Впервые привел к себе. Как он говорил: «Тащить грязь в дом»? Ну вот, притащил… И бросил. Так унизительно, так грубо — просто передал товарищу. Сделал именно то, от чего и искал защиты Нин.

Был поздний вечер, но к Шеню заявился посланец от Главы Стражи. Тому срочно потребовалось его присутствие. Прежде чем броситься отпирать дверь, Шень схватил Нина за руку и потащил за ширму. Велел ждать там, хотя, конечно, посыльный не стал бы проверять спальню. Прошипел с ненавистью:

— Услышу хоть писк — прибью! Угораздило же… — захлопнувшаяся дверь заглушила ворчание.

А Нин дрожал — не от страха даже, от обиды — и, сжавшись за ширмой, ждал, чем закончится докучный визит. Не то чтобы он ожидал от посещения дома Шеня чего-нибудь особенно выдающегося. Точно не романтики. Но хотя бы сближения. Да хотя бы подтверждения серьезности связи! Не в кустах, не под оградой, в тепле… Пришел, даже несмотря на то, что не хотел бы попадаться на глаза его соседу. Пока им удалось не столкнуться… Но уже через несколько минут Шень вернется — взбудораженным, разгоряченным, с лихим блеском в глазах — и предложит это:

— Не судьба, Нин. Не до тебя мне сегодня. Служебные дела зовут. А если тебе так неймется, можешь к Тану зайти. Он что-то заскучал в последнее время, а я не жадный.

Маленькие глаза сверкали совсем недобро. Пальцы вновь сомкнулись на запястье, и Шень опять поволок его — на этот раз к выходу. Нин пытался сопротивляться:

— Давай я просто пойду домой…

— Не ломайся! А то я не знаю, что вы и так… Иди, удиви приятеля.

Широким шагом Шень пересек гостиную, не позволяя вставить ни слова. И как-то очевидно было, что затеял он это отнюдь не из добрых побуждений. Даже не шутки ради. А именно затем, чтобы Нин почувствовал себя так, как почувствовал — дешевой вещью, опозоренным до корней волос. Как воспримет это Тан, не хотелось и думать. А Шень уже с грохотом стучал в его дверь:

— Открывай, сосед! Я не с пустыми руками. Принимай угощение!

Тишина за дверью раздражала Шеня, он продолжал стучать, нетерпеливо приговаривая:

— Ну же, не задерживай! Мне пора. И можете ни в чем себе не отказывать, меня всю ночь не будет.

Нин уже не вырывался, но хватка на запястье не ослабевала. Всё время с синяками — вместо браслетов…

Наконец послышался звук отпираемого замка.

~

Шень действительно просто хотел увидеть реакцию. Заметил, что Тан избегает встреч, уловил и его помрачневший вид. Не мог удержаться от искушения уколоть побольнее, хотя Янлин и просил оставить в покое… Тем более из-за того, что об этом просил Янлин! Шень ревновал его ко всем. Ко всему. Но сам не знал об этом.

К тому же необходимо было прояснить ситуацию. Обозначить, в каком положении теперь находятся соседи. Ведь когда-то Тан требовал отстать от Нина. Практически угрожал. Но что теперь он мог ему противопоставить? Шень уже видел, насколько всеохватно, но… своеобразно сработало покровительство Янлина.

Дверь распахнулась. За ней словно черная бездна — светильники не горели. Вначале окатили лишь клубы дыма — сладковатый запах трубки почти перебил обычные запахи благовоний. И тишина. Тан не собирался с ним говорить. Несколько мгновений он темной тенью стоял на пороге, переводя с одного на другого немигающий взгляд. В сумраке плохо различались черты лица, оно казалось непроницаемым. Бесстрастным. Потом Тан просто потянулся к Нину и взял его за запястье — другой руки. Дернул на себя. Молча.

Шень только хмыкнул. Ну да, Тан тоже знает, как обращаться с этими подстилками! Едва он отпустил Нина, как дверь захлопнулась перед самым его носом. Из рук в руки — и никакой благодарности!

Но Шень не был слишком разочарован. Не до того!

Ведь его вызывает сам Глава Стражи! На всю ночь. И не в казематы, а — впервые — к себе домой… Досаду на отсутствие внятной реакции легко игнорировать, когда от предвкушения чего-то невероятного так сладко замирает сердце и так легко в голове. Пусто. Шень не знал, чего ожидать. Точнее, мог предполагать разное… Но был готов ко всему!

Пожалуй, этой темной зимней ночью он единственный раз в жизни чувствовал себя таким окрыленным. Полным смутных надежд. А с плеч наоборот свалился груз постоянного недовольства собой и окружающим миром. Какое может быть недовольство? Это непостижимое существо, его начальник вдруг проявил благосклонность!

Шень не ощущал холода. Пересекая центральную площадь, не слышал хруста льда под сапогами, а только стучащее в висках сердце. Оно то замирало, то пускалось вскачь. Что выдумает для него Янлин? Что позволит?.. Если ему нравится только смотреть… Шень ничуть не осуждал — он ведь и сам такой. И уж наверное сможет что-нибудь продемонстрировать!..

Под окнами дома Янлина росла ива — сбросив листья, она стала совсем прозрачной, призрачной. Сквозь неё видно было чуть мерцавшее в комнатах желтое свечение множества ламп. Как чуднó распорядилась судьба, что с привычками Янлина — через одного из его питомцев — Шень познакомился раньше, чем с ним самим!

Последние мгновения чистого счастья. Предвкушения.

Скоро он окажется там, перед ним. Уже знал, какими ароматами встретят его покои, хотя ни разу в них не бывал… Не знал только, что услышит. Что медный голос встретит вопросом:

— Ну что, Шень, ты готов? — Ослепят блики светильников в медных кудрях. Сирень и зелень каменьев. Затопит патока: — Сегодня наконец осуществится твоя давняя мечта. Я же давно вижу, как сильно ты этого хочешь. С этого, в сущности, всё и началось…

Что с сердцем? Ох, Шеню сложно сдержать порыв, сложно не рухнуть на колени! Протянуть к окольцованным пальцам руку, приложить их к губам… О большем пока невозможно помыслить. Шень держится, но не в состоянии вымолвить ни слова и только пожирает неземное создание жадным, но трепетным взглядом.

Странный. Самый прекрасный. Невероятный. Дома Янлин не носит леопардовую мантию. Фигура скрыта лиловым шелком халата, на плечах — персиковая шаль. Тонкие пальцы сжимают её у груди. Мерзнет? Позволит согреть?..

— Ты говорил, что готов исполнить любой приказ, услужить как-то особенно… Что ж, пожалуй, пора. Верность должна вознаграждаться.

Улыбка многозначительна — Шень не замечает подвоха. Двухцветный взгляд проницателен — Шень позволяет видеть себя насквозь. И вновь протянута рука — как обычно для целования перстня?..

На этот раз он сжимает кисть без должной почтительности. Не контролирует себя больше. Впитывает мягкость прикосновений. Не похож ни на кого. Тем более на ту дешевку, что вот так же держал сегодня! Даже вспоминать противно!

— Шень! — металл не пугает, шипение пока не сбивает с толку… — О чем это ты подумал, друг мой?

Ведь улыбка в медно-медовом голосе по-прежнему приторно-сладкая, ведь тихий шелест — убаюкивает… Да, конечно, Янлин мог придумать совсем другие забавы…

— Прошу прощения, — бормочет Шень, отступая. — Что… я должен делать?

~

До чего глуп! Хорошо не успел хотя бы обслюнявить ладонь. Зато оставил на кисти отпечаток своих шершавых мозолистых лап. Янлин ненавидел мужскую грубость! Вообще все мужские черты. Всегда искал в людях что-то другое. Необязательно женственность, но хотя бы красоту! Часто казалось, что в аристократичных чертах лица и изящных кистях, в повороте головы и гибкости фигуры проявляется что-то скрытое в душе… Нет, Янлин не обманывался. Уже привык, что на поверку все оказываются пустышками. Но гораздо приятней иметь дело с теми, в ком есть хотя бы лживый намек на содержание!

Шень его начисто лишен.

Так легко поддаться на провокацию! Ничтожество. Янлин оказался прав — настолько примитивное существо только и можно пронять такими радикальными методами. Потому и позволил себе все те неоднозначности. Но простодушность реакции обескураживала. Неужели олух и впрямь мог допустить?.. Мерзость!

Играющая на губах улыбка не выдает ничего, кроме, пожалуй, брезгливости, но это выражение привычно. Янлин продолжает мысль, будто и не вводил в заблуждение намеками:

— Пора избавляться от Бохая. Он в последнее время совсем не в себе, и не думаю, что станет лучше. Надо поторопиться, пока не начал болтать. Ты же понимаешь, о чем я, да, Шень? Тебе тоже стоит следить за языком.

Шень медленно кивает. Выглядит, словно раненый медведь. Прямо в сердце. В маленьких, вскинутых исподлобья глазах ни малейшего проблеска осмысленности. Гундосит еле внятно:

— Так что… что делать с Бохаем?

— Устроим голубкам медовый месяц, Шень! — хитро прищуривается Янлин. — Брачная ночь и романтическое путешествие уже были — так будем же последовательны. Ну а пока… — перебор пальцами, любование жестом и блеском, снисхождение в голосе: — Можешь отвести душу. Этой ночью он весь в твоем распоряжении. Только будь добр, оставь в живых. А к утру отправишь с экипажем в обители.

***

«Товарищи… В смежной комнате… Представление…» Слова падали в душу, будто камни в стоячий пруд. Леденящие брызги неудобной истины смывали въевшуюся черную копоть — напрасных подозрений, возмущенного непонимания, несмиренной обреченности.

А глухой голос продолжал звучать — очевидец раскрывал очевидное, высекая искру осознания четкостью фраз.

Наконец всё сложилось. Холодная молния — пронзила насквозь, но осветила суть. Да, слишком больно. Ужасно обидно. И Минь, о небо, их нежный Минь!.. Но сейчас необходимо уладить всё с тем, с кем ещё можно что-то уладить. Исправить то, что можно исправить! Успеть на этот раз. И это кольцо…

Цао унесся из подвальчика, словно подхваченный диким вихрем. Убрался оттуда прочь, навсегда, не оглядываясь. Выбросил Бохая из головы ещё до того, как тот скрылся с глаз за нитяным занавесом. Опять в свою пропасть. Что Цао до неё? Чужие жизнь и смерть вовсе не так важны. А только — не свои, нет — своих.

И Цао так и не узнает, что вскоре в притон заявится грузная коренастая тень — вездесущая, никем не желанная… Что Бохаю в этой Обители остались считанные часы — из тех, что запоминаются навсегда… Впрочем, даже фантазия отвергнутого и разочарованного не превзойдет того, что ожидает Бохая за её пределами. Но пока… Шень вполне воспользуется соизволением начальства — невероятного, самого прекрасного, исполненного тонкости жизни. Бессердечного.

Цао всё это было бы вовсе не интересно! В сжимающемся сердце нет места постороннему сочувствию, а только одному единственному — к этому несчастному балбесу. Самодовольному, скрывающему чувства упрямцу! Какого же черта он себе надумал?! О небо! Да, Цао, конечно, не хотел бы, чтобы он видел его слабость, чтобы был свидетелем пытки, но раз уж так вышло… Как же нелепо было скрывать! И как же глупо, что он сам не догадался! Ведь Янлин говорил что-то об «особом подходе», о «сотрудничестве»… Но он всё не так понял! Готов был предположить, что друзья сами пошли на сделку… Слепец!

Ох, теперь-то он понимает всё кристально ясно! Грани этих кристаллов режут без ножа… Как он мог подозревать, что Тан заодно с тем чудовищем?! Эта мразь поглумилась над его душой гораздо беспощаднее, чем острота клыков и когтей над плотью Цао! Царапины-то зажили. А этот несносный умник?.. Почему молчал? Глупая стеснительность? Неужели думал, что Цао осудит? А ведь Цао злился именно потому, что не понимал, почему решили за него! Откуда это наглое поручительство, что за «великодушное помилование»… Теперь понимает. Да, Тан не мог иначе. Не мог видеть своими глазами и не пойти на всё, чтобы остановить пытку. Слишком уж за него дрожал. Эта его забота!..

Зимняя ночь длинна. Путь от центра до дома Тана — не слишком. И знаком настолько, что хоть с закрытыми глазами иди. Да и на самом деле почти ничего не видно. Окоченевшие пальцы не чувствуют холода — они судорожно вцепились в прижатый к сердцу футляр. В нем запоздалый сувенир. На долгую память. Украшение под цвет глаз. Цао не смог устоять, увидев в лавке эту смолистую искрящуюся лаву. Зашел он туда, конечно, не случайно. Но теперь хотя бы не было сомнений, что не зря.

***

В комнате, необратимо пропахшей жасмином и сандалом, больше не темно. Хозяин затеплил пару ламп. Их отсветы дрожат. И пальцы юного гостя дрожат, и губы, и ресницы… Но Тан не пытается успокоить. Вообще не хочет говорить.

Не для того ему кинули эту подачку. Но почему бы не взять? Он не такой?

Даже не смешно.

Разве, будь он не таким, на шее Нина красовался бы сейчас этот блестящий кожаный ошейник? Любимый аксессуар. Миню тоже нравилось… Нравилось? А может, Тан просто пытался развратить эту чистую душу? Может, все его причуды просто принимают, просто терпят? Как это может нравиться кому-нибудь, кроме них — идейного наставника и прилежного ученика? Порочность пропитала их насквозь, как въевшаяся в кости зараза, подменила живые чувства, выжгла плоть. Теперь она откликается только на это: страх в глазах, беспомощность в содрогании тела, беспрекословность подчинения. Разве это может нравиться… жертве?

Разве, будь он не таким, это жалкое существо, что сидит сейчас на его коленях, цепенело бы от ужаса, а не от — ну хотя бы — предвкушения утех? Или Нин просто мог бы уйти! Но нет — замер, как кролик перед удавом. Да, он ведь тоже уже знаком с особенностями изысканного вкуса… Готов стерпеть.

И Тану действительно нравится. И трепет Нина. И собственное падение. Хватит! Достаточно скрывать! Ни к чему больше делать вид, что ему так уж важно однозначное согласие, что партнеры сходятся ради взаимного удовольствия. Тем более собирался же Нин провести эту ночь с Шенем! Так какая разница? Чего ж теперь так смущен? Не в первый раз…

Тан сидит в постели: цепочка ошейника в одной руке, трубка — в другой. Вспоминает, как однажды уже обнимал, оттягивая момент близости перекуром, совсем другое, несоизмеримо более желанное тело… Но всё же — просто тело. Просто? Выходит так.

Ведь нет и не может быть в этом извращенном больном сердце других — настоящих — чувств! Ведь напряженный перепуганный юноша всё равно вызывает привычное томление. Уже должен чувствовать упирающийся в ягодицы отвердевший член. Рука, вместо того, чтобы приласкать и успокоить, только натягивает цепь. Нин хватается за ошейник, набирается смелости заглянуть в лицо. Карие глаза блестят каким-то чрезмерным ужасом. Крайне завлекательно!..

~

— Тан… — непросто говорить из-за сдавившего горло ремня.

И зачем только Нин позволил ему надеть ошейник! Но с другой стороны, а как он мог не позволить? За всё время Тан и пары слов не сказал. А ведь Нин почему-то не ожидал… Не думал, что Тан примет «угощение» Шеня как должное. Действительно верил, что он не такой…

Но вот сам Нин-то как раз такой! Всегда позволял делать с собой что угодно. Вот только — удушье… Теперь оно переносится совсем тяжело. Нин догадывается, почему.

— Мне… дышать нечем. Я не…

Рука в цветастых перстнях скользит по телу, распахивая полы одежд. Натяжение ремня — лишь усиливается. Ни досказать, ни услышать ответ — Нин не заслуживает ничего. Всё правильно. Вот только — опять темнеет в глазах. Чернота чужих глаз — из прошлого — в настоящем. Страшно. Глупо. И странное чувство одиночества, когда настолько очевидно не один.

Шею обжигает поцелуй. В легкие врывается струя воздуха — Тан всегда знал, когда поблажка необходима. И правда ведь, не в первый раз. Но сейчас Тан совсем чужой, хотя умелые пальцы так привычно и ловко орудуют, пробуждая отклик в порочной плоти. Всё ещё заботится о его удовольствии? Шень никогда так не делал. Но от этого Нин только чувствует себя ещё грязнее, той самой похотливой подстилкой, как он постоянно его называет.

Язык скользит по шее, подбирается к уху. Влажные развратные ласки. Правильно. Поцелуи — не то, чего заслужил Нин. Не заслужил, наверное, и разговоров, но тем не менее слышит наконец шепот — отстраненный, щекочуще-прохладный:

— Так уж страшно, Нин? Совсем не доверяешь?

— Я… — хочется сказать о реакции на удушье, но разве он вправе жаловаться на другого? Хочется спросить, не сердится ли Тан, что он попал к нему практически из чужой постели. Да только хочет ли Нин знать ответ? Зачем все слова? Справится. Заслужил. Но улыбнуться всё равно не получается: — Нет. Всё в порядке.

Шум за окном. Нин чувствует, как моментально каменеют мускулы Тана. Как замерла рука, выпустив член. Но другая рука наоборот прижимает сильнее. И, кажется, Тан вообще перестает дышать, когда створка окна распахивается, будто поддавшись студеному вихрю.

Только то был не просто вихрь, но тоже стихия. И не зимняя стужа, а опаляющий жар в карих глазах. И такая неуместная в этой комнате в этот час улыбка — клыкастое сияние:

— Великолепная картина! Прекрасная пара! И что же, никто не пригласит присоединиться? Тогда позволю себе вас прервать.

Воздух вибрирует от напряжения. Слишком контрастное несовпадение настроений. Цао закрывает окно, и мелкие снежинки больше не летят в полумрак покоев. Он подходит ближе — сама легкомысленность и мягкое подтрунивание во вкрадчивом взоре. И всё же Цао осторожен. Даже Нин не пугается неожиданного вторженца, наоборот — на душе стало чуть легче, будто появилась надежда. На что-то. И даже смутная зависть. Но этого Нин точно не смог бы себе объяснить…

— Такое чувство, будто это уже было. И не раз… Да, Тан? — улыбаясь, Цао проводит рукой по волосам Нина. От него так и веет морозом, но прикосновения наполнены теплом. Ладонь почти сразу спускается к ошейнику, нашаривает застежку. Ледяные пальцы греют.

Тан молчит. Не двигается. Нину страшно обернуться, чтобы взглянуть в лицо. Непонятно, как себя вести. Снова он оказался в этом странном положении. Между ними. Но сейчас точно ясно, что дело не в нем.

— Нин, малыш, я бы с радостью составил вам компанию, но сегодня мне нужно побыть с нашим другом наедине. Так что я просто подменю тебя. Не возражаешь? — Смуглые пальцы уже справились с застежкой ошейника. Нин наконец может свободно дышать. А Цао всерьез надел фривольный аксессуар на себя. Приподнял волосы и повернулся спиной: — Поможешь застегнуть?

Нин не собирается ни в чем перечить. Никому. Руки ещё немного дрожат, как и голос:

— Да, конечно… Я… не буду вам мешать.

Но Нин всё ещё сидит на коленях у Тана — его никто не отпускал. Зато ошейник уже на Цао — тот стоит рядом, сверлит их насмешливым взглядом. Галантно протягивает Нину руку:

— Прошу, — усмехается. — Смена почетного караула. Не волнуйся, он остается в надежных руках.

Наконец, мрамор мышц чуть ослабляет обхват. Тан больше не прикрывается Нином, словно щитом. И, кажется, начал дышать:

— Нин… Извини, что так вышло, — совсем другая интонация, немного слишком серьезно: — Прости…

— Ничего-ничего, — задорно перебивает Цао. — У вас ещё будет возможность полюбезничать в другой раз. А вот у нас с тобой с этим некоторые затруднения, Тан. Придется уделить ночку.

Больше не держит. Можно встать. Так сложно посмотреть в глаза… Но даже не сразу получается поймать его взгляд — Тан весь сосредоточен на Цао. Вдруг бездонная чернота скользит и по Нину — не угрожающе, но как-то потерянно, почти без узнавания. Нин чувствует себя абсолютно лишним, отступает к выходу:

— Я пойду.

Не дождавшись, да и не ожидая ответа — за дверь. Нин понимает, что должен бы радоваться внезапному появлению Цао, но… Хорошо, конечно, что не пришлось терпеть до конца. Только вот мерзко постоянно оказываться настолько неуместным! И ещё противнее так отчетливо осознавать, что виновники твоих смятенных чувств даже не думают о тебе сейчас — полностью заняты друг другом. Не перед кем стыдиться. Но можно злиться. На них.

***

Боль. Знакомые серые стены. Рабочее место. Изнутри.

Похоже на камеру Юя. Но они все похожи. Бохай не запомнил расположение темницы, куда приволок его Шень. Наверное, он использовал усыпляющее средство. Но в голове Бохая давно уже не бывало ясно. Может быть, Шень просто воспользовался оцепенением дымных грез? Так странно: только что Бохай видел призрачные оковы на тонких руках Юя, а теперь чувствует их реальную тяжесть и холод — на своих. Ошеломительное, неопровержимое чувство правильности наполняет Бохая. Теперь — справедливо.

Удар за ударом. Кажется, они и привели его в чувства. Но теперь от них же он периодически впадает в забытье. Обратно — в темный замок, в запах обреченности, в отсутствующий взгляд прозрачных глаз… Шень что-то говорит, но разве это интересно? Нет, Бохаю вовсе не нужно знать, за что он ненавидит его. За что сломал жизнь ему и его Юю. Просто слепое орудие судьбы. Просто несчастный случай. А может, расплата за глупую блажь Бохая стать стражником? Сердце сжимается. Но при чем же здесь Юй?!

Кожа на виске рассечена ударом. Шень поначалу не слишком изобретателен — просто пускает в ход кулаки. Шум в ушах. Нет, не стоит думать, что пошло не так. Всё не так. Бохай просто слишком долго не хотел этого замечать.

А в это время что-то гудит, гундосит над ухом, плотным жужжанием пытается проникнуть в мозг, но тщетно. Бохай не собирается слушать Шеня.

— И ты правда думал, что станешь достойным стражником? Ничтожество! Так и вился вокруг Янлина, а когда он дал шанс проявить себя, повел себя как последний идиот. И всё из-за этой дряни? Как можно было испортить себе жизнь из-за какой-то дешевки?

Бохай не принимает слова Шеня близко к сердцу, но с жадностью принимает щедро доставляемую им боль. Кулак в челюсть. Металлический привкус во рту. Бохай сплевывает кровь. Поднимает на Шеня глаза. Что если ответить?..

— Тебе не понять… Зачем спрашиваешь?

Эффект от слов определенно есть — Шень разъярился ещё больше. Или, может, ему не понравился взгляд? Только теперь он сдавливает рукой горло. Наверное, хочет задушить ту безразличную мглу, что пропитала Бохая в опиумном чаду… Продолжая вглядываться в глаза, другую руку кладет на пах. Резко сжимает и выкручивает. Новая боль. Кажется, Шень доволен — невозмутимость слетела с лица. Но это не важно. Бохай и не собирался держаться перед ним. И стоны тоже не сдерживает.

Продолжает упиваться собственной болью. Так и должно быть. Именно так.