Цао не понимал.

Может быть, не хотел понимать. Может быть — не мог.

Он даже не сразу нашел в себе силы прочесть письмо. И пальцы дрожали, и строки казались нечеткими… Но нечетким был взгляд — не почерк. Почерк был тверд, как и вложенные в слова смыслы. Впрочем, никакой конкретики — только общие фразы. Минь писал, как тяготит его царящая в Ордене несправедливость. Считал, что им не под силу что-либо изменить. Что всякий вправе распоряжаться своей жизнью по собственному разумению, а он не может и не хочет продолжать это всё. Не хочет соучаствовать. Не хочет бояться. И бороться — тоже — не хочет. Но Минь никого не винил. Просил понять. Благодарил…

От этого только больше плыло в глазах! Немыслимо. Хорошо ещё, он не стал прямо просить прощения за то, что оставляет их! Хотя письмо всё равно источало эту невысказанную обеспокоенность. Минь даже выразил надежду, что они разберутся сами…

Да уж, им следовало бы во многом разобраться!

Почему Тан, зная о планах Миня, не остановил его?! Как мог остаться в стороне в такой момент? Может быть, так же, как умудрялся игнорировать — не замечать, принимать — орденские порядки?.. Сознательно избегать правды, даже когда Цао больше всего жаждал поделиться ею! Как всегда, выбрать бездействие, утверждая при этом, что Минь выбрал сам… Но какой же тут, к черту, выбор!

Цао не признавал такого метода решения проблем. Да, Цао не слишком ценил собственную жизнь, но не мог и помыслить о том, чтобы расстаться с ней добровольно! А уж тем более отпускать Миня!.. Их хрупкого, понимающего, невероятного… Да, затеи Миня порой требовали незаурядной решимости… Такой нежной теплоте нельзя было противостоять. Такие холодные руки — не получилось отогреть…

Нет, об этом думать слишком тяжело. Цао всё ещё помнил, кто на самом деле виноват… Кто вначале не подумал, потом — не предупредил. И в конце концов — не успел…

Да ещё и… Тан сказал, что Янлин пообещал не сообщать Цензору — о чем? О том, что Цао так глупо выпалил на пыточном столе? О том, что они выведали об обителях?.. Значит, именно эта нелепая болтливость поставила Миня под удар!

Но и Тан хорош! О чем-то договариваться, торговаться с этим чудовищем — и при этом никак не защитить Миня. Что-то говорить о его решении — и при этом лишить Цао возможности решать за себя. Спасти жизнь — пусть так, хотя Цао и не хотел такой помощи! — и при этом держаться настолько… холодно, замкнуто, отчужденно. Тан ведь даже не то что не обнял, не прикоснулся ни разу!.. Впрочем нет, один раз дотронулся. Но не вовремя. Недостаточно. Совсем не то!..

Слишком много всего — разом, и совершенно неожиданно — обрушилось на их головы. Цао даже ещё не успел придумать, как объяснить все те травмы, из-за которых почти две недели пролежал в лазарете. Но Тан так и не спросил. А Цао сразу, едва придя в себя — нет, кажется, ещё даже в забытьи! — всё думал, думал, всё равно помнил, опасался ранить его правдой…

Оказалось — зря. Тану вовсе не интересно. Он готов избавиться от него после простого разговора с покровителем!

Что наговорил ему Янлин? Скорее всего, тоже угрожал доносами… Требовал сотрудничества. И Тан согласился.

Такое же чудовище?.. Нет, всё-таки нет. Янлин — бесподобная мразь. Таких больше не делают. Надо будет и правда поинтересоваться у Энлэя — что он такое? Но если в наличии у этого существа мужского полового органа Цао лишь сомневался, то в том, что у него напрочь отсутствует сердце, сомнений точно не было. Зачем он всё это устроил? Зачем вообще нужен был допрос, если судьбу Цао всё равно решили за его спиной?! Просто посмотреть?.. Показать беспредельность «власти». Бесплодность любого сопротивления…

Понятно, почему Глава Стражи не стал шантажировать его судьбой Тана. Зачем? Если мог обратиться к тому напрямую — как наставник. К прилежному ученику.

Но как мог Тан согласиться? Так уж был уверен, что Цао пойдет на что угодно, лишь бы не подвергать его риску преследования? Потери статуса… Потери жизни… Чем ещё мог угрожать Янлин? Впрочем, эта ядовитая гадина способна на всё!

И вот в итоге — Цао должен уехать. Тан так запросто об этом заявил!

Но… Почему, собственно, теперь Цао должен этому противиться? Какой теперь смысл держаться за это гиблое место?

Никого не осталось.

С каждым новым днем, с каждой побудкой Жоу, с каждым проглоченным куском его стряпни, Цао всё отчетливее это осознавал. Потому что жизнь текла своим чередом, только на груди появились полосы шрамов, а в сердце — две раны. Минь — ушел навсегда. Тан — велел уходить. Тоже навсегда. Необратимо.

Но Цао не любил быть послушным! Да хотя бы наперекор! С чего они взяли, что могут управлять им? Теперь-то что ему терять?! К черту!..

Цао не трудился посещать занятия. В конце концов у него даже было подходящее оправдание — лекари не разрешают. И он действительно ненароком взялся соблюдать постельный режим. Хотя бы выспался вволю! Укладывался обратно после завтрака, валялся в кровати, пока сосед не вернется с учебы, снова не поднимет его и не усадит за встающий поперек горла обед. Не выходил на улицу — холодно…

Множество разрозненных мыслей сбивалось в орущую стаю — нервные чайки, мрачное воронье — и ни одну из них не удавалось расслышать отчетливо, додумать до конца. Тем и спасался. Не вел счет часам. С трудом ориентировался только по приходам и уходам Жоу. А за занавешенным окном постоянно темнели сумерки. Так уж казалось — в начале зимы слишком короткие дни…

Протопотали знакомые шаги, зашуршала открывающаяся дверь. Стылый сквозняк пополз змейкой, разбавляя привычно-удушливое тепло.

Цао из вежливости выглянул из-под одеяла — если не подать признаков жизни, Жоу непременно всполошится раньше времени. Тот принялся настороженно оглядывать его ещё с порога — сам вымокший под дождем, с сумкой через плечо и свертком под мышкой. Учебники и обед. Сосед поглощал безостановочно пищу духовную и материальную: знания — лицемерные и бесполезные, еду — тяжело пахнущую даже сквозь бумагу обертки. Привычный ком в горле не позволял ощутить аппетит и только поднимался ещё выше.

Предосторожности оказались напрасны, избежать излишне проницательной опеки не удалось:

— Цао, всё лежишь… — Жоу кивнул и пошел к столу распаковывать провизию. Разгребая неведомо как скопившийся там хлам, он со вздохом покачал головой: — Может, тебе уже можно хотя бы выходить на прогулки…

— Жоу!.. — Цао демонстративно сладко потянулся. — Почему, что бы я ни делал, тебе всегда всё не так? Не желаю больше этого слышать!

Цао в действительности ценил и мягкую постель, и тишину одиночества, и ненавязчивую заботу — предпочел бы ещё более ненавязчивую! — но валяние в кровати перестало доставлять прежнюю жадную радость. Можно сказать, поднадоело… И всё равно, это не значило, что ему нужны нудные увещевания соседа! А ведь Жоу один из немногих мог составить цельную картину того, что с ним приключилось: сначала от него потребовали донос, потом Цао вызвали на допрос, а после этого — он так долго пролежал в лазарете… Осведомленность соседа раздражала ещё больше! Как и его плохо скрываемое чувство вины. Он-то что мог поделать?

Жоу не спорил, просто, опустив глаза, продолжал накрывать на стол. Цао лежал в кровати плашмя, уставившись в потолок. Ждал, когда позовут к столу. Даже не то чтобы ждал — просто это было неизбежно.

— Цао… Мне правда очень жаль, — послышалось вдруг вместо обычного приглашения.

Опять он об этом!

— Жоу, не начинай! — Цао отбросил покрывало, резко сел в постели и уперся в неё руками. Сразу закружилась голова.

— Но нам надо уже поговорить! — непривычно возвысил голос сосед. — Они сказали…

— Думаешь, я не знаю, что они могли сказать? — Цао не мог позволить ему продолжить. — Что и без тебя этих доносов пачка, что это всего лишь формальность для Архива. Что от тебя ничего не зависит. — Вскинул на Жоу упорный взгляд исподлобья: — Так ведь? Ну и всё верно сказали. За что ты порываешься извиняться?

Жоу снова потупил взгляд:

— Но я же не ожидал…

— Ну хватит! — опять перебил Цао.

Не доставало только, если он начнет говорить о допросе! Чуть пошатываясь, спотыкаясь о разбросанные на полу одежды, Цао поплелся к умывальнику — хотелось заглушить неприятные разговоры плеском воды. Вот бы заодно смыть с души эту склизкую тоскливую копоть! За протекшие дни она становилась только гуще, чернее. Ведь Тан не приходил. Не присылал писем. Не передавал вестей. Постоянная память о нем — как фоновая боль, ноющий зуб. А Миня вообще больше не было! Воспоминания о нем — каждый раз, как пощечина, удар под дых. Зато были они: Глава Стражи — сюрреальный морок; Цензор — удушающая сухость; отдаленные обители — для этого кошмара вообще нет подходящих слов…

Цао непросто было бы разобраться в своих чувствах, даже если бы он пытался. Но он их от себя гнал! Игнорировал. И пепел сгоревших надежд оседал на сердце — подсушивался стойкостью, закреплялся отчаяньем. Увы, умыванием тут не поможешь!..

Ну так и стоять тут дольше нечего! Цао обнаружил себя перед умывальной чашей — со стекающей по лицу влагой, замершими пальцами… Просто вода ледяная. Не слишком подходящее время для жизни — зима.

Когда он наконец вышел из-за ширмы и подошел к столу, то заметил белеющий на нем конверт. Взглянул на Жоу — тот сидел, съежившись на своем месте, по-прежнему не поднимая глаз. Спросил быстро:

— Это что?

— Велели тебе передать, — пробурчал сосед себе под нос. — Это… в обход цензуры.

Цао склонил голову набок. Наверное, ему должно было бы стать интересно. Правда, сейчас он больше ждал совсем другого письма…

— Из внешнего мира? — Цао взял в руки конверт. Бессмысленно расспрашивать Жоу, когда можно всё выяснить самому, а вот поддеть его необходимо: — А ты в курсе, что это нарушение Устава?

Жоу пожал плечами. Чуть погодя поднял взгляд и неловко хмыкнул:

— Ну, если что, донесешь.

Цао впервые за долгое время внимательно всмотрелся в маленькие карие глаза. Увидел в них растерянность, сочувствие, надежду на понимание… Слишком трепетные чувства! Но Цао оценил хотя бы то, что Жоу явно пытался пошутить, и усмехнулся по-доброму:

— Договорились!

***

Янтарные глаза. Кто бы мог ожидать от Чена подобных сравнений! Янтарная заколка… Может быть, всё не обернулось бы так, не сделай Энлэй тогда того нелепого подарка? Ведь Чен всегда — всегда! — держал себя в руках. Энлэй, конечно, подозревал, не мог не замечать… В конце концов, он знал об особенностях своей физиологии и понимал, что другим воздержание дается тяжелее. Но тогда, перед расселением, ему показалось, что их отношения выдержали все испытания и получили шанс навсегда остаться чистой дружбой. Ведь… человеку нужен человек — даже двум отрешенным от мирских забот праведникам, каковыми оба себя считали.

Теперь… Янтарные четки пощелкивали под пальцами. Тоже на память… К чему скрывать? Янтарь — так янтарь.

В поместье Цинь в последние месяцы воцарилась совершенно благостная атмосфера. Две юные леди готовились к материнству. Со всей ответственностью и нелепым нетерпением. Пополнение ожидалось месяцев через пять.

Энлэй, по обыкновению, просиживал дни напролет в медитации. Искал уединения в библиотеке — туда реже доносился восторженный щебет и воркование этих гнездующихся пташек. Успешно научился их игнорировать.

Энлэй вообще игнорировал многое. В просторном зале было прохладно, но он не чувствовал холода — согревался от внутреннего тепла. В буйстве жизни вокруг Энлэй не принимал участия, но ни малейшего осуждения или раздражения не испытывал. Не испытал даже в тот момент, когда его уединение бесцеремонно нарушили:

— Энлэй, ну что там? Ещё не пришел ответ? — Мэй, распахнув дверь, влетела в комнату настырным ураганом. Округлившиеся формы скрывались летящей черной юбкой и легкой грацией движений. Этот феникс не желал превращаться в наседку.

Энлэй мягко улыбнулся и покачал головой:

— Не прошло и недели. А что, так уж не терпится обзавестись законным супругом?

Стоило поддеть её хотя бы для того, чтобы полюбоваться засветившимся в глазах зеленым отблеском. Может, всё же не феникс, а тигрица?..

— Энлэй! Я и так иду вам навстречу! Не собираюсь ещё и выслушивать насмешки, — бушевала она, гордо вскидывая голову. Длинные волосы, словно шелковистая мантия, струились по плечам. Строптивые слова звучали строго и серьезно: — Сами же всё провалили, а мне — прикрывай!

А возможно, дразнить и не следовало… От внезапного воспоминания сжалось сердце:

— Мэй, мне жаль, что так вышло с твоим кузеном…

— Зачем каждый раз напоминать? — горечь в резкости. Этот грозовой вихрь не прольется дождем…

— Прости… Но я ведь понимаю, почему на самом деле ты злишься.

В ответ Мэй лишь раздраженно повела плечом.

Энлэй действительно понимал. Но она неправа! Если кто и виновен в случившемся, то только сам Энлэй! Возможно, Янлин на самом деле догадался обо всем, проследив за своей бывшей подельницей. Но ведь брак Энлэя не был тайным. Рано или поздно Ордену всё равно стало бы известно его местонахождение. А вот если бы не затеянное им расследование, Минь точно сейчас был бы жив… Энлэй слишком поздно заметил опасность. Письмо, в котором Цао пересказал угрозы и подозрения Чена, шло долго. А вслед за ним — слишком скоро — последовала новая жуткая весть… О свершившемся непоправимом.

Но что толку теперь сокрушаться об этом? Гораздо важнее Энлэю казалось донести до Мэй верное понимание их общих целей и ценностей. Хотел бы он, чтобы она выслушала его, да только сможет ли понять?..

— Мэй, мы мало что можем противопоставить им, но мы обязаны пытаться, — сорвался вздох с губ, щелкнул янтарь в четках. — Нельзя позволять им творить зло безнаказанно.

Послышалось пренебрежительное хмыканье:

— Творить зло? О небо, как банально, Энлэй! Так и скажи, что собравшиеся там людишки — очень уж неприятны, и мы не можем позволить им наслаждаться жизнью принятыми у них способами. Ты знаешь, я готова побороться. А Минь оказался не готов… Но это его выбор, и не нужно больше об этом.

Мэй подошла ближе, положила руки на плечи. Исходящие от неё жар и пряный аромат не тревожили Энлэя, но могли заставить потерять голову любого другого. Вероятно, Мэй находила особую радость в том, что хоть кто-то может воспринимать её, не испытывая плотских влечений.

— Я знаю, что ты поддержишь меня. Знаю, что ты со мной, — говорил Энлэй, всматриваясь в серо-зеленые глаза. Мэй чуть склонила голову на бок, как всегда делала, подозревая, что опекун скажет очередную, по её мнению, благоглупость. — Я только хочу, чтобы ты понимала, почему мы должны… Почему я должен…

— Ты говорил, — конечно же, она перебила. — И я по-прежнему считаю, что это чушь. И вообще, ничего мы не должны — просто нам так хочется. И мы — правы.

Полные губы прикоснулись ко лбу. Цепкие пальцы чуть сильнее сжали плечи. И вскоре это летящее создание покинуло скучные покои — мертвые книги и не то чтобы полный жизни отшельник мало интересовали Мэй. Скоро она добавит этому миру ещё жизни, а Энлэй…

Он до сих пор винил себя в том, что Чен сбился с пути. В том, что Орден принял новые порядки. А теперь ещё и… Стоило ему прикоснуться к тайне обителей — появились новые жертвы, новые разрушенные судьбы… Минь — юный кузен Мэй, человек, с которым Энлэй ни разу не виделся даже, — из-за развитой им деятельности больше никогда не сможет ничего предпринять…

Информация, полученная от Миня, была ценна. Если бы Энлэй обнародовал её в соответствующих кругах… Были ведь силы, жаждущие краха Ордена. Но… Раньше Энлэй не был уверен, что должен к ним примкнуть. А теперь — не мог. Теперь нужно было вытащить из лап Ордена хотя бы Цао, и ради этого пришлось возобновить тягостную родственную связь… И кое-что пообещать взамен. Притормозить. Не делать резких движений. Не связываться с врагами Обители. И подыграть Чену в затеянной им шпионской игре.

Бездействие угнетало. А ведь Энлэй когда-то только об одном и мечтал — отстраниться от мира, быть просто наблюдателем, не погружаться в его суетность, не действовать! Но на бездействие он больше не имел права, а каждое его действие — влекло очередные потери. Мир затягивал в свою воронку. Инертность и вездесущность зла лишали воли. Теперь только медитации и позволяли на время отвлечься от вставшей перед ним моральной дилеммы… Спасти жизнь близкого. Допустив гибель других — ни в чем не повинных, но незнакомых — людей.

Энлэй верил, что найдет приемлемое решение. Просто для этого нужно время. Только стук четок — янтарный, трескучий, сухой — отмерял его бег. Течение времени необратимо. Сделать другой выбор — нельзя. Прошлого — не изменить.

Если бы он не оттолкнул Чена?.. Что ему стоило согласиться уже тогда? Да, его тело бесчувственно к плотским усладам, но к своему товарищу Энлэй относился тепло и мог бы… Мог бы. Если бы Чен не был так озлоблен на собственную невоздержанность, разве стал бы он так рьяно преследовать её в других? Точнее даже, просто использовать как повод — для контроля и устрашения, для пополнения своих исследовательских обителей новым материалом. Но Энлэй не мог и предположить, к чему приведет этот излишне чистоплотный отказ! А потом — стало поздно.

Потом — Чен подпал под влияние его брата. Янлин… Семейное сходство роднило их до степени противоположности. Энлэй лучше всех на свете мог бы понять этого человека, но Янлин сделал всё, чтобы остаться загадкой даже для него. Им обоим не хватало тепла — но искали они его в разных вещах. Энлэй — нашел источник в себе, разбудил медитацией, взрастил состраданием. Янлин… Доносились безумные слухи, но Энлэй предпочитал не вдаваться в подробности. На это он не мог повлиять.

Холодность Янлина была подобна черной дыре — жадно поглощала любые чужие чувства. Фантазия и безжалостность — слились воедино, стали сутью. И всё же постичь его безразличие к чужим страданиям Энлэй так и не смог.

Впрочем, нельзя сказать, что Янлин понимал его лучше. Попытался же он соблазнить Энлэя блудницей! Хотя, наверное, это было скорее исследованием. Просто не мог поверить, что и более нормативный носитель их фамильного изъяна так же чужд влечениям плоти… Решил удостовериться. Что ж, подослав к Энлэю гетеру, он тем самым подарил ему незаменимую помощницу и верного друга.

Это была незабываемая встреча!

До сих пор при воспоминаниях об этом на губах играла усмешка. Незабываемая ночь с Мэй — похоже, тут Энлэй не стал исключением.

Покинув Обитель, он постарался скрыться из-под орденского надзора — не задерживался подолгу на одном месте, не открывал имени. Вот только Янлин, да и Чен, могли составить самое точное описание внешности и привычек отступника и, как только взялись за дело всерьез, обнаружили его без труда.

Но понял Энлэй это только постфактум, а тогда — просто проснулся однажды среди ночи в комнатушке захудалой гостиницы, где поселился под видом паломника. Проснулся от жара чужого тела и пряного аромата. И прикосновений — откровенных, непристойных, ласковых… Распахнул глаза и в свете ночника увидел льнущую к нему красавицу. Её глаза мерцали изумрудным блеском, волосы отливали чернотой обсидиана. Драгоценные метафоры теперь не чужды и ему…

— Юная леди… — усмехнулся Энлэй слабым со сна голосом, — что это вы делаете здесь в такой час?

Девица улыбалась совершенно непринужденно. Веселья в ней было не меньше, чем страстности:

— А вы ещё не догадались? — Мягкие губы прикоснулись к виску. Запах стал ещё гуще — притирания, благовония, юная свежесть… Приятная девушка. Сопротивляться Энлэй не собирался.

Ведь всё равно, даже когда девичья рука скользнула к паху и принялась увлеченно поглаживать дремлющую под тонкой тканью плоть, он не почувствовал ничего. Ничего необычного. Член вяло отозвался — он не был полностью бесчувственным. Наверное, теоретически, Энлэй даже смог бы осуществить половой акт… Но совершенно себе этого не представлял! И точно — не хотел. Нет, не из-за предубеждений орденской морали. Просто его физиологические реакции не были привязаны к чувствам — не разжигали влечения, не будили жажду обладания. Да и особого удовольствия не приносили. Что-то сродни щекотки — лишнее, отвлекающее, нелепое.

— А позвольте поинтересоваться, зачем это вам? — Энлэй улыбался и гладил шелк волос. Эти прикосновения и то казались ему приятней. По крайней мере, будили чувства, в данном случае — нежность и какое-то умиление её беспутством.

Вероятно, девица уже осознала, что что-то не так: хотя член и отвердел под пальцами, но даже дыхание оставалось ровным, а тон — спокойно-насмешливым, отрешенным. Тем не менее Энлэй не пытался её оттолкнуть, так и лежал себе на подушке, трогая и рассматривая чудесное явление, представшее перед ним так внезапно. Живой серо-зеленый взгляд красавицы изображал чрезмерную пылкость, но между бровями уже залегла тень сомнения. Не сдаваясь, она прижалась грудью к груди, приблизила губы к губам:

— А разве вам это не нужно? Неужто собираетесь прожить всю жизнь под гнетом нелепых запретов? И так и не отважитесь попробовать? Не бойтесь, — старательно обжигала шепотом и шальным огоньком в глазах, — никто не узнает!

Энлэй не сдержал усталый вздох. Хорошо хотя бы не зевнул. И обнял её в ответ. Перевернул так, чтобы девица оказалась под ним.

— Хочешь доставить мне удовольствие? — Каштановые пряди Энлэя занавесью опустились по бокам, отгораживая от света ночника. Загорелое лицо освещалось лишь подозрением, зажегшимся в прозрачных глазах.

— Я могу удовлетворить любые ваши желания, — прозвучала заученная фраза.

Энлэй раньше не сталкивался с подобными приемами, зато уловил отсутствие уверенности в нарочито страстном голосе. Провел рукой по округлостям груди, по тонкой талии, крутому бедру — своим изяществом фигура напоминала нефритовую статуэтку. Во всяком случае, его ощущениям она не сообщала ничего большего, кроме эстетического удовольствия. А пикантность положения скорее веселила.

— Вот как? — опять улыбнулся Энлэй. — Ну тогда удовлетвори же мое любопытство! Как твое имя, дитя?

Девица округлила глаза, явно недовольная подобным обращением, наморщила лоб. Уголок крупного рта дернулся в нервной усмешке:

— Мэй. И, Энлэй, прошу, лучше уж зови по имени.

Так они перешли на ты. А потом у них было много времени, чтобы познакомиться поближе. Мэй позже рассказывала Энлэю, как он удивил её даже не тем, что стойко противостоял соблазну — к этому как раз стоило быть готовой при встрече с праведником, — а тем, что не попытался оттолкнуть блудницу. Не испугался, не проявил ни малейшего ханжества. Прикасался спокойно и ласково. Обнимал и гладил волосы, словно действительно хотел утешить заблудшее дитя. Хотя Мэй вовсе не нуждалась в утешении! Но всё же… Ожидала другого. В её представлении он должен был шарахаться от радостей плоти как от огня, одновременно сгорая от искушения, а презрение, испытываемое из-за этого к самому себе, обращать на объект вожделения. Энлэй разрушил этот предрассудок и тем привлек интерес. Они проболтали всю ночь.

Мэй спокойно поведала, как искренне любила радости плоти, как ценила собственную независимость, гордилась неотразимостью своих чар. И ненавидела ханжество! Именно из-за неприятия чопорных норм высшего общества сбежала в свое время из дома. Слишком уж дотошно их соблюдали в её высокородном семействе! К пятнадцати годам она давно уже была помолвлена, и ей не разрешалось вообще ничего! А когда единственный её товарищ по детским играм отправился жить в Обитель… Юная леди порвала с прошлой жизнью. Конечно, ей нужны были покровители, чтобы успешно скрываться от собственного влиятельного рода. Но это были такие же друзья семьи, у них тоже были широкие полномочия… Мэй меняла одного, другого, а потом… Семья перестала её искать. Отреклась. Вычеркнула. И Мэй была рада этому! Свободна!

Она действительно научилась жить в соответствии со своими вкусами. Принимать тех, кто нравился ей. И никогда ни о чем не жалела! О, она бы ни за что не призналась, если бы даже это было не совсем так!.. Вот только… Как-то слишком легко после ночи разговоров с Энлэем решилась в очередной раз круто изменить свою жизнь. Говорила, что просто хочет попробовать что-то новое. Говорила, что он забавный, и она не против ещё немного за ним понаблюдать. Настоящий праведник — достойный объект для изучения. Единственный в своем роде…

Тогда же они выяснили, кто был её нанимателем. Энлэй не удивился. Безумные идеи — узнаваемый почерк… брата.

~

Янлин выбрал лучшую из лучших, предложил баснословную сумму, раздразнил сложностью задачи. Впервые кто-то хотел воспользоваться не просто её телом, но и острым умом для благородной, как казалось, цели — борьбы с замшелыми предрассудками. Да, Мэй считала, что наблюдение за бывшим служителем будет своего рода карьерным ростом. Наниматель показался человеком широких взглядов, а к беглому праведнику, наоборот, сформировалось пренебрежительное отношение. Почему бы не понаблюдать, как будет этот отступник пытаться проповедовать свою нелепую ересь, уже будучи совращенным с пути истинного?.. Ведь Мэй не сомневалась в успехе!

Но всё пошло не по плану, а Мэй по-прежнему ни о чем не жалела. Не имела такой привычки. С открытым сердцем, глазами и умом принимала новое в свою жизнь. Приняла этого странного наставника, который, будучи всего на пять лет старше, сделался её официальным опекуном. Приняла любовь девушки и безрассудно влюбилась в ответ. Её желание продолжить род — тоже приняла. Мэй была любопытна, решительна. И спешила жить.

Не зря. Вот юный Минь уже окончил свой путь… Оставалось лишь надеяться, что и он успел попробовать многое. Мэй не осуждала его выбор. Да, в мире существует слишком много вещей, с которыми невозможно мириться. На которые нельзя повлиять. Рано или поздно они либо сломают тебя, либо… вынудят отступить. Что выбрал Минь? Ох, Мэй знала далеко не всё, но Энлэй ведь ничего от неё не скрывал!.. Рассказал и о жестких порядках в Ордене, и о тайне отдаленных обителей. Мэй понимала, что нежелание соучаствовать — это вполне весомый аргумент… Но могла только надеяться, что кузен пошел на этот шаг осознанно, а не под воздействием уныния и отчаяния. Старалась не злиться на Энлэя за то, что он недостаточно продумал меры безопасности. Не успел вовремя предложить побег…

Но теперь-то они должны успеть!

— Ну что он? Когда уже приедет этот балбес? — Цинь в платье апельсинового цвета с накидкой оттенка молодой листвы бесшумно проскользнула в гостиную и обняла со спины. Щекотно зарылась в волосы, бережно положила руки на живот. Мэй прощала ей постоянные излишние нежности. А может, именно в этом и нуждалась сейчас…

— Пока нет ответа, — она пожала плечами и откинула голову назад в поисках положенного поцелуя. Получив его, продолжила серьезней: — Цинь, и тебе правда не важно, что… Ну, что официально ты не будешь матерью?

Цинь усмехнулась, позволяя ей повернуться в объятьях. Возмущалась, с веселым недоумением глядя в глаза:

— Какая разница, что там официально? Официально я — супруга Энлэя. И что? Конечно же, я буду матерью!

Мэй всё ещё таяла под этим любящим взглядом. Казалось, теперь тепла в нем стало вдвое больше — хватало на всех.

— Конечно же, — улыбнулась она и растворилась в ворохе ласковых прикосновений, легких поцелуев, тихого счастья — всего того, что было ей так необходимо. Сейчас.