Наверное, если последний прием пищи был ужином, то скоро наступит ночь. Но Жоу ещё не ложился, так что сложно сказать наверняка.

Более точным отслеживанием времени Цао пренебрегал.

К тому же эти вечные сумерки сегодня буквально беспросветны. Отнюдь не аллегорически. Какие там аллегории!

Письмо Энлэя не способствовало упорядочению мыслей. Зато лишало надежд. Все против него. Точнее, все за то, чтобы он уехал. И это действительно чертовски логично. Так естественно и неизбежно, что аж зубы сводит! Руководство Ордена готово отпустить служителя — в качестве агента разведки. Энлэй — уж как-нибудь разберется с тем, что будет жить с лазутчиком под боком. Сплетение интриг, благодаря родственным узам, только накинет на него удавку, но не затянет петлю. Глава Стражи весьма любезен: Цензор будет знать лишь о том, о чем ему хочется знать…

А Тан… А Тан, как они — тоже готов отпустить. Такой же?

А ведь казалось… Цао много чего казалось: что можно жить одним днем, что можно любить свободно, что можно быть самим собой, даже не снимая маски… Теперь — ни маски, ни себя. Там проскочило слово «любить»?.. Ну ясно же, что для телесной близости и сердечных чувств придумано не так много слов… Но разве можно быть действительно близким с тем, кто готов мириться с орденскими порядками? Готов принимать что угодно, лишь бы оно не касалось его лично. По возможности закрывать глаза, а если надо — так и посмотреть… И нет, даже раньше Цао не был таким же! Может быть, он и принимал жесткий Устав как должное — но только в том смысле, что считал необходимым его нарушать! Шел на риск не потому, что имел связи, которые бы его прикрывали, а потому, что смиряться — противно. Да, он тоже смотрел на «казни», но ведь не знал, что это символическое унижение — на самом деле предсмертная пытка! Правда, Тан тоже не знал… Не знает и не хочет знать!

В любом случае, раньше разница во взглядах не была непреодолимой преградой. Раньше им удавалось вообще обходить эту тему. Настолько успешно, что теперь Цао не понимал, о чем ещё умалчивал Тан? Насколько он единодушен с Янлином? Интересно всё же, как он отреагировал бы, если бы узнал о допросе… Но нет, об этом не может быть и речи! Попытка разочаровать Тана в покровителе рисковала показаться жалким упреком, мольбой о сострадании. Была бы похожа на отчаянный жест перед окончательным разрывом. И Цао по-прежнему не хотел, чтобы он об этом знал.

Да и вообще. О чем это он? Разве они уже не простились?

Вдруг сердце сжимается. Скребущий стук в окно. А Цао уже понимает, что дождался. Осознает с болью, как же сильно ждал!

Кивает встревоженному Жоу, и тот понятливо и безропотно собирается на выход. Цао распахивает створки. Разглядывает жадно: видит лишь черноту — волос, темных одежд, горящих глаз. Видит его напряженность. С трудом отступает назад, чтобы впустить.

А жест, хотелось бы верить, получается небрежно-приглашающий:

— Какие люди! Давай, входи. С чем пожаловал?

Голос ведь звучит достаточно насмешливо? А то больно уж подпирает ком в горле…

— Цао, я…

А у него ничуть не лучше! Дрожит, затихает. Тан качает головой и проходится по комнате. Впервые в гостях. И надо же при каких обстоятельствах! Знал бы, что Жоу будет так снисходителен, мог бы приглашать его раньше… Впрочем, у них всегда было и другое укромное место для встреч. Было.

Тан осматривается. Наверное, безошибочно определил, какая из кроватей Цао, по царящему на ней бардаку. Присаживается прямо на смятую постель. И всё смотрит, не отводит глаз, поглощает.

— Ну так?.. — Цао садится рядом. На расстоянии вытянутой руки. Теперь не ближе. — Что скажешь?

Тан буравит обсидиановым взглядом. Молчит какое-то время. Кажется, его узкая кисть подрагивает, словно бы порывается подобраться ближе, прикоснуться. Не позволяет себе. Почему?

— Не знаю, с чего и начать… — знакомая кривая усмешка ножом по сердцу. — Мне сказали, отъезд согласован. Ждут только твоего решения. Если согласен, Энлэй может присылать экипаж…

— Так ты просто пришел за ответом?! — вырывается возмущенное восклицание. И чуть тише: — Так уж не терпится выпроводить?..

Цао вскакивает, не в силах больше переносить притяжение наэлектризованной близости. Принимается расхаживать по комнате, безостановочно сетуя:

— Опять, что ли, исполняешь поручения руководства? О небо, никогда бы не подумал, что заявиться через окно можно с настолько неромантичной целью!

***

Поручения руководства? Можно сказать и так… Тан снова вспоминает медь кудрей и смеха:

— Мой мальчик оказался таким ответственным служителем! Поспешил ко мне сразу от Чена? Можно поздравить с распределением на важную должность? — Дождавшись утвердительного кивка, Янлин с энтузиазмом продолжил: — Вот видишь! Я же говорил, что с моей протекцией ты никогда не будешь обделен вниманием Ордена.

В покоях Янлина мало что изменилось. Тан действительно мог чувствовать себя как дома. Даже, в какой-то мере, более чем. Слишком. Цвета, фактуры, блеск драгоценных украшений, запах… И этот человек: воплощающий в себе всё это и, наоборот, словно породивший этот интерьер из недр своего замысловатого сознания. И говорил он то же, что и всегда. Никогда не уставал напоминать о твердости своего слова и прозрачности намерений.

Пытаясь расслабиться и вести себя непринужденно, Тан ближе подошел к креслу хозяина. Скользнул взглядом по неизменным каменьям: нефрит на правой руке, поглаживающей белого кота, аметист — на левой, лежащей на резном позолоченном подлокотнике. Заставлял себя не помнить о значении украшений — покровитель любил порассуждать о символике камней… Старался говорить ровно:

— Янлин, я не просил о подобной протекции. Цензор вынуждает пойти в помощники прокурора. Выбора не предлагает. И говорит о каких-то будущих заслугах, о которых я должен уточнить у тебя.

— Какие мы переборчивые! — фыркнул Янлин, вскидывая подбородок. — Солидное занятие, открывает блестящие перспективы. Не упрямься! А будущие заслуги самые элементарные. Боюсь, тебе даже понравится.

Тонкая усмешка не предвещала ничего хорошего. Стоило уточнить:

— Что ещё ты затеял?

Теперь Тан позволял себе фамильярность с бывшим наставником. Не мог же он продолжать изображать уважение после всего! Хотя раньше такой тон по отношению к нему был бы неуместен. Но раньше Тан и предположить не мог, что покровитель способен на такое! Его игры никогда не пересекали черту. Янлин растлевал, но не принуждал. Показывал сладость боли и подчинения, но не истязал подопечных. Поэтому-то так тяжело оказалось вынести это предательство — оно будто перечеркнуло всё, чему он тогда обучил. Набросило грязную смрадную тень на и так с трудом принятую собственную природу. Да, Янлин всегда называл её животной, порочной, но лишь посмеивался, открывая одну за другой грани неизведанных, запретных наслаждений. По его милости Тан больше не знал: что в нем его собственное, а что — яд и сладость, аметист и нефрит, медь и мёд…

— Не доверяешь? — Янлин прищурил двухцветные глаза, склонил голову. — Ну и напрасно. Когда я тебя обманывал? Пошевели мозгами, друг мой! Ты вроде бы раньше не отличался тупоумием!

— Янлин, о каком доверии теперь может идти речь! Можешь ты прямо сказать, что ещё от меня требуется? Мне надоели твои игры! — выпалил на одном дыхании Тан и даже не пожалел об излишней искренности. Всё-таки, в каком-то смысле, они всегда были очень близки…

— А раньше нравились, — тонкая бровь невинно вскинулась, улыбка поползла змейкой от угла рта. — Ну, посмотрим… А с этим Цао… Да просто будешь его связным. Оцени великодушие, мы даже разрешаем вам переписку! Вот только всё полученное и отправляемое будет проходить тщательную цензуру, если ты понимаешь, о чем я. Ну и заодно… Недосуг будет помышлять о том, чтобы когда-либо покинуть Обитель. — Глаза опять заблестели тепло и ясно: — Ты очень нужен Ордену, мой мальчик. И пока нужен, всё будет хорошо — и с тобой, и с твоим Цао.

Тан что-то отвечал — что уяснил, что согласен. И действительно пытался осознать и принять. В сущности, ничего неожиданного: шантаж и подкуп, лазутчик и заложник. Переписка… Они что, думают, он будет использовать Цао вслепую? Да ведь и Цао не так глуп…

— И не дуйся так, мой мальчик! — продолжал ворковать Янлин. — В сущности, я лишь проявляю заботу о вашем благополучии и держу данное слово. Думаешь, я для собственного удовольствия выпроваживаю этого проходимца из Обители? Я и так пошел вам навстречу и не сообщил об успехах юных лазутчиков. Но после выходки третьего вашего дружка… Цензору может стать любопытно, отчего это один из таможенных служащих решился-таки исполнить незаслуженно забытую норму Устава. Удивительно, но обычно все ею пренебрегают! А если Чен узнает, какого рода была секретная информация, которую этот оболтус передавал во внешний мир, захочет ли он и дальше использовать такого агента?

Кристально честен… Держит слово. У честности Янлина слишком много оттенков. И горький вкус. Ведь именно своим давлением он подтолкнул Миня на крайние меры! Угрожал донести Цензору, если Цао откажется от сотрудничества. Взамен требовал беспрекословного подчинения лично ему, Главе Стражи. Об отъезде Цао из Обители тогда действительно речи не шло. И только после гибели Миня в сухом кратком письме Янлин сообщил, что судьба Цао решена.

Но для Тана это не стало ударом. Он ведь и сам уже успел ему об этом сказать… Стоило бы даже порадоваться, что отъезд согласован на высшем уровне. Стоило бы…

О том, как он сам будет без него, Тан не думал. Старался не думать. Не мог думать. Поэтому на все речи Янлина просто кивал, а тот считывал в его отрешенности что-то совсем другое:

— Мне всегда нравилась твоя особенная стойкая покладистость, мой милый! — доносился мелодичный, подобный звуку медной флейты, голос. Янлин поднес к лицу палец, задумавшись: — А может быть… Этот твой Цао… Он ведь пока не ответил… Энлэй, наверное, места себе не находит — так хочет поскорее увидеть любимого шурина! Все документы будут готовы уже к следующей неделе, но… Если правильно попросишь, я, возможно, ещё мог бы затянуть оформление. На неделю-другую…

Уже не хотелось спрашивать, о чем он. Уже было ясно как день, что он предложит какую-нибудь очередную гнусность. Тан только молча приподнял бровь. Стоя напротив кресла, он смотрел на это странное создание сверху вниз, дивился его верткой манере, переливчатой сущности. Слушал похабные слова:

— Не хочешь тряхнуть стариной? Так и быть, закрою глаза на возраст. Но только ради твоих бездонных глаз! Как насчет развлечь хозяина? — Янлин быстро кивнул на своего прислужника. — Да вот хотя бы с Сюином. Если мне будет интересно, добавочная неделя твоя. А там как пойдет…

***

И вот теперь — выслушивать едкие фразы, видеть блеск воспаленных глаз. Улавливать кожей вихри — от порывистых метаний и нервных жестов. Тревожиться об алой змейке в прическе — она совсем устала, еле держится в растрепанных волосах…

А утешить — невозможно. И сказать правду — тоже. Ещё и жестоко. Вдвойне…

Неромантичность? Цао пытается пошутить?.. Нет, скорее, свести с ума! Ведь Тан больше не в праве… даже прикасаться к нему, даже просто говорить прямо.

Слишком тяжело. Остается только кивать:

— Ты же понимаешь, что это единственный разумный выход. Управишься до следующей недели?

И звучит это чудовищно холодно. Отталкивающе-окончательно. Но… Как ещё?

Тан видит, как напрягся Цао — весь встрепенулся, будто от пощечины, подобрался. Шипит глухо:

— Как только, так сразу. Не твое дело. Может, я ещё передумаю.

— Не понимаю… — качает головой Тан.

Хотел было спросить, что его здесь держит, но вовремя одернул себя. Не время провоцировать на признания. Да и есть ли ему в чем признаваться? Понятно, что Цао ненавидит его: за приспособленчество, за связь с Янлином, за то, что не уберег Миня… Понятно. Список длинный. Но осталось ли в нем что-то ещё? Что-то, что заставляет его так нервничать, так колоться, так… ждать? И ведь даже если осталось… Тан всё равно не смог бы этим воспользоваться. Ведь Цао не знает и не должен узнать, чему он был свидетелем! И как себя повел. И что о себе понял. Цао всё это ни к чему. Вот и остается только: холод отталкивания, жадное считывание, строгий запрет.

— Да? — вскинута дерзкая бровь, и очередной ворох упреков: — А я вот тебя не понимаю! Как ты можешь во всём этом жить? Как ты столько лет жил бок о бок с этим… Янлином? Почему так легко…

Почему так легко отпускаешь. Он ведь это хотел сказать? Да, Тан прекрасно знает, что он хотел сказать. Беснуется, ищет болевые точки — да только они оказываются болезненными для обоих, общими. Не хочет говорить, что считает Янлина чудовищем, потому что хотел бы скрыть причину. Стыдится или… бережет его? Не может досказать свой главный вопрос, потому что тогда стало бы очевидно, что именно он является главным. Да, что-то осталось в сердце Цао. Нет, Тану сейчас вовсе не легко.

~

— Не легко, Цао. Поверь. Но так надо, — горечь в голосе.

Горечь и дрожь. Звучит чертовски искренне. Да только чем теперь это поможет? Разве что, может быть, стоит немного сбавить обороты и прекратить плеваться ядом… А горечи у Цао тоже хоть отбавляй:

— А ты знаешь, что меня ждет в отчем доме? Не помню, говорил ли тебе… Ну в общем, там ожидается пополнение. И если я всё-таки вернусь, они, так и быть, не будут выдавать новорожденного за ребенка праведника Энлэя. — Усмешку не сдержать: — Всё равно никто в Ордене не поверил бы в его отцовство. Так и смысл?.. Так что я вскоре стану почтенным отцом семейства. Женюсь на красавице Мэй. Как тебе такой поворот?

Да, во внецензурном письме до Цао донесли необходимость прикрыть исключение из Ордена законным браком. Ещё одна причина ощущать, что мир вокруг рушится, что отведенное ему время свободной жизни утекает сквозь пальцы. Теперь всё — ради общей цели. Теперь всё — не ради него.

Цао не мог держать это в себе, срочно хотелось пожаловаться. И что же он видит? Это чудовище только развеселилось — кривит губы в улыбке, задорные огоньки заплясали в глазах:

— Ну, это не самое страшное, что может случиться! В конце концов, всегда интересно пробовать что-то новое. Почему бы не роль отца и супруга?

Понятно, почему в голосе Тана звучит такое явное облегчение — сделал всё-таки вывод, что Цао принял свою судьбу и только беспокоится о грядущих переменах. Тан неплохо научился его понимать. И всё же не понимает ни черта!

— Поверь, не о такой новизне я мечтал! — фыркает Цао, не сдержавшись. Но обстановка немного разрядилась. И можно почти спокойно смотреть в чернеющие глаза — за внешним смехом не видно боли…

— В любом случае, уверен, что вне нашей праведной Обители тебе ещё доведется перепробовать много нового, — пожимает плечами Тан, подмигивает: — Ещё отведешь душу. Вряд ли ты будешь жалеть об Ордене. Всегда было ясно, что это место не для тебя.

— А для тебя?.. — вопрос срывается бездумно.

И повисает в воздухе. Когда-то он уже звучал… Но сейчас в нем вдруг оказывается гораздо больше смысла, чем было вложено. Не просто попытка поддеть, а отчаянная надежда на чудо. Действительно, ведь Тан тоже мог бы… Разве нет? Да, запрещено, но всегда можно что-то придумать! Отпустили же в свое время Энлэя!.. Правда давно. Отпускают же его. Правда с условиями… И вскоре надежда угасает, оглушенная деловым тоном:

— Мне велено быть связным, Цао. — Веселья как не бывало, опять тяжелая глухая горечь: — Я теперь тут повязан. Нам разрешат переписку. Но ты же понимаешь, что им нужно…

Цао отворачивается, опускает голову. Ну да. Стоило ли ожидать иного? Тана оставляют здесь, чтобы контролировать Цао. Цао отпускают туда именно потому, что он будет скован опасностью ему навредить. Да и вряд ли за пределами Обители сам Цао будет в полной безопасности. И если Тан вдруг что-то сделает не так… Во всяком случае, угрожать этим ему точно будут.

— Не находишь, что это омерзительно? — срывается с губ брезгливый шепот. — Почему у них всё всегда должно получаться? Почему они вертят всеми и всё сходит им с рук? Почему я должен…

— Ты должен жить.

Короткая фраза припечатывает как клеймо — веско и обжигающе. Так же как эти глаза. Сейчас они безумней стихии, чернее ночного неба. И ничего уже не имеет значения, если хоть кто-нибудь когда-нибудь смотрел на тебя так… Для него это так важно? Настолько?

— Допустим… — медленно проговаривает Цао, поводя плечом, чтобы сбросить оцепенение. Но вдруг — словно пощечина изнутри — опаляет воспоминанием. А как же… — А Минь? Не должен был?

Всё ещё не смирился. Не может сдерживаться, вспоминая о нем. Не понимает.

***

Минь? О, Минь тогда терзал душу и вполовину не так сильно, как Цао! Тану даже казалось, что он мог бы с ним согласиться, отпустить без взаимно мучительных уговоров, если б только сумел до конца принять… Осознать. А Минь старался быть доходчивым:

— Тан, пойми, это не жест отчаяния. Это не уныние. Это просто осознание обстоятельств. И своих сил. Я. Не. Хочу.

Тан не помнил, было ли солнечно в тот день. Попадал ли в гостиную луч света, чтобы отразиться бирюзой в серых глазах? Помнил только, что Минь не выпускал из рук его руки. И прикосновениями утешал его — не себя.

— Ты мог бы хотя бы отложить… — до чего неуверенно звучал собственный голос! — Если уж решился, то мог бы пойти на этот шаг, когда появится явная угроза.

Минь качал головой, сводил брови:

— Я же не только о себе беспокоюсь. Хотя, вообще-то, обычно они действуют неожиданно… — Дернул плечом: — Ну да не в этом суть! Тан, я уже соучаствую! Одной своей службой на таможне: отправкой «на вечное поселение», снабжением «отдаленных обителей», приемкой «лекарств»… — Минь запнулся — явно сказал больше, чем собирался. А когда продолжил, слова звучали окончательно и бесповоротно, приговором: — Не хочу больше.

От этой ясной холодности хотелось хоть чем-то защититься, возразить нападением:

— А я, значит, остаюсь соучаствовать? — Эгоцентризм подталкивал к провокационному вопросу: — Осуждаешь?

— Нет, — Минь улыбался. Он ангел. Его не смогли задеть даже такие слова. — Нет. Это только мой выбор. У тебя свои обстоятельства. Я всё понимаю.

Но вместо того, чтобы просто проститься — тепло и легко, Тан ещё долго призывал одуматься. Предлагал самые невероятные варианты:

— А если бежать?..

— Куда? — усмехался Минь. — Думаешь, меня не достанет из-под земли собственное семейство, чтобы передать для справедливого покарания Ордену?

— Думаешь, они на это способны?

— На что угодно, лишь бы не терять его благорасположения. А семейство у нас большое, еще кого-нибудь отправят взамен.

Даже печаль Миня светилась каким-то мягким светом. Он был настолько отрешен, будто прощался уже оттуда… с той стороны. Говорил не потому, что старался убедить, и точно не для того, чтобы переубедили его — говорил, чтобы успеть наговориться, чтобы сказать самое важное. Как он любил их. Нет, он не произнес это слово — просто дал прочувствовать. Как ни в чем не винит. Как просит объяснить всё Цао. Ведь знает, что тот не смог бы понять…

***

Сложная просьба. Замысловатая даже… И вот сейчас Тан изо всех сил старается её исполнить. Пересказывает. Вспоминает важные моменты. Говорит о его светлом взгляде, и ясных мыслях, и нежных чувствах. О чувствах Миня, о своих — нельзя.

Дело осложняется ещё и невозможностью упомянуть о том, что именно так впечатлило Миня, что стало последней каплей для его отнюдь не поспешного решения. Опасения не того даже, что пытка может быть применена к любому, а того, что вновь придется наблюдать страдания близкого человека…

— Минь ведь такой хрупкий! — восклицает Тан с нервной усмешкой. — Он не хотел… рисковать. Он видел, как обошлись с Юем, и уже тогда…

Смуглое лицо искажается, словно от боли. Да, Цао понимает. Тоже представил, что было бы с Минем, если бы он оказался в лапах у истязателей. Больше не злится. На Миня. Цао всегда так легко перенаправляет свое раздражение!

— Вот ты говоришь, Минь понял, что всё безысходно, — кивает, стряхивая болезненное выражение, заменяя его сердитым: — Ну да, он-то знал, куда отправляет Юя! А ты? Тебя, в принципе, всё устраивает — главное, не знать точно, что там, в обителях?

Грозные вихри уже подхватили и несут Цао без оглядки:

— Ну, так я всё равно скажу: там долго не живут, Тан! Вечное поселение — одно название, иносказание для отвода глаз! Узники едва дотягивают до очередной «казни» и новой жертвы. А уж что с ними там делают — вообще уму не постижимо!..

— Достаточно, — необходимо прервать, нельзя втягиваться! И снова отталкивающий холод, противоположный тому, что хотелось бы дать: — Я понял. Ты прав, мне ни к чему подробности. Я вообще не желаю знать о том, на что не могу повлиять.

***

Тан так мало на что мог повлиять! И так нечасто ему доводилось делать выбор! Вот только сегодня с Янлином… И то не было уверенности, правильно ли он поступил.

Когда тот кивнул на прислужника, юноша стыдливо зарделся и опустил глаза. Кажется, уверен был, что от предложений Янлина не отказываются. Удивительно, что этот опытный подопечный всё ещё так легко смущался! Хрупкость нежного создания граничила с болезненностью: бледная, будто прозрачная кожа, тонкие слабые руки и какой-то перманентный трепет — может быть, готовность к боли в любой момент? Возможно, привычки Янлина со временем ужесточились… Тан не хотел знать.

Но больше не собирался соглашаться на всё!

Покачал головой, усмехнулся, не скрывая презрения:

— Не хочу.

— А что так?

Янлин удивленно вскинул голову, дрогнули медные кудри, заблестели заколки, отражая блики светильников. В тонком лице не было разочарования — лишь любопытство:

— Верность? Или, наоборот, не так уж хочешь его задержать? — Обаятельная улыбка и вкрадчивое выманивание: — Расскажи, Тан! Интересно же, что вы там выдумали себе о своих чувствах!

— Не хочу, — улыбка Тана тоже стала шире.

До чего свободно стало на душе, когда оказалось, что необязательно соглашаться на всё подряд! И тем более — что-либо объяснять!

В конце концов, судя по всему, не так уж они с Янлином были близки. Тан совсем не понимал этого хладнокровного монстра! Ему нравится ломать людей? Но привлекает стойкость. Разочаровывает, когда люди в очередной раз подтверждают его невысокое о них мнение. Раздражает, когда осмеливаются отказывать. Сложно быть Янлином. Но ведет он себя так, будто всецело доволен — и собой, и собственной жизнью!

Тан чувствовал, что, даже отказывая ему, всё равно играет по его правилам. Как минимум — разжигает интерес, дразнит сопротивлением. Надеялся только, что это не подтолкнет его к новым подлостям по отношению к Цао. Но… Раньше — всегда — слову Янлина действительно можно было верить. Не так уж близки… Но и совсем чужими их точно нельзя было назвать. Даже сейчас. После.

— У мальчика появился гонор? — в меди голоса сквозила гордость, веселье и поощрение. — Думаешь, стал совсем большим и теперь можешь мне отказывать? Но, Тан, глупыш, когда я тебя к чему-нибудь принуждал? Даже в тот недавний раз… Подумай. Ты мог поступить иначе. Позволить разобраться самостоятельно. Не взваливать на себя ответственность за его жизнь. Думаешь, он будет благодарен? Думаешь, он этого бы хотел? Видел бы ты, как заносчиво он пытался держаться! А ты и крупицы достоинства не сумел сохранить. Позволил поучаствовать третьему вашему другу… Выбрал самый предсказуемый вариант. Довольно скучный, надо сказать. Но это был твой выбор!

Тан с трудом оторвал взгляд от переливчатого сияния наставника. Бросил глухо:

— Не было у меня никакого выбора. А сейчас, вроде бы, есть. Поспешу воспользоваться.

Хотел тут же уйти, но Глава Стражи не давал разрешения удалиться. Наоборот, протянул окольцованную руку, привлекая внимание, вынуждая подойти ближе. Медноволосая голова склонилась набок. Сиренево-зеленый отблеск уколол глаза.

— Пользуйся, пользуйся. Выбор — это прекрасно. Свобода воли — занимательнейшая конструкция, — подкрашенные губы четко артикулировали слова. Полушепот воспринимался не слухом — зрением, обонянием, всем существом: — Вот только, друг мой, я, кажется, догадываюсь, что тревожит тебя ещё больше. Собственная реакция. Но ведь такова твоя природа! Я считаю, что достаточно постарался, чтобы показать тебе её во всей красе.

Улыбка патокой плавилась на губах. Зрачки сужались и расширялись, то увеличивая, то уменьшая сияние видимого янтаря. Видимого, ложного, лживого. Если янтарь — это тепло, то ни грамма, ни унции, ни малейшей толики его не было в этом каменном сердце!

Нечего было ответить.

Янлин знал, о чем говорил. Но знал и то, как болезненно воздействовали на Тана эти слова. Видел насквозь. Сам вложил и культивировал всё: отношение к плотским утехам, к пороку, к приятию собственной неправильности. И теперь только дергал за ниточки, доказывая, что Тан — такой же. Такой, каким его сделал Янлин. Возбуждающийся от чужой боли. Не испытывающий платонических чувств. Точнее, возможно, заблуждающийся. А теперь хотел лишь добиться признания, что все эти чувства — дрянь и пустышка, если простой шепот на ушко, стоны боли, образы перед внутренним взором могут оказаться сильнее сочувствия и… любви?

Снова, подобно подземному ручью, в сознание просачивались студено-кристальные смыслы:

— Ну что ж, если милый друг стал не так уж мил, то нет смысла затягивать. Давай, убеди его поторапливаться! Энлэй ждет ответа.

***

Янлин тогда не настаивал — его слову по-прежнему можно верить… Слова Цао сейчас ещё нужно как-то выдержать и не лишиться рассудка:

— И ты будешь в этом жить? Долго и счастливо?

Сам собой прорывается затаенный сарказм. Усмешка:

— Так долго и так счастливо, как только смогу.

Тан тоже ведь не железный — не может сдержать едкой горечи, обиды от непонимания, виновником которого был он сам.

~

И Цао что-то такое чувствует: не взрывается от резких слов, затихает задумчиво, а через некоторое время возвращается к не дающему покоя вопросу:

— Всё равно… Не могу понять твоего отношения к поступку Миня. Одно дело — опасаться за свою жизнь, но не своими же руками её прерывать!.. Зачем подыгрывать противнику?

— Этого противника не победить, — Тан говорит уже спокойней, почти скучающе, как прописные истины: — В их руках вся полнота власти. Даже род Миня — те, от кого он мог ожидать защиты — на их стороне. А Минь вообще не борец. Не хотел терпеть страданий. Ни своих, ни чужих. Не хотел соучаствовать тому, что считал злом.

— Да-да, ты говорил. И в письме он тоже… — Цао перебивает, но сбивается. Хочет, но не может понять. И опять постепенно начинает горячиться: — Но это ведь чудовищно, Тан! Его теперь совсем нет. Кому от этого лучше? Точно не ему. Потому что его нет!

Взмах рукой, блеск браслетов. Среди них бирюза… И горячность рассеивается — холодом той ночи, в голосе уже не горечь — соль тех слез:

— О небо, Тан… как ты мог его отпустить?

Цао вглядывается в черные глаза. Видит в них отражение собственной растерянности. Отчаянную надежду на понимание. И упрямство:

— А как я мог бы его удержать? У человека есть свобода воли. Есть право выбора. — Голос Тана под стать — надорванный, бессильный. Но всё ещё в чем-то убеждает кого-то… Цао? Себя? Защищается, повторяясь: — Как мог я решать за него?

Невозможно сердиться. Силы есть лишь на легкое подергивание плечом:

— А за меня, значит, мог?..

Но Цао уже понял достаточно — о ценности своей собственной жизни — в его глазах.

— Ну ладно, — пытается понять больше. — Допустим, Минь сделал свой выбор. И, я уверен, ошибся! Но ты… как ты можешь так спокойно об этом рассуждать? У тебя-то что в голове?

Обсидиановый взгляд сверкает пронзительно — как обычно безумно, как никогда настораживающе мрачно:

— У меня? — и эта кривая усмешка так подозрительно приклеилась к губам… — У меня своеобразное отношение к вопросам жизни и смерти.

— Какое же? — поторапливает Цао, а у самого грудь сжимает в недобром предчувствии.

Ведь Цао знает маски Тана не хуже, чем он — его. Невозмутимая отстраненность, высокомерная ироничность: сейчас они словно жалкая корка льда над озером пылающей лавы — затаенной боли и явной печали.

— У меня с ними свои счеты, Цао, — Тан всё так же улыбается, всё так же смотрит в глаза. Говорит, едва ли не пожимая плечами, равнодушно: — Мне вряд ли суждена долгая жизнь. Недавно проявилась наследственная болезнь сердца. Отец с ней не дожил и до сорока. Я не считаю жизнь саму по себе сверхценностью, но и торопить события мне ни к чему. — Ещё одна молния усмешки, чуть ярче: — Всё равно срок уже отмерен. Посмотрю ещё немного на этот бедлам и отчалю.

Сердце Цао замирает. Отказ, отказ, отказ. Не хочется верить. И уже ничего не важно. И как он мог?..

Глубокомысленные фразы почти не достигают сознания:

— Смерть не поражение, Цао. Смерть — это просто данность. Жизнь — просто отрезок времени. Наполнять его по своему вкусу — единственное стоящее занятие. — Забывшись, Тан протягивает руку, но тут же себя одергивает. Подмигивает только: — И мне кажется, мы с тобой неплохо справлялись.

Цао оглушен. Кажется, после этих слов что-то должно было бы сложиться, но пока, наоборот, стало абсолютно, непроницаемо непонятно. Как поднявшийся со дна ил — не видно воды. Как треснувшее зеркало — вместо отражения ранящие осколки. И что теперь?

Отвлечься на что угодно… Уцепиться, чтобы отскочить от пропасти…

Как же раздражает появившаяся у Тана привычка избегать прикосновений! Откуда бы такая щепетильность?!

Цао не хуже Тана умеет скрывать свои чувства. Умеет выдавать за целое даже разбитое вдребезги… Умеет улыбнуться, протянуть руку, накрыть ладонью ладонь. Такая холодная сейчас…

— Да, бывало неплохо! — максимум легкомысленности. Главное, не обращать внимания, как напрягся Тан, едва ли не отшатнулся, с каким трудом не отнимает руку… — Только ты в последнее время что-то не торопишься наполнять…

Наверное, не самая подходящая реакция на сообщение о смертельной болезни… Но и реакция Тана на простое прикосновение любовника не лучше: лицо непроницаемо, тело словно одеревенело, бесовские глаза опущены.

Это лишь подстегивает Цао идти до конца. Теряя голову, забыв о границах, выдавая то, что хотелось бы скрыть — что льнет он к нему отнюдь не из беспечной шалости, что после услышанного просто отчаянно необходимо почувствовать родное тепло. И стук сердца. Обнимает — но словно мраморную статую. Прижимается — словно к ледяной скульптуре. Виснет на шее, изо всех сил изображая распутную ветреность — пытаясь склеить расколотое стекло.

Тщетно.

~

Тяжело. Сопротивляться самому себе. Не сжать в ответных объятьях горячее тело.

Сложно. Чувствовать его так близко — снова доверившегося, не знающего ни о чем… А если бы знал? Если бы Цао понимал, какого хищного зверя, какую гнусную тварь всё это время сдерживал в себе Тан, стал бы он сейчас так его мучить?.. Но Тан всё равно не скажет. Пусть это останется его личным ядом. Пусть не отравляет бывшие между ними мгновенья счастья. Хотя бы в памяти Цао они останутся чем-то светлым.

Да и ни к чему затягивать разрыв. Нельзя давать повод сомневаться в необходимости отъезда.

Значит — необходимо оттолкнуть. Податься назад, размыкая сцепившиеся вокруг шеи руки. Чувствовать сквозящий холод там, где только что прижималось живое тепло.

Сердце сжимается. Слишком буквально. Ну нет, не сейчас же! Не при нем!.. И… разве это должно быть так часто?..

— Значит, договорились, Цао? — вполне внятно, совсем безразлично. — Янлин говорит, что если ты согласен, Энлэй пришлет экипаж уже на следующей неделе…

А воздуха не хватает. А обжигающий протуберанец уже ползет к локтю. Кружится голова.

— Кто мы такие, чтобы спорить с Главой Стражи… — бормочет Цао.

Привычная ирония срывается с его уст, вероятно, минуя даже сознание. А глаза в это же время прожигают непониманием, почти ужасом. Цао словно чувствует что-то… Наконец, полностью отстраняется, позволяет Тану встать.

Не такой уж он сильный — этот приступ. Вероятно, просто наложился на эмоции. Во всяком случае, до окна Тан в силах дойти. Распахнуть его. Свежий воздух сейчас — то, что нужно.

— Ну вот и славно, — запоздало откликается Тан. Кислород заполняет легкие неохотно, но всё же в голове проясняется. Достаточно, чтобы перекинуть ногу через подоконник и порадоваться, что до земли так невысоко. Обернуться с неизменной улыбкой: — Мне пора, Цао. Рад был повидаться.

— И это всё, Тан?..

Нож в сердце проворачивается — эмоции или приступ? Что ответить? Неужели ещё получается улыбаться?

— Выходит так. Мне было очень хорошо с тобой, Цао! Больше, чем просто хорошо.

А дальше — только чернота зимней ночи, её мерзлая стужа, оглушительное одиночество.

Не оглядываясь, уходить прочь. Не ждать и не дождаться оклика в спину. Чувствовать, как обжигающие плети в груди рассеиваются и остывают — от холода внешнего и внутреннего. От этого абсолютного нуля.

~

— И это всё, Тан?..

Можно ли было спросить что-то более жалкое?! Но слишком много противоречивых чувств: сострадание, влечение, обида. Страх. И слишком резко оборвалось: только что — пусть застывший и безразличный — Тан был рядом, в его руках. А теперь… Только эта изломанная улыбка… Неужели он готов уйти навсегда? Вот так?

— Выходит так. Мне было очень хорошо с тобой, Цао! Больше, чем просто хорошо.

Вот как… Четкий ответ. Будто мысли прочел.

Остекленевший взгляд скользит по стройной фигуре, отмечает неуверенность движений, когда гибкий силуэт соскальзывает на улицу. На ватных ногах Цао подходит к окну — Тана уже почти не видно, настолько непроглядна тьма, охватившая их. Обоих. Тан — темнеет в ночи. У Цао — темно в глазах.

Выходит так. Больше, чем просто разлука. Разрыв. По живому.