Янлин тоже не спал в ту ночь.
Шершавый блеск бархата, приглушенное мерцание ламп. Молодое вино в драгоценных чашах.
Стоны.
Аромат благовоний, сладкий дым чарующих свойств…
И кожаные плети.
Четверо-пятеро тел сплетается в долгом экстазе. Но разряжаться быстро запрещено. Таковы правила.
Как тут уснешь?!
К тому же нужно было дождаться основного блюда. Оно, как всегда, запаздывает. Экзекуции проводятся рано утром, но сильно позже рассвета. Пришлось сделать небольшой перерыв. И заодно распустить большинство участников ночной смены. Для кульминации достаточно двоих.
Милый Сюин, набросив пестрый халатик, уже накрывал на стол. Легкий завтрак, похожий на поздний ужин. Очень поздний. Янлин ведь ещё не ложился, поэтому мог позволить себе и мясные блюда, и вино. Впрочем, он, как всегда, только пробовал — и отдавал остатки кошкам, лишь смачивал губы — и любовался сверканьем инкрустированной камнями чаши.
Янлин сидел, расслабленно развалясь в мягком кресле, а напротив него, прикованный к специальному крестообразному приспособлению, стоял ещё один гость. Черные кожаные ремни перехватывали широкую грудь. Запястья, щиколотки, шея — фиксировались металлическими цепочками. Полосы от плетей и хлыста алели на золотистой коже. Один из участников ночной смены. Самый стойкий. У него сегодня важная миссия. И, можно сказать, экзамен.
Один из подопечных. Вот-вот уже выйдет из приятного возраста. Скороспелый. Обычно Янлин точно угадывал, в кого превратятся его юные питомцы по достижению зрелости, но некоторые, как назло, слишком торопились распрощаться с хрупкостью и мягкостью невинной поры.
Этот юноша был из таких. Даже запах от покрытого испариной тела исходил уже мускусный, животно-тяжелый. Но всё же пока терпимо. Кожа нежная, хотя и обтягивает слишком налитые мускулы. Черты лица не огрубели, хотя и пробивается мерзкий пушок над верхней губой.
Янлин готов был терпеть их излишнюю грубость. Они развлекали иначе, чем неоформившиеся, лишенные явных признаков пола миловидные создания. Именно тем, какая неистовая сила желаний кипела в их крови, легко поднимала член, ударяла в голову… И можно было поиграть с этим. Не позволять ей овладеть ими полностью, не дать желаемого, заставить страдать от самого стремления к наслаждению…
Собственно поэтому избранный им подопечный всю эту безумную ночь провел с надетой на член клеткой целомудрия — забавной серебристой вещицей, не позволяющей животной природе вырваться на свободу. Но при этом имел возможность наблюдать, как развлекаются другие. Видно было, как его плоть наполняет приспособление, врезаясь в металлические прутья. Иногда Янлин разрешал другим подопечным помочь ему справиться с искушением. Достаточная доза боли способна подавить даже такое неистовое низменное пламя, как у этих быстро созревших юнцов. Аметист всегда побеждает нефрит. Удар ручкой хлыста в нужное место. Тело вздрагивает. Приглушенный стон срывается с губ. И вот уже в клетке становится попросторней.
Но наставник также заботился, чтобы испытуемый не заскучал, и если вдруг видел, что дыхание его давно уже ровное, что смотрит на зрелище он без особого любопытства… Подавал знак. И тот же Сюин или кто-то другой подходил к распятому и нежной лаской, искусными прикосновениями легко и быстро возвращал подрастерянный интерес. При необходимости мог встать на колени, обхватить губами закованный член вместе с драгоценной клеткой, жадно затянуть в рот. И распятый реагировал почти так же: дрожью по телу, закусыванием губ. А его плоть алчно заполняла всё отведенное ей небольшое пространство.
Сейчас же член был спокоен. Подсыхающий пот холодил выносливое тело. Жжение во вздувшихся на коже полосках поугасло. Карие глаза смотрели серьезно, внимательно. Он ведь тоже знал свою сегодняшнюю миссию. И готовился показать себя в лучшем свете…
Янлин счел уместным затеять с ним небольшую светскую беседу:
— Славно держишься, Хэн! — улыбнулся тепло и нежно, протянул ему чашу: — Может, вина? Только предупреждаю, тогда пройти испытание будет сложнее. Но, кто знает, может быть, тебе по вкусу и по плечу такие трудности?
Хэн судорожно сглотнул — на широкой шее со вздутыми венками дрогнул кадык. Очевидно, правильного ответа он не знал. На обнаженной коже цвета мёда играли отблески дрожащих ламп. Сосредоточенное лицо выглядело растерянным в лучах разгорающегося рассвета.
На все предложения господина принято было соглашаться. Янлину больше понравится, если он примет вызов или если благоразумно воздержится? Промочить горло действительно хотелось. Но всем подопечным Янлина прекрасно известны свойства его любимого напитка. Эффекта он не оказывал только на него самого…
У Янлина не было страстей.
Густые брови хмурились, пока выдохшийся рассудок решал простую в сущности задачу. Крепкое тело съежилось под ласковым искристым взглядом. Наконец послышался охрипший глухой голос:
— Господин Янлин… — Хэну показалось, что он вспомнил правильный ответ. Конечно же, просто нужна абсолютная честность! — Я поступлю так, как вы считаете нужным.
Улыбка подкрашенных оранжевым губ стала ещё ласковей. Хотя на самом деле ответ был неверным. Самым скучным. Слишком безопасным.
— Сюин, отвлекись на минутку. Будем тянуть жребий. — Янлин боролся со скукой любыми средствами. Всегда успешно.
Прислужник поспешно отложил инструмент. Сюин всегда играл хозяину во время трапезы, а иногда — и во время любимых зрелищ… Грациозно поднявшись с места, он принялся искать в одном из шкафов нужную шкатулку.
Тем временем под окнами уже собиралась толпа. Уже слышны были ленивые сонные перебранки, приглушенные интонации похабных сплетен, дежурные беседы о погоде. На что только не идут рядовые служители, вытесняя из своего сознания уникальную диковинность предстоящего зрелища! Всего пять лет — и они привыкли, будто так и было всегда. Наперебой могли объяснять, почему эта мера гуманна и справедлива. Ничем их не проймешь!
Впрочем, Янлин так и подозревал. Просто проверил. Чен тоже сомневался, что новшество удастся внедрить легко. Но оказалось достаточно всего лишь одобрения Старейшины, нескольких указов. И регулярного повторения.
И все как-то сговорчиво сообразили, что возмущаться опасно… что мера действительно нужная, и в целом непонятно, как это раньше они жили без неё? Ведь так очевидно, что нарушитель должен понести справедливое наказание. Ведь смертную казнь необходимо было заменить чем-нибудь равноценным. Да, они стали происходить чаще… Но это тоже объяснимо: человеческая натура слишком слаба и норовит злоупотребить малейшим допущенным смягчением нравов.
О, служители всё легко объясняют себе сами, когда пару раз в год перед каждым маячит перспектива позорного столба!
***
Пока на площади собиралась толпа, пока важные сановники ещё только усаживались в свои экипажи, чтобы вовремя прибыть на церемонию, пока Сюин протягивал Хэну стебли тысячелистника, чтобы тот определил свою ближайшую участь — Юй сидел в карцере. Тесном холодном каменном мешке. Свою участь он прекрасно знал. Но не мог постичь.
Физические ощущения поблекли. Дрожал ли он, потому что замерз? К холоду ведь невозможно привыкнуть. Или потому что уже через считанные минуты… Можно ли назвать это страхом? Юя осталось слишком мало, чтобы испытывать настоящие сильные чувства. Ужас перед предстоящим был больше, чем он мог вместить.
Тем более не было никаких мыслей! Они истончились и рассыпались в прах. Когда Бохай, проводя его по коридору из камеры в карцер, сказал вдруг тихо: «Юй, я просто делал свою работу» — он едва собрал звуки в слова. Отвык. А когда собрал, всё равно ничего не понял. Какое дело ему до работы Бохая? Зачем ему это знать? И даже не поднял на него взгляд.
Только в начале своего заключения Юю ещё удавалось думать. О том, что если бы Старейшина Лунь знал о его невиновности, то, конечно, не допустил бы этой чудовищной несправедливости. Если бы Почтенный Чен был в курсе, какими методами Глава Стражи добывает признания… Если бы Устав работал идеально. Но что идеального может быть в этом бренном мире? Устав слишком высок и сложен для примитивных и слабых людских сердец. Вот Юй старался его соблюдать… Но, видимо, что-то сделал не так… Или, может быть, небеса карают его за прегрешения минувших жизней? Не может же быть — совсем уж невыносимо думать — что это низачем, ни за что, просто так!
Потом мысли сломались. Закончились.
***
Рассвет уже отбушевал малиново-шафрановыми красками. Теперь тусклое осеннее солнце поднялось выше и в конце концов скрылось за серым покровом облаков.
Минь тоже был на площади перед эшафотом. Как и все совершеннолетние служители Ордена. Как и Цао с Таном. Естественно, их троица не стояла рядом — они вообще старались не показываться другим на глаза вместе, тем более в полном составе. Но Минь быстро отыскал их взглядом.
Тан со скучающим и безразличным видом стоял вдалеке, опираясь спиной на один из фонарных столбов. Для полноты картины изображаемого полного спокойствия не хватало только трубки — но он не нарушил бы правила прилюдно.
Цао же протиснулся поближе к эшафоту и навалился на ограду локтями. Ищет острых ощущений? Зачем-то испытывает себя? Миню не хотелось думать, что это просто любопытство. Насколько он успел изучить Цао, тот не был настолько легкомыслен, насколько хотел казаться. Да и черствым человеком назвать его было нельзя. Особенно в том, что касалось темы… принудительных плотских отношений. И однако ж — стоит в первом ряду… А он ведь даже не знал Юя.
Зато Минь — знал.
О, знал хорошо, знал довольно близко! Он соврал тогда Нину — просто так, по привычке — в Обители нужно быть скрытным. Но ведь они жили с Юем в одном ученическом домике целый год — как он мог бы не узнать его близко?! Как мог не привязаться к его простодушной, по-детски наивной, такой прямой и честной натуре?
Хотя Юй часто ворчал: напоминал о малейших подробностях Устава. Порой без спросу заглядывал в комнату и всякий раз поражался, какого непотребного хлама и непристойных картин натащил в нее Минь. Свысока поглядывал на его завтраки и ужины, считая, что сосед по слабости плоти злоупотребляет сладким и жирным — а это были всего лишь пирожные. Никогда не угощался. И ничем его не удавалось соблазнить — ни сочными фруктами, ни подаренной шпилькой для волос. «Тебя погубит твое потакание низменным влечениям!» — раз за разом увещевал он, смешно поджимая губы и чуть не грозя пальчиком. После того как однажды Минь рассмеялся из-за подобного жеста, Юй стал от него воздерживаться. Вспоминая обо всех его чертах и ужимках, Минь улыбался даже сейчас.
Сейчас.
Ох, он даже не заметил, что все высшие сановники уже заняли свои места! Даже не обратил внимание на приветственный почтительный гул, которым толпа встретила Старейшину Луня. Луня легко было не заметить. И сам он словно и не присутствовал здесь — не замечая собравшийся народ, не интересуясь организованным зрелищем. Белея одеждами, сверкая драгоценностями, он просто восседал на троне и символизировал. Минь забыл — что. Вероятно, благолепие, праведность и целомудрие. Или с целомудрием — это к Почтенному Цензору? Тот тоже уже был здесь. Как обычно, по правую руку. В сером.
Всего этого Минь не видел. Точнее, видел слишком много раз, чтобы внимать этому снова. Но вот на помост вывели узника. Да, подобные исхудавшие фигуры в казенных серых балахонах Миню доводилось видеть тоже не раз. Но он всё равно узнал своего бывшего соседа — по опущенным хрупким плечам, угловатым неловким движениям, невысокому росту.
А потом из-под капюшона неуловимо блеснул ясный взгляд прозрачно-серых глаз.
~
Но Миню просто показалось. Он не мог бы разглядеть их с такого расстояния. А Юй не мог бы смотреть ясно.
Юй вообще практически ничего и никого не видел. Не присутствовал. Это не он здесь и сейчас. Не его уши слышат гомон толпы. Или не слышат… Не с его плеч грубые пальцы сдергивают ветхий балахон. Не на его голое тело устремлены сотни пар глаз. И прожигают, прожигают, бесстыдно пялятся!.. Не его дыхание перехватило, и к щекам прилила не его кровь. Нет.
Юя здесь нет. Но почему-то приходит облегчение, когда поворачивают к толпе спиной. Приковывают руки к столбу. Кто это делает? Неужели работу опять поручили Бохаю? Кто такой Бохай?.. Прикосновения обжигают. Но взгляды обжигают ещё сильнее, чувствуются кожей.
Звучит гонг. Читается приговор. Не-слова некому разобрать.
Звучит гонг. Снова.
Когда он прозвучит в третий раз, всё уже будет кончено. Но для того, кого нет — в отсутствие прошлого и будущего — именно настоящий момент будет вечным.
На обнаженное бедро ложится грубая рука.
***
Теплая ласковая ладонь ложится на грудь. Сюин легкими движениями наносит масло. Вначале на оставленные плетью алые полосы — тревожит уснувшую боль, но сразу же приносит облегчение. Затем на всё тело. На всё.
Янлин позволил снять удерживавшую плоть клетку. Он уже покончил с завтраком, отставил даже чашу и прогнал с колен кота. Хотел полностью сосредоточиться на предстоящем. Картина за окном его интересовала меньше. Там всё довольно однотипно. Но для задуманного им испытания — сгодится. Пылкого мальчишку легко возбудит и этот незамысловатый акт, хотя бы своей публичностью. В остальном Хэну повезло — он вытянул счастливый жребий и не пил вина. А Янлин никогда не принуждал и всегда держал слово.
Х-образный крест, к которому прикован испытуемый, стоит так, что он легко может наблюдать происходящее на эшафоте, оставаясь скрытым в полумраке покоев. Слышать звуки гонга. После первого — Сюин заканчивает смазывать его тело. После второго — заходит за спину. И кладет руку на уже вздыбленный, налитый страстью член.
Янлин облизывает губы, наблюдая, как напрягся Хэн, как вены вздулись на лбу, задрожали жилы на шее… Что ж он так переживает? Сюин очень умелый мальчик, и Хэну это должно быть прекрасно известно. Он не допустит, чтобы Хэн проиграл слишком быстро…
Да, Сюин не спешит. Плоть под тонкими пальцами трепещет — твердая, слишком чувствительная из-за долго откладываемой разрядки… Хэн всю ночь был на взводе и теперь, едва увидев первый рывок палача, чувствуя прикосновения нежных рук — мгновенно оказался в полной боевой готовности. Вне себя от желания, чтобы эти руки сжали его плотнее, ускорили движения, позволили наконец… Вне себя от зрелища того, как суровый экзекутор, при свете дня, на глазах у многолюдной толпы… Как содрогается под ним обнаженное хрупкое тело…
Вот только борьба Хэна заключается в другом. Нужно успеть подать знак. Сказать «нет». Вовремя.
— Сюин… — голос надтреснут, — помоги.
Янлин вскидывает бровь. Спрашивает с медовой улыбкой:
— Уже, друг мой? — но жестом подает Сюину поощряющий знак.
Сюин — смышлен и опытен. Он знает, что делать. Не отпуская член, сжимая его даже чуть плотней, другой рукой он обхватывает мошонку и болезненно оттягивает вниз.
Эта боль бодрит. Освежает. Дает возможность вырваться из мутной пелены, отскочить от пропасти. Дает возможность не представлять, каково сейчас находящимся на эшафоте. Делать это в присутствии сотен глаз… Быть источником абсолютного наказания. Разве, не ради того, чтобы узнать это когда-нибудь, решился Хэн на подобное испытание?
Хотел бы он его пройти… Но уже не слишком уверен, что получится. Сюин не прекращает техничных движений. Зрелище на площади окрашивается жалобными криками. Они доносятся через окно и разливаются огнем по жилам. И опять, каждый раз, чаще и чаще, нужно просить:
— Сюин… — уже почти стон. Почти мольба.
И снова передышка. Боль от несильного, но четкого удара по яичкам пронзает насквозь, отдает в живот, подкатывает тошнотой к груди. Испарина струится по лбу. Стук сердца в ушах. Но слышен и очередной крик — с эшафота. Хэн тоже не может сдержать стон — это, вроде бы, необязательное условие… Стон боли и одновременно разочарования — от быстро подкатывающей новой жаркой волны. Сюин всё же слишком умелый. Или Хэн уже слишком привык к боли.
Тонкие пальцы скользят по лоснящейся упругой плоти. Отблики так и не погашенных ламп играют на умащенном теле. Кожаные ремни теснят вздымающуюся грудь. Цепи врезаются в шею. Запах пачули бьет в нос. Крик с площади терзает слух. Хотел бы Хэн быть его причиной… Закусывает губу, кажется, до крови. Помощи Сюина недостаточно. Недостаточно. Старается думать о чем-нибудь гадком, чем-нибудь постороннем — да только это всё давно не помогает. Вот-вот плоть предаст его, ещё мгновение — и эти беспощадно-дразнящие пальцы окропятся позорной влагой поражения. Головка налита кровью, жемчужная капля уже блестит на конце…
Янлин не упускает ничего. Двухцветные глаза жадно впитывают все оттенки. Какой угодно интенсивности. Успевают взглянуть и за окошко — очевидно, третий удар гонга не за горами…
— Сюин, пора, — мелодичный голос на этот раз холоден.
Послушный юноша сразу отнимает руку. Обходит крест и опускается перед Хэном на колени. Но по пути успевает взять с полки жесткий хлыст. Сценарий экзамена заранее утвержден Янлином.
Надежда на победу вернулась к Хэну, стоило Сюину выпустить член из рук. Но сложно, слишком сложно думать о чем-то постороннем, наблюдая последние резкие движения на помосте у позорного столба. Крики же затихли, превратившись в прерывающийся толчками плач… Если бы Хэн не держался из последних сил, если бы не применял все известные ему приемы, то кончил бы сейчас и без дополнительной стимуляции. И никогда не имел бы шанса узнать на личном опыте, каково это — услышать третий удар гонга, который как раз сейчас оглашал площадь, наполнял комнату, подменял его естество, находясь там, на эшафоте.
Мягкая сладость нежного рта обволакивает исстрадавшуюся плоть. Это настолько приятно, что почти больно. И точно — страшно. Потерять всё сейчас. После всего. Когда даже гонг уже отзвучал.
Но Сюин аккуратен. Сомкнув губы вокруг ствола, он не двигается. Не дразнит языком. Не засасывает. Только поднял на Хэна широко распахнутые глаза. И ожидает команды Янлина.
— Хэн, ты был великолепен! — искреннее восхищение в медовом голосе. — Ну что же? Тебе понравилось то, что ты видел?
Хэн не достиг совершеннолетия — восемнадцать ему исполнится только весной — и не имел права быть со всеми на площади. Зрелищем же публичной экзекуции Янлин баловал лишь избранных своих подопечных.
— Да, господин Янлин, — голос дрожит, а выглядит юноша, член которого сейчас находится в умелом, готовом подарить блаженство рту, так, будто к его горлу приставили острый нож.
— И ты по-прежнему изъявляешь желание стать экзекутором? — Янлин может гарантировать подобную протекцию и данное испытание считает вполне обоснованным, ведь «палач» обязан быть стойким.
— Да, господин… — Хэн в ужасе содрогается, чувствуя, как упругий язык Сюина скользит по стволу. Неужели тот так подло его предаст?! Кадык дрожит, закатываются глаза. И так хочется податься навстречу, до основания вонзаясь в теплую плоть…
— Ты можешь облегчиться прямо сейчас, Хэн. Если вдруг передумал… Если решил, что такая должность не для тебя. Я пойму, — улыбка и медь волос сияют уже вблизи.
Янлин поднялся с кресла и подошел к распятому гостю вплотную. Так близко, что ощущает мускусный запах пота, пробивающийся сквозь густой аромат пачули. Так близко, что жар юного тела согревает прохладную кожу. Этот момент очень хочется растянуть. Но Янлин кристально честен. Он играет по правилам. Которые устанавливает сам.
— Нет. Прошу, господин Янлин… — с онемевших губ способен срываться лишь шепот. Пот так и струится по лицу. Карие глаза смотрят с мольбой. У мольбы о боли изысканный вкус.
Янлин улыбается, взмахивает рукой — аметисты и нефриты колец играют драгоценными бликами — и отступает чуть в сторону.
— Сюин, ну хватит его мучить. Заканчиваем. Десять ударов, как условлено.
На самом деле он доволен совершенно. Не считает себя проигравшим. Проигравший — тот, кто достанется Хэну на эшафоте… А пока — осталось только помочь подопечному окончательно усмирить свою неуемную, чрезмерно животную похоть. И насладиться его чистым, искренним, вымоленным страданием.
Сюин осторожно выпускает ствол изо рта.
Хэн вздыхает судорожно, с невыразимым облегчением. Почти упивается победой. До тех пор, пока на перевозбужденный член, которому только что обещала разрядку мягкая нежная плоть, не обрушиваются один за другим беспощадные удары хлыста. Резкие, жесткие. Истончившаяся кожа легко трескается. Вместо порочного перламутра окропляется рубиновой росой. Второй, третий — эрекция угасает. Шестой, седьмой — только выжигающая, очищающая боль. Разливается по всему телу. Вместе с беспомощностью. И странным чувством обиды. Будто сам обманутый организм недоволен таким исходом. Десятый — и всё-таки победа!
Он всё-таки смог! Янлин поможет ему стать экзекутором! Хэн сам узнает, каково это — быть источником абсолютного наказания.
***
Закончилось?
Или — теперь навсегда?
Юя по-прежнему нет. Только чье-то тощее тело отвязывают от позорного столба. И чьи-то руки как будто дрожат. Запястья скованы. Наверное, это дрожат руки стражника. Бохая? Кто такой Бохай? Грубый балахон набрасывают на плечи. Больше хотя бы не обнажен… Должно было бы стать легче? Да только в какой-то момент боль оказалась сильнее стыда. Неожиданно. И она никуда не девалась. Так и жгло, так и распирало, пульсировало, как будто всё ещё…
Нет.
Теперь навсегда. Не забыть. Не исправить. И остались — словно на память — стыдная боль, болезненный стыд.
Не получается идти. Стражник поддерживает. Уводит с помоста.
~
Со стражником что-то не то. Но этого некому заметить.
Никто не обратит внимания, как Бохай бледен, как искажено покрытое холодным потом лицо. И эти потерянные глаза — карие, расширенные, влажные. Словно всё ещё видят, как несчастного нежного друга толчок за толчком унижают, уничтожают на глазах у равнодушной толпы. И аккуратные прикосновения к хрупкому телу кажутся Бохаю слишком грубыми. Кажется, Юй истаивает под пальцами, как ломкая снежинка, сминается, как крыло мотылька. И побелевшие губы Бохая дрожат, не в силах вымолвить ни слова… Что же, снова рассказать ему о своей работе? А может, о работе экзекутора? Бохай не способен говорить, потому что в ушах его, смешавшись, сплавившись с недавними жалобными криками, звучит любимый голос — единственный, незабываемый, с такой отчаянностью пронзивший ту ночь: «Но я не хочу!»
Юй так не хотел… Не хотел всем своим существом. А теперь — самое страшное произошло. Верно ведь? Ведь не может же быть ничего страшнее? И всё позади… Но сейчас…
Боль Юя, его страх, его стыд — только его. Бохай не может уменьшить их, разделив. И поэтому испытывает сам. Стократ.