревьев. Неподалеку серебрилась водная гладь пруда, в котором плескались крупные желтые утки. Номинальный глава семейства только что удалился, провожаемый подтруниванием Мэй:
— Энлэй так занят своими практиками, словно на них одних и держится наш бренный мир. Может, стоит попросить его не быть столь усердным? Чего уж тут особо сохранять…
— А что так мрачно, Мэй? — вскинул бровь Цао.
Он всё ещё не совсем привык к тому, что девицы никак не скрывали своих чувств — не только при нем, но и при благонравном Энлэе! Готов был пожалеть бедного праведника, да только тот ничем не выдавал ни малейшей неловкости или осуждения. Казалось, он относился к сложившейся ситуации чуть ли не спокойней, чем сам Цао!
Мэй и сейчас сидела, прислонившись к Цинь плечом и играя с серым ушастым зверьком, сосредоточено дрожавшим на её коленях. Цао в них не разбирался, но ему уже сообщили, что пушистое создание, похожее на зайцеобразную мышь — это шиншилла.
— Почему мрачно? — возразила Мэй, скармливая ей очередной кусок яблока. — Наоборот. Разве не веселее будет, когда всё начнёт рушиться? Или тебя устраивает как есть?
Пока слегка опешивший Цао подбирал остроумный ответ, в беседу вмешалась Цинь — она-то, по видимому, вполне привыкла к провокативным речам подруги.
— Меня лично всё вполне устраивает, а вот малыш Бао совсем замерз. Прохладное выдалось лето. Пойду отнесу его в дом.
Целомудренный поцелуй в щеку, пожатье руки — от Мэй, конечно же — и оранжево-голубой шелковый вихрь покинул беседку, унося и нареченное почти фамильным именем существо. Надо же, его лишь по случайности спасли от участи стать меховым подбоем, а теперь ещё и заботятся, чтобы не мерз!
— Интересные воззрения, интересные порядки… — бормотал Цао, откинувшись на спинку скамейки. Косичка на пальце, взгляд на бегущие облака. В поместье всегда слишком умиротворенно. Что делает здесь эта бунтарка? Незаданный вопрос вызвал искренний вздох: — Надо признать, ничего я не понимаю в этом вашем светском мире.
Мэй словно зеркалила его позу — закинула ногу на ногу, смотрела вдаль и так же задумчиво отвечала:
— А светский мир тут ни при чем, Цао. Я живу по своим правилам. Мог бы уже и заметить.
— Как тут не заметить! — усмехнулся Цао. — Да только понятней не стало.
— Что ещё непонятно юному служителю? В чем просветить? — Мэй перевела на него взгляд — от окружающей беседку листвы он казался совсем зеленым. Её полная насмешливой снисходительности улыбка не задевала — окутывала мягкостью.
О, у Цао было множество вопросов! Но, конечно, больше, чем фигура загадочного праведника и того, чем же он связан с юной леди, сейчас интересовало другое:
— Ты и Цинь вместе, и тем не менее… — не договорив, он пожал плечом. — Знаешь, мне совсем не хотелось бы испортить ваши отношения.
Загорелая ладонь накрыла лежащую на перилах беседки смуглую кисть. Мэй подалась ближе, обдавая пряным ароматом:
— Ничего ты не испортишь. Это другое. Да и вообще, если на то пошло, мы с ней не клялись в верности. Это всё предрассудки! Просто пока — у нас другие планы. Хотим, как ты знаешь, продолжить именно ваш род.
Она уже почти смеялась. Её откровенность по-прежнему пронимала до глубины души, а близость жаркого тела заставляла напрячься.
Ну, не мог же Цао ответить, что он-то как раз вовсе этого не желал! Да и разве можно не желать почувствовать горячность этой податливой плоти, увидеть блеск наслаждения в сияюще-светлых глазах, ощутить наконец мягкость губ?..
Правда и не ожидал этого так скоро. А зря — с Мэй стоило быть начеку. Поцелуй — легкий и нежный, зазывный и трепетный, словно мотылек — порхнул с её губ к его губам. Рука уверенно, но вкрадчиво обвила шею.
Цао ещё не успел отреагировать, только обнял за талию, как Мэй уже отстранилась. Теперь лишь сияющий взгляд пронизывал насквозь:
— Ты же не сомневаешься в своих силах, мой юный друг?
Шепот усмехающихся, целованных только что губ не давал права сердиться, но взывал к немедленной мести:
— О нет, юная леди! С силами у меня полный порядок, чего не скажешь о нравах в этом доме.
— Отличные нравы, на мой взгляд! — смех звенел серебряной россыпью, Мэй отсела подальше, но ещё пожимала руку. — Самые замечательные! А твои силы ещё нужно будет оценить!..
Виновница странного положения, в котором они оказались, вскоре вернулась и прервала грозящий перейти рамки приличий разговор.
~
Он был продолжен позднее. После того, как приличия окончательно пали… Сдались, не выдержав натиска двух огненно-ветреных натур. Сгорели в горниле такой традиционной — такой замысловатой в их случае — связи.
Просто мужчина и женщина. Просто сильно за полночь. В темноту и тишину его спальни она пришла сама — ожидаемая, без предупреждения. Сбрасывала одежды без слов.
Сквозь распахнутое окно — звуки и запахи летней ночи. Лунный свет лился в тихие покои и беспокойные сознания, сплетаясь с криком совы и тонким ароматом фиалок. Им эта ночь не казалась холодной. Казалась живой. Как живая дрожь кремовой девичьей кожи, как дорожки пота на бронзе кожи мужской.
Поцелуи, которыми осыпаешь шею, не помеха, когда так хочется сказать:
— Мэй, ты прекрасна…
А стройное тело льнет — близко и горячо. А цепкие руки уже стягивают сорочку. Глаза прожигают кварцевым блеском — оценивают.
— Ты тоже ничего, Цао, — одобрительная улыбка. — Только слова сейчас ни к чему.
Губы, вынесшие вердикт, начинают его исполнение: с поцелуев. Сначала в губы — долго и страстно — так, что влечение становится совсем нестерпимым, и уже не думаешь ни о чем. Последние лишние мысли — о новизне положения, о чуждых целях затеи, о том, что это не просто женщина, но ещё и подруга сестры — вылетают из головы, когда её цепкие пальцы обхватывают обнаженное естество, ласкают, дразнят. Выдох-стон. Обнимаешь сильней — ускользает. Тянет за собой — к кровати. В этом танце — ведет она. Почему нет?..
Поддаться, откинуться на изголовье, на шелковые подушки. Мэй в своей стихии. Мэй — это пламя в ночи.
Её кожа мерцает опалом. Её запах пьянит. Её поцелуи — спускаются ниже…
Можно сравнивать: это действо знакомо, а вот мягкость девичьих губ — несравнима ни с чем. Это было заметно ещё при поцелуях, а сейчас… Наверное, тоже можно считать поцелуем, когда влажная глубина рта так виртуозно принимает в себя возбужденную твердую плоть. Плоть, алчущую вонзаться, вторгаться, брать… Но пока удается сдерживаться: гладить волосы, вздрагивать изредка, негромко выдыхать стоны.
— Мэй…
Такое звучное имя. Ей подходит. Просто захотелось произнести. Ведь это не похоже на просьбу?.. А просить есть о чем!
Она понимает. Вскидывает смеющийся взгляд — прищур кошачий, зрачки расширены, жадное удовольствие на лице, — когда в последний раз проводит языком по стволу и целует самое чувствительное место, беспощадной лаской вырывая очередной вздох. А потом — помилование. Взбирается сверху, оседлывает. Наездница, амазонка — что поделаешь, даже в такой малости желает быть сверху! И это она называла «отдаваться»?
О да! Своей страсти она отдается неистово! Самозабвенно. С первого же толчка — до конца. Невозможно не сомкнуть на талии руки, невозможно сдержать громкий стон, когда легкое скольжение погружает в горячий и тесный плен. И движения быстрые — она не медлит, не нежничает. Прогибается в спине — грациозность мангуста. Заводит за спину руку, ласкает уязвимую плоть. Ладони тянутся к высокой груди — нельзя не ласкать в ответ и ни к чему сопротивляться желанию — сжимать мягкие упругие округлости, дразнить отвердевшие жемчужины сосков.
Черные шелковистые пряди на кремовой коже. Поволока в полуприкрытых глазах. Сладкие стоны.
Можно сравнивать. Но… Зачем? Мэй — не просто женщина. Она — уникальна. В своей пылкости и умелости, в нежной настойчивости, в игривом ускользании. Те, с кем имел дело раньше, зачастую были неопытны и робки. Те, с кем имел дело раньше, были другого пола… то есть… такого же. Не важно!
Важно, что сейчас она замирает. До помилования далеко — Мэй продолжает дразнить. Наклоняется, припадает в поцелуе, но больше не двигается. Ничего больше не остается, кроме как обнять её крепче, впиваться в губы властно — требовать, а не просить. И она снова идет навстречу: не размыкая объятий, не выпуская из блаженного плена, опрокидывает обоих на бок, потом на спину. Больше не сверху. Полностью сдалась. Открылась. Но хищные клыки блестят в улыбке:
— Цао, мне хорошо с тобой, — но говорит хрипло и тихо. Лицом к лицу. Глаза в глаза.
И уже невозможно держать себя в руках, а только — толчок за толчком, глубже и глубже — проникать, вонзаться, впечатываться в отзывчивую жаркую плоть. Сравнивать? Нет. Бесподобно.
Дрожь глаз под закрытыми веками, скрывшими сверканье изумрудной стали. Дрожь жилок на нежной шее. Дрожь там, где обхватывает медовой вязкостью, масляным скольжением — обхватывает, сокращается, доводит до ответного взрыва…
Сравнивать незачем. Только, едва дыша, с трудом сдерживая то ли смех, то ли плач, прижиматься к покрытому испариной лбу. Искать поцелуями припухшие влажные губы. Шептать восхищенно:
— Мэй… ты чудо. Вот это я понимаю «гуманитарная помощь» и «просвещение юношества»!
Что поделаешь — дар речи уже вернулся, а способностью выбирать выражения никогда и не обладал.
Но Мэй — ещё пронзенная и наполненная, сквозь учащенное дыхание — не остается в долгу:
— Ты тоже прошел испытание вполне успешно. Оценка — выше среднего. Но, думаю, ещё пару раз повторим. Для закрепления.
Они повторили. И в ту ночь, и в следующие. Но ещё они говорили — о них самих и обо всем остальном. Они оказались близки.
Свободные и дерзкие. Ищущие и смелые. Спешащие жить.
Она рассказала, что и со своим покровителем познакомилась в этом поиске — чего-то нового, иной жизни… Кто мог ожидать, что всё обернётся так?.. Раньше у Мэй не было девушек, но Цинь — стала её единственной.
— Единственной? — усмехнулся Цао. — В смысле, исключением?
Мэй покачала головой — в зеленоватых глазах, в беззлобном тоне сквозило снисхождение к его непонятливости:
— Единственная — в смысле единственная. Навсегда моя. А я — её. Никакого отношения к другим это не имеет. В прошлом и в будущем… — она запнулась и, рассмеявшись, запустила пальцы в его волосы, растрепала волнистые пряди, — и в настоящем — я с ней.
Это внезапно показалось понятным — Цао ведь и сам часто менял партнеров, никого не впуская в душу. Уточнил:
— Хочешь сказать, что со мной ты только телесно? А с ней у вас — настоящие чувства?
Мэй нахмурилась и улыбнулась одновременно. Что ей опять не так?
— Все чувства настоящие, Цао! — втолковывала она. — Думаешь, я пошла бы на это, если бы ты не был мне симпатичен, интересен? Не привлек бы характером? А как это возможно без чувств? И на кой черт кому-то нужно одно лишь тело!
Смех наполнял комнату — вместе с предутренней свежестью, вместе с щебетом ранних птиц. Цао задумался. Точнее, мысли наоборот словно замерли. Остался только этот момент: ласковые девичьи руки, обвивающие его после ночи утех, терпеливо-покровительственный тон речей, слова — будто бы понятные, но удивляющие новизной подхода. Ну да, ведь Цао тоже не считал, что пользуется только телом своих партнеров! С ними должно быть весело и интересно, маняще и легко. Значит, можно считать это чувствами? Но при этом, Цинь для неё — единственная? А это уже сбивало с толку. Цао не отчаивался понять:
— Тогда в чем же уникальность ваших отношений? В степени близости?
— Во всем. Цинь — это Цинь. Она меня понимает. С ней можно быть собой. Я хочу показать ей, как сильно это ценю. — Мэй усмехнулась, поводя плечом: — К тому же Цинь так переживает за меня, так заботится, что пусть лучше немного переключится на кое-кого другого. И этого другого, с твоей помощью, на свет произведу я сама. Поверь, для меня это достаточно уникально!
Она устало откинулась на спину и, потягиваясь, продолжила наставления:
— А вообще, все отношения уникальны, Цао. И ещё — не стоит смешивать отношения и чувства.
— Даже так?
— Ну конечно! О небо, вас, служителей точно не учат ничему полезному! Ну да, вам же там ни того ни другого не позволяется! Отношения — разве что подчиненных и вышестоящих. А из чувств, видимо, возможно лишь благоговение перед Старейшиной и Великим Цензором.
Мэй смеялась, но её отяжелевшие веки уже сонно смыкались. Вместе с новым днем на обоих обрушилась вся накопившаяся за ночь усталость. И всё же страсть к наставничеству пока побеждала:
— Бывают чувства без отношений. Бывают отношения без чувств. Я знаю, о чем говорю… — бормотала она, борясь со сном. — В моей жизни бывало всякое, а вот единственная — впервые. Ты тоже узнаешь, когда найдешь…
Теплая, утихшая, доверившаяся — Мэй осталась спать в его постели. Цао уснул, обнимая это странное, самобытное создание. Кожей чувствовал укрощенный жар женской плоти, а на сердце — отчего-то — мерцал обсидиановый отблеск совсем другого огня. Пылающей лавы.