Сны Бохая тяжелы. Сны Бохая — на самом деле явь. Он знает.

Знает, что такое вивисекция. Медицинские эксперименты над живыми людьми. Наживо. При полном сознании.

Сколько прошло времени? С тех пор, как Бохай услышал об этом, — не менее двух-трех недель. Но точнее сказать сложно. Он ведь практически перестал покидать свою подпольную обитель, свой разлагающий плен — дымного дурмана, засаленных подушек, нитяных занавесей… Только вот опий больше не помогает! И в забытьи становится только хуже. Но… может быть, Бохай заслуживает этот ад?

Может быть, поэтому, едва разлепив глаза, стряхивая липкий кошмар с сознания, сглатывая черную муть в душе, он спешит раскурить новую трубку. Вернуться туда. К нему. Хотя бы в своих видениях — снова ему помочь, успокоить, разделить эту боль, принять на себя. Только бы не думать, что на самом деле… Только бы не пытаться представить, как его хрупкий Юй выносит это всё. Один.

Нет. Да и жив ли он? Увы, должен быть. Со дня экзекуции прошло чуть больше месяца…

Пальцы непослушны, и пока они возятся с курительным приспособлением, в столь же неповоротливое сознание успевают просочиться образы из последних ядовитых грез.

Бохай не знает, держат ли узников в оковах, но в его воображении Юй всегда в кандалах. Совсем исхудал. Весь в кровоподтеках. Даже лицо. С лицом вообще что-то не так, но в видении не разобрать, что именно. Только взгляд ещё более отсутствующий, невидящий. Но слез в глазах нет. Слез — больше нет. Или глаз?.. Видения переменчивы. Неоднозначны.

Однозначна в них только боль. Ужас. И обреченность.

Зато во снах почти не чувствуется несправедливости, которая так неотступно — так глупо! — терзает его наяву. Какая такая справедливость нужна Бохаю?! Вся его явь сейчас — воплощенная неправильность, кричащий диссонанс. Мягкие подушки вместо металла оков. Опиумный дым вместо расчленяющей боли… И если бы сюда ворвалась хоть капля справедливости, эта реальность аннигилировалась бы от столь вопиющего контраста!

А ещё в видениях почти нет ненависти. К себе. Но есть любовь. К нему.

Поэтому Бохай возвращается.

Увидеть темный замок. Путанные коридоры. Белые халаты. Ощутить странный запах. Так пахнет кровь? Или страх? А ещё, почему-то, ветхость. Заброшенность. Сумасшествие.

В видениях Юй его уже не узнает. Сидит в углу камеры. Иногда неподвижно. Чаще — ударяясь головой о стену. Но стена обита чем-то мягким — просто прогибается под бессильными ударами. Здесь не позволено причинять себе вред. Здесь весь вред тебе причинят только против воли.

Зачем им такая власть? Может, если понять это, морок пропадет? Бохай иногда пытается.

Когда Бохай там, он даже понимает — чувствует — что справедливость здесь ни при чем. Что ни одно живое существо не заслужило эту пытку, и поэтому-то нельзя было бы попасть сюда заслуженно. Такого места просто не должно быть! А оно есть. Оно не греза. Сюда нельзя попадать! Поэтому Бохаю нельзя отсюда уходить. Остаться. С ним. Хотя бы так. Хотя бы — во сне.

Логика грез кажется кристально ясной. А его чувства к Юю — безграничными. Неисчерпаемыми, как сама боль. Такими же яркими, как блеск камней Янлина…

Тот иногда вплетается в грезы. Но недавно Бохай видел его и наяву. Глава Стражи приглашал на беседу. Кабинет со шкурами выглядел гораздо более ненатурально, чем ветхий темный замок. Янлин был большей бесплотной тенью, чем истончившийся до полупрозрачности Юй. Чего он хотел от него, Бохай так и не понял. Просто смотрел в двухцветные глаза, видел в них причину всех своих несчастий. Но не чувствовал ничего.

— Бохай, милый Бохай, ну, сам-то как думаешь, что мне теперь с тобой делать? — тонкие губы изгибались бездушной лозой — плетью. Тонкие пальцы перебирали то медь локонов, то серость кошачьей шкуры. Весь тонкий, мягкий — воплощенная ложь.

Бохаю было неинтересно. Он молчал и смотрел. Не думал о том, что выражает своим взглядом. Не пытался поглотить им собеседника, уничтожить, утопить в боли… Но будь у него такая цель — достиг бы её с легкостью.

~

Не будь только Янлин Янлином. Его пустотная сущность просто впитывала в себя и эти чувства. С жадностью, с любопытством, но всё-таки — с осторожностью. Глава Стражи отнесся к ним со всей серьезностью. Но говорил скучающим тоном, почти лениво:

— Ты же понимаешь, что не стоит трепаться о том, что узнал? Всё равно никто не поверит. Решат просто, что ты все мозги уже прокурил.

А Бохай всё молчал, смотрел да пошатывался. Это становилось уже почти скучно! Пора бы заканчивать.

— Разочаровал ты меня, Бохай! Не таким должен быть будущий стражник. Так и смысл тебя тут держать?.. — вздохнул Янлин, поглаживая на этот раз меховую накидку. — Но и отпустить просто так не могу. Сам-то что скажешь?

После долгой паузы хриплый голос:

— Как пожелаете. — Заученная фраза: — Любой ваш приказ.

— Да что с тебя взять-то? — бровь надменно вскинулась. — Разве что… Вот Шеню ты постеснялся рассказать, так поделись со мной. Как прошла та ваша романтическая поездка? Неужто он настолько незабываем?

Снова в черных глазах заклубилась мгла, и молчание стало совсем оглушительным. Смешно. И немного жутко. Кто бы мог подумать…

— Ничего не было, — резкий ответ, как короткая вспышка. И в глазах огонек — вспыхнул и тотчас погас. Странно. Но не поверить нельзя.

— Чего ничего? — легкая сварливость, как звон литавр. — Выражайся яснее! Не хочешь же ты сказать, что просто так вызвался проводить его к нашим умельцам и не попрощался как следует в пути?

— Я… — Бохай порывался ответить быстро, яростно, но осекся. Черты лица исказила болезненная судорога. Только сглотнув, смог продолжить: — Просто помог обработать раны.

— Да что ты?!

Янлин пришел в восторг. Постепенно его охватило просто-таки истерическое веселье: до судорог, почти до икоты. Смеялись напомаженные губы, и кудри, и блеск колец. Кот, проснувшийся от этого взрыва эмоций, предпочел держаться подальше — соскочил с колен.

— Похвально, похвально!.. — задыхаясь, кивал Янлин. — Глядишь, так его там надольше хватит… Твоими трудами…

Смахивая слезинки с уголков глаз, Янлин всё думал — чего же больше в этом откровении? Хрупкости аметиста — боль от ран. Или нежности нефрита — нежданная помощь. Склонялся к аметисту — теперь-то оба знают, насколько тщетной была та нелепая забота.

Ошибался. На самом деле это был чистый янтарь — тепло, доверие, чуткость. Но Глава Стражи абсолютно ничего не смыслил в этом минерале. Да и не минерал он даже — просто окаменевшая смола… Слезы живого.

Янлин не мог знать, что такое тепло.

Янлин решил, что пора заканчивать. Он получил достаточно впечатлений от устроенной драмы. Использовать Бохая как стражника было нельзя. Оставлять как служителя тоже. Слишком не в себе. Слишком много знает. Ничего. Не жалко.

Янлин не знал жалости.

Поэтому-то услышанное и вызвало столь бурную реакцию. Поэтому и думал потом об этом слишком неотвязно. Сам не понимал, что так зацепило его в этом признании… Этот Бохай — горячий юноша. Не обременен ни тонкостью манер, ни интеллектом. Явно не чужд порочных страстей. Знает он этот типаж… Так почему вместо того, чтобы воспользоваться последним шансом получить желаемое, он затеял эту бессмысленную благотворительность? Как вообще смог сдержаться? Может быть, просто брезгливость? Может быть, Янлин переоценил то томное влечение, что отражалось в его глазах при взгляде на узника? Но тогда зачем вообще полез провожать?.. Помочь другу? Нет, на друзей так точно не смотрят. Не складывается. Хотя и о дружбе Янлин знал не слишком много.

Посвятив жизнь изучению человеческих свойств, он уверился только в двух из них: бессилии перед болью и пристрастии к плотским утехам. Был твердо убежден, что всё остальное рассыпается в прах, столкнувшись с этими двумя столпами. А управление ими — и есть власть. Самая её сущность. Основание всего.

Собственное понимание жизни абсолютно устраивало Янлина. Позволяло продолжать считать свое положение, как и свою особенность, привилегированным. Причастность к верхушке могущественного Ордена удовлетворяла его стремление к власти и ограждала от опасения, что кто-нибудь когда-нибудь посмеет причинить боль ему. Вседозволенность по отношению к другим — прилагалась. Ну а их фамильная особенность… Забавно, что именно непорочность братца и придала Чену импульс в нужную сторону… А что до Янлина — она делала его неуязвимым перед вторым столпом. Ничто не могло увлечь его до такой степени, чтобы потерять себя. Потерять рассудок и самоуважение. Посчитать кого-либо равным себе.

Кого, например? Этого обиженного на жизнь, напрочь лишенного вкуса к ней Цензора Чена? Или своего повернутого на отшельничестве и медитациях брата? А может быть, Сюина, который сейчас опять мажет мимо струн, а ночью даже не сумел сдержаться, когда под ударами плети его имели одновременно двое — всё равно излился до срока?

Равен ли Янлину Тан? Как может статуя сравняться с мастером? Творение с творцом? Подобие, воссозданное в совсем другом теле, отлитое по мерке, выточенное искусным резцом… Правда, и этот закаленный дух чуть не попался в иллюзорные сети — спутался с тем проходимцем… Они думали это «любовь»? Что ж, элементарные пытки и пара фраз показали, чего она стоит! Разорвали радужность пут. Или, может быть, этот Цао? Родственничек с красной косичкой. Да он просто беспечно глуп — один гонор!

Вокруг Янлина — пустота.

Он же считает, что эта пустота — у них внутри. И лишь он сам преисполнен. Понимания. Достоинства. Тонкости жизни. Одиноко ли ему? Нет. С чего бы? В любой момент кто угодно из этих безвольных кукол по одному мановению руки окажется рядом. Составит компанию.

Вот как сейчас этот громила Шень. В плане равенства о нем и вспоминать не стоило. В качестве источника сильных чувств — тоже малоинтересен. Но послужить всё-таки ещё может. Предлагал ведь услуги… Сработаются.

***

Тан сказал убираться до следующей недели. Тан сказал, что это конец. И ещё кое-что… Слишком много для одного разговора. Слишком мало времени на обдумывание. Прошло два дня. Ещё через пару дней Энлэй пришлет экипаж. А Цао всё никак не мог осознать! И даже ещё не решил…

Точнее… Ну хорошо, хорошо, он уедет! Безразлично. Какая разница. И это точно не ради Тана. С какой стати? Если Тану станут угрожать из-за Цао, так это не его проблемы. Взрослый, сам за себя отвечает, разобрался бы.

И остаться он хотел тоже не ради него! Вовсе нет. Тан так убедительно дал понять, что принимает их разрыв как должное. Так уж старался оттолкнуть! Может, и правда старался?.. Или… Что ему наговорил Янлин? Может быть, о том, что не стоит доверять смутьяну?..

Гордость не позволяла Цао решиться на ещё одну, самую последнюю встречу, чтобы всё прояснить. Ведь они уже попрощались… И всё равно времени слишком мало!..

Некогда было думать об отъезде. Не хотелось и представлять…

Просто… Почему он должен? Почему у них всё всегда должно получаться?! Они убили его Миня! Разрушили их тройственный союз… А он всё равно, всё равно должен играть по их правилам и никогда не смеет выйти из игры!..

Мысли снова кружили вихрями — не найти концов, не ухватить, не собраться.

Ненависть к Ордену — единственное, что оставалось отчетливым. Клубилось под сердцем, выкристаллизовывалось в упорную блажь. Отомстить? Нет. Уничтожить. Этой мерзости не должно существовать. Никогда не должно было.

Цао знал не так много о внешнем мире. Является ли и там лицемерие и ханжество непреложной нормой? Возможно, там так же процветает жестокость? И человеческую жизнь и достоинство не ставят ни во что? Не важно. Важно, что здесь — неправильно абсолютно всё!

Ох, Цао уж найдет способ, как излить эту ненависть! Тан говорит — он должен жить? Что ж, кажется, теперь Цао знает — для чего. Эти идиоты будут думать, что он работает на них… Праведник Энлэй… ему придется покинуть свой уединенный покой. Под чутким руководством Цао у него просто не выйдет оставаться бездеятельным! Теперь, когда по своей беспечности он так чудовищно загубил их Миня… Теперь… Цао совершенно точно нечего было терять! И все другие жизни, которыми придется рисковать — чем они важнее жизни Миня? Чего бояться? Нет. Не месть. Даже не восстановление справедливости. Просто — действие. Просто — бесстрашие. Холод на душе. Почти бодрящий.

Если бы не… Это тянущее чувство — как будто отрывают, вынимают из души что-то самое важное. Из-за этого морозный холод превращается в зябкий сквозняк. Готовность к одинокой борьбе — в отчаяние.

Ходить на занятия уже не было никакого смысла. Цао нашел другое местечко, где мог укрыться от серости безразличных будней. И попытаться отдохнуть от самого себя… Странное заведение по меркам праведной Обители. Цао не мог решить, как к нему относиться. С одной стороны, притон неподалеку от центральной площади похож на ироничный вызов, наглый, вопиющий — как сам Цао. С другой — он всё же является частью Обители, устроен явно с ведома вышестоящих, а значит и служит для каких-то их целей… Как, по-видимому, будет и сам Цао…

Ах нет, это скорее похоже на Тана! И Янлина. Такой же?

А что, собственно, он вкладывает в этот вопрос? Да, Янлин заманил Тана в свой гарем — но ведь и сам Цао не оказался в нем скорей по случайности. Да, Тан спокойно относится к принятым в Ордене порядкам — как, в сущности, и все. Он выпроваживает его из Обители — слишком легко? — или всё же… Сложно судить, что он там чувствует на самом деле! Но неужели всё, что было между ними, можно отбросить так запросто? Неужели навсегда? И это были лишь утехи плоти?..

Не важно. Больше не важно. Уже вечерело, когда Цао забрел сюда, но в этом месте время застыло. Всегда горели желтые фонари. Всегда заняты несколько ниш. Всегда есть пустые столики. И вино. Чаша уже перед ним. Слуга поднес её моментально, удалился неслышно. А может, у Цао, как обычно, не достало внимания. Сегодня он сотворил очередную глупость. Тоже по рассеянности. Забрел в одну лавку, купил одну вещь. Знать бы теперь, что с ней делать…

Пальцы ощупывают футляр под грубой тканью. У сердца. Сердца… Нельзя об этом думать! О чем тут думать? Горло обжигает крепкий напиток — гасит огнем лед. В конце концов, все люди смертны… Пальцы стискивают чашу — костяшки белеют, металл безразличен. Тверд. Всё равно они расстанутся ещё раньше… Ещё глоток. Влага в уголках глаз — только от крепости вина. Да и этот ядовитый дым всюду — так и режет!

Нависшую над столом тень Цао замечает не сразу. Высокая фигура, форменная одежда служителя, характерный взгляд завсегдатая боковых ниш… И лицо смутно знакомое. Узнавание неприятно чиркает по ребрам. Изнутри. А тогда — когда видел в прошлый раз — царапало снаружи. Стражник.

— Господин… Цао, — глухой голос звучит неуверенно, но как-то упрямо. Черные глаза впиваются в лицо с излишним отчаянием. Что ему до него?..

— Не помню вашего имени, — Цао пожимает плечами. — Не думаю, что нашу прошлую встречу можно считать знакомством.

И тем не менее кивает ему на стул рядом, приглашая присесть. Солидарность отверженных? Холод бесстрашия? Нет. Проще. Равнодушие.

— Бохай, — тихо, бессильно слетает имя с обескровленных уст.

Имя, которое Цао уже слышал когда-то. От Миня. Почти уже не помнил, но пришлось припоминать. И смотреть, как худой высокий молодой человек, чтобы присесть, вынужден держаться за край стола — настолько неуверенны его движения. Смотреть в не безумные даже, а напрочь больные глаза — и чистой горечью, читаемой в них, удерживаться от поспешной реакции. Кажется, этому человеку сейчас тоже непросто. Неплохо бы для начала выяснить, зачем он подошел.

— Чем обязан? — Чувствовать усмешку на собственных губах так непривычно, что приходится снова приложить к ним чашу.

— Вы…

А этот, кажется, и вовсе разучился разговаривать — запинается на каждом слове, и голос ему не служит. Убирает со лба налипшие черные пряди и смотрит так пристально, словно молит о помощи. Ну да это он точно не по адресу! Помочь Цао сейчас не может даже себе самому.

— Вы говорили про отдаленные обители…

Хорошо всё же, что голос его так слаб, что еле слышен. Нашел о чем говорить в злачном месте! Хотя… А где уместно об этом говорить?..

Цао молча кивает, по-прежнему не желая ему помогать. Делает очередной глоток.

— Это правда? Вы… Вы уверены? Как думаете… он ещё жив? — всё это Бохай выпаливает на одном дыхании, запинаясь, но не останавливаясь. И в черных глазах нет ни малейшей надежды. Но и ни малейшего стыда за последний, самый главный вопрос.

Он ещё жив? Такие важные слова. Цао почти сразу догадывается, о ком он. Но думает совсем о других. Он ещё жив? Минь — нет. Тан — да. Пока…

Кажется, и для Бохая очень важен тот, о ком он вот так спрашивает…

— До следующей экзекуции. Пока не поступит новый узник, они стараются сохранить жизнь предыдущему, — понизив голос, бормочет Цао.

То ли от излишка выпитого, то ли от скрываемого от самого себя, но ощутимого желания быть помягче, вышло невнятно. Даже смешно! О ком он собрался заботиться?! О стражнике? Птенце Янлина? Пропащем опиомане, который своими руками привязывал его к пыточному столу?!

Нет. Никакая это не забота. Просто в тесном подвальчике и следовало бы говорить потише.

— Понятно, — кивает Бохай. Кивает так, словно шея давно устала поддерживать голову. Так, что становится очевидно — именно в нише ему самое место. На мягких подушках, в дымных грезах. Тут — в реальной жизни — уже слишком тяжело. Но Бохай с неожиданным рвением стремится усугубить эту тяжесть: — Господин Цао, прошу, если вы знаете ещё что-то… какие-нибудь подробности… расскажите. Я должен, я… обязан знать! Понимаете?

Расширенные зрачки, покрасневший белок глаз — как такие простые, заурядные симптомы нездоровья могут выражать такой безбрежный, такой отчаянный, запредельный мрак?

Цао опять пожимает плечами. Не так уж много он знает. Но уже не имеет причин скрывать. Его даже забавляет мысль, что с Бохаем стоило бы быть поосторожнее — вдруг он провокатор Янлина? Нет уж: нечего терять, так нечего терять! И Цао всегда будет вести себя так, как хочет! По крайней мере, когда есть такая возможность…

И он рассказывает. Приблизившись почти к уху, шепчет, выбирая слова. О том, для чего они не выбирали методов. Просто любопытные лекари. Просто алхимические опыты. Даосские практики. Раздолье для пытливого ума! Изготовление целебных средств для старейшины Луня они совмещали с удовлетворением собственных интересов. Например, как долго узник проживет без пищи? Ну, это из простого. А если без печени? Удастся ли заменить её в процессе жизнедеятельности? Обычно не получалось, но, может быть, получится в следующий раз… Но Цао действительно не знает подробностей. Известно лишь о хирургических вмешательствах, сроках службы подопытных, неисчерпаемости фантазии и упрямстве черных лекарей. Сложно говорить об этом помягче. Но Бохай просил правды! Немногие в этом Ордене так жаждут услышать её…

~

Бохай больше не меняется в лице. Сосредоточенно принимает информацию. Впитывает в себя целиком, как отраву из трубки. Но это знание ещё вернее его уничтожит. И ему нужно больше!

Когда Цао заканчивает рассказ, он остается в оцепенении. Слушает молчание, растворяющееся в гомоне голосов. Оживленном. Непростительно безразличном. Ведь они вовсе не в мрачных чертогах — в подпольном кабачке, среди шумных посетителей. Они и сами — просто сидят за столиком. Только теперь до Бохая доходит, как странно сидеть с этим человеком рядом. На равных…

А подошел он к нему вообще без мыслей. Просто не мог не подойти, зная, что он знает. Зная, что у него есть нужный яд. Бохай замечал его и раньше, но грезы редко отпускали его настолько, чтобы можно было принять решение. Оно созрело само. Случайно очнувшись в тот час, когда Цао вновь посетил забегаловку, случайно скользнув взглядом по красному пятну в волосах, Бохай обнаружил, что ноги сами несут его ближе. Не чувствовал ни ног, ни себя. Не представлял, как сможет заговорить.

А сейчас не понимает, почему после всего услышанного всё ещё существует. Ведь ему тоже нечего больше терять! Более чем… Поэтому можно даже совершить сущую глупость. Например…

— Спасибо. Мне правда нужно было знать. И ещё… Простите.

Горло снова перехватывает. Бохай никогда не понимал, что проку в извинениях. Ведь ничего не исправить! Но, может быть, по отношению к этому служителю он виновен не настолько абсолютно? И, может быть, ещё можно что-то загладить?..

— Что?.. — смоляная бровь вскидывается, голос дрогнул от неожиданности. Ну да, слова вежливости слишком сухи. Слова вежливости неуместны — здесь, между ними, сейчас.

— Я выполнял приказ… — привычная фраза так обжигает горло, что приходится гасить её почти вскриком: — Но я не считаю, что это хоть как-то меня оправдывает! — И снова понизить тон, продолжая: — Глава Стражи безумен, но ведь он всегда действует руками других. И если бы ему не помогали… Разве мог бы он сотворить это всё?

Бывал ли Бохай когда-нибудь с кем-нибудь так откровенен прежде?.. Откуда только взялись слова?.. Но — почему нет? Почему не сейчас? Ведь этот Цао — не гонит, не грубит, откликнулся на опасную просьбу и всё рассказал. Да и сейчас не смеется брезгливо. Просто с прежним недоумением качает головой:

— Слишком глубокие рассуждения для стражника, друг мой… — запинается ненадолго. Явно погорячился, назвав другом… Замешательство тут же скрывает усмешка: — Будьте осторожнее. А извинения… — равнодушно приподнимаются и опускаются плечи, — мне не нужны. Но если вам так угодно, пусть будут.

Бохай нервно ухмыляется в ответ. Непривычно так долго говорить с живым человеком — не с тенью, не с монстром…

— Безумие Янлина заразительно… — задумчиво протягивает Цао, потом вдруг вспыхивает: — Но ведь у человека остается свобода воли! Всегда можно отказаться! Я же смог…

Впрочем, голос под конец затихает, придавленный сомнением. Бохай тоже вспоминает о своем… О том, кто прокричал: «Я не хочу!» и потом не отказался от своих слов. Опять боль в груди. Она пробивается сквозь любые анестетики: дурман, отчаяние, общение… Подталкивает испортить наметившееся единодушие горьким смешком:

— А вот ваши товарищи — нет.

Цао сначала кивает, недовольно пожимает плечами. А потом вскидывает на Бохая пронзающий взгляд:

— Товарищи? Откуда ты… О чем ты? — смуглое лицо не бледнеет. Только вдруг крепко сжимаются зубы. Слишком серьезный вид. Что-то важное… Так он не знал?..

— В смежной комнате, — Бохай отвечает коротко, надеется, что Цао сообразит быстро. — Янлин пригласил туда двоих. Требовал подтверждения лояльности. Ну и… Устроил представление на свой вкус…

Настойчивый взгляд, поторапливающие слова быстро вытягивают из заторможенной глотки всё остальное.

Оказывается, у Бохая тоже была необходимая Цао правда.