Зайти через окно — и увидеть его с другим. Как тогда, но — с другим… Зайти через окно в эту комнату — в который раз? — но Тан не один, не ждет и даже не грезит им. Или?..

Да ещё и опять этот Нин! Совсем другого рода симметрия. Из-за него Цао уже оставался в одиночестве. На мосту. С новым браслетом на руке. Но в одиночестве.

Хватит!

Распахнул окно, не задумываясь. Вошел в порочный полумрак покоев. Не выдал ни одного из охвативших его чувств. Даже улыбка не сошла с лица. Хорошо всё же, что Цао не свойственна ревность! Не до того.

Ведь он заметил, как блеснул обсидиан глаз. Да, точь-в-точь, как тот камень… Но немного незнакомо, нездорово. О, по-прежнему отталкивает изо всех сил! И всё же — во взгляде явно промелькнула надежда. На понимание? И виноватое опасение. Это даже мило. Хочет оттолкнуть, но не хотел бы обидеть? Заботится?

Застывшее лицо, неподвижное тело. Хорошо, хотя бы Нина сразу же отпустил. Но ещё не сказал Цао ни слова. Только пожирает глазами, заливает, затапливает тягучей лавой. Огнем, которым больше не хочет согреть.

Не хочет? Не может быть! Но как же всё объяснить?..

Вместо слов Тан тянет за цепочку. Плавно — навстречу. Шаг. Другой. Не отрывать взгляд. Не прекращать улыбаться. Цао знает силу своих чар. Что ж, так ещё проще! Сразу сесть на колени. Обвить шею руками. Теперь никуда не денется! После прикосновений — точно уже не оттолкнет!

Но ещё попытается ранить безразличным тоном:

— Собрался подменить Нина? А ты уверен в своих силах, Цао? — в горло впивается ошейник, дыхание обжигает шею. — Тебе такое, вроде бы, не особо по вкусу.

Снова это ощущение, будто обнимаешь мраморную статую. Мастер же он вот так замирать! Но Цао знает, как нужно сесть, чтобы почувствовать опровержение безучастности — конечно же, определенная часть тела приветствует его гораздо дружелюбнее. И менее переборчиво!

— Ты просто не умеешь соблазнять! — удается прошептать насмешливо, а из-за натяжения цепочки — прижаться ещё теснее. — Никогда и не пытался предложить всерьез!

Провести руками по гладким волосам. Играя, снять и отшвырнуть прочь заколку — он так редко показывался на глаза без привычной прически. Может, это собьет с него спесь?

Тан откидывает назад голову, всматривается в лицо. Что он так жаждет увидеть?

~

Родинку под правым глазом. Искристое тепло во взгляде. Алую змейку в волосах. Невозможно, совершенно невозможно оттолкнуть! Нельзя сопротивляться. И даже надежда на то, что Цао вспылит и ускользнет, столкнувшись с несвойственным обращением, угасает. Так стоит ли и дальше пытаться его испугать? Да, Цао не из пугливых…

Но Тан пока не сдается, голос холоден:

— К чему эти игры, Цао? Ведь всё уже решено.

Тянется к застежке ошейника — дать свободу пленяющему пленнику. Но теплая ладонь — так быстро согрелся! — сразу же перехватывает руку, ложится сверху, не позволяя расстегнуть. Не дает себя освободить!

А Тан так старается! О, видит небо, старается больше, чем это кому-либо под силу! Старается ради… Ради чего? Кого? Не получается вспомнить, когда аромат волос так пьянит, когда прикосновения так жарки. И тяжесть на коленях, и горький мёд на душе, и дурашливый шепот:

— Оставь. Сегодня исключительный случай.

Ну хорошо! Он постарается ещё немного. Сыграет эту роль до конца. Чего ожидает от него Цао? Прощальной ночи? Изобразить, что всё как обычно. Не навредить. Не вспоминать… Справится. Наверное. Раньше же получалось… Но Цао будто нарочно старается усложнить задачу! Тан не хочет и думать о том, что мог бы причинить ему боль! А этот чертов ошейник… Ладно.

Тан просто выпускает цепь из рук и бережно, трепетно прижимает к себе драгоценное тело. Изученное, истерзанное, такое родное, свое… К горлу поднимается ком, когда лицо вновь тонет в пряном аромате волос. Сложно скрыть дрожь. А Цао гладит волосы и спину в ответ — слишком несвойственно нежно. И слышен стук его сердца. Кажется, его дыхание тоже сбилось. Это какой-то новый вид прелюдии — рыдать друг у друга в объятьях…

До этого они не дойдут!

— Я рад, что ты пришел, — шепчет в волны волос чистую правду. Пусть радость эта и непроста…

Цао хмыкает:

— Ну да, видел я, как ты меня ждал. Можно сказать, с нетерпением. — Тут же пожимает плечами, будто извиняясь: — Ладно, не важно. Верность до гроба — точно не про нас. Вот только я всё ещё здесь, Тан! Я здесь. Сейчас. С тобой. И ты — будь со мной. Прошу.

Время замирает. Сердце пропускает удар.

Цао сказал: «Прошу»? Цао говорил: «Никаких просьб». Говорил: «Никогда». А теперь… Но что может дать ему Тан? Зажмуривает глаза, обнимает крепче, качает головой.

Вдруг теплые ладони сжимают с боков лицо. Цао заставляет взглянуть на себя именно в тот момент, когда Тан наиболее уязвим. Но кажется, что в карих глазах тоже застыла лишняя влага. И уже не так больно. Удается прошептать:

— Я с тобой. С тобой.

— Целиком и полностью? — вопросительно, любопытно светится бархатный взгляд.

Почти как тогда… Но разве теперь Тан может ответить честно? Разве смеет предложить себя со всеми внутренними демонами? Пожимает плечами, пытается покачать головой — мешают упрямые ладони.

— Цао, я… ничего не собирался скрывать, но есть вещи…

— О чем ты? — перебивая, фыркает Цао. Вдруг озадаченный взгляд проясняется: — Ты же говорил, что эта ноша по мне! Что судьба не ошибается. Помнишь? Так с чего вдруг решил, что должен что-то скрывать? Я принял тебя всего. Без остатка. Такого, как есть. Вспоминай! Не думал же ты, что все твои пафосные речи для меня пустой звук? — смуглое лицо совсем уж смеется, ему идет легкая сварливость.

Тан понимает, о чем он. Тану кажется, что это Цао ничего не понимает. До тех пор, пока он не замечает красноречивый взгляд, не слышит пониженный голос:

— Тан, я всё знаю. Про смежную комнату. Про…

Дрожь откровенной тишины прорезывает вспышка искренней жалобы:

— Так глупо было молчать! А если бы я не встретил этого Бохая?..

Сердце выскакивает из груди. Руки размыкаются. Кажется, Цао должен исчезнуть, как только он перестанет держать. Но он не отстраняется. Наоборот. Наверное, сказано слишком много. Может быть, пора прервать тяжелый разговор. Иначе почему Цао не отнимает рук от его лица и медленно, медленно приближает губы к губам?.. Тепло и мягкость этого поцелуя способны отвлечь от всего на свете. Растворить внезапность разоблачения, развеять опасения долгих и бесплодных объяснений. Показать.

Что правда принимает. Понимает. Что это больше, чем просто слова.

***

Бохай считает испытываемую им боль единственной доступной ему формой справедливости.

Шень тоже. С поправкой — причиняемую им боль.

Спустя пару часов он только вошел в раж. Наловчился поддерживать узника в сознании. Отбросил последнее смущение и лишние одежды. Теперь Бохай полностью обнажен. Всё ещё в оковах. А на теле не видно ни единого целого места. Шеня же особенно интересуют интимные части…

Что если попробовать прижечь?.. Велено ни в чем себя не ограничивать. Не всегда выпадает такой случай. Можно считать это служебной тренировкой. Можно — воздаянием за преданность. Можно — искуплением неудач. Всё подходит. Ничуть не умаляет азарта. Главное, выполнить сущую мелочь — оставить в живых.

А ещё Шень немного раздражен. Самую малость. Но теперь уже никогда не признается себе — чем именно. Нет. Ему сегодня крупно повезло. Янлин оценил его заслуги. Глава Стражи доверил особое дело. На всю ночь.

~

Теперь Бохаю нет нужды терять сознание, чтобы видеть перед внутренним взором привычные грезы. А запах крови и страха здесь настоящий. Такой же. Беспомощность и обреченность — самые подлинные, аутентичные. И изувеченная плоть — его, не Юя. Так правильнее. Так ведь правильнее! Но где же Юй?..

Или — когда?

Бохай сейчас не может и мечтать, что вновь увидит его… Шень болтает много, только Бохай мало его слушает. Может, он и обронил пару фраз о предстоящем медовом месяце… Может, это из-за них в воображении Бохая сложились новые фантасмагорические видения?..

Как его поведут по коридору — знакомому, каменному, серому. Все темницы на одно лицо. Лицо темницы? Лицо… Его почти не будет. Не будет одного глаза — вполовину меньше слез. Но надзирателям удобнее, чтобы узник был зрячим… Пронзит узнавание прозрачного взгляда — а Бохай всегда боялся, что Юй его больше не узнает… Во второй глазнице протез — красивый мутный опаловый шар. Без радужки, без зрачка. Что они так исследуют?! Юй в камере. За решеткой. Но не прикован. А стены действительно обиты мягкими матрасами… Но он узнает его, узнает! Тонкие пальцы сжимают прутья. Надзиратели не слишком строги. Им всё равно. Им, может быть, даже забавно… И можно прикоснуться к нему?..

Реальность?!

Реальность опаляет. Собственный вой пугает. Отрезвляет. Напоминает крик Юя во время клеймения. Та же рука. Шень — мастер огненной пытки.

***

Откинуть его на постель. Сейчас точно не до разговоров. Все объяснения позже! Ведь, кажется, Тан понял самое главное. Никуда он от него не денется! Цао так и знал.

Как же он скучал по нему! Как жадно, свободно можно распахивать полы халата, впиваться губами в шею, ключицы, каждый обнажающийся участок алебастровой белизны, кипящего льда… Скользить языком по отзывчивому телу. Ни черта ему не удается скрывать, в отличие от упрямого владельца! Тот молчит, но кожа его покрыта мурашками, но соски отвердели, а член… О, распаленное орудие страсти давно жаждет более активных действий! Лишь сам источник страсти неподвижен. Инициатива сегодня не про него… Ну и ладно!

Хотя ошейник по-прежнему на Цао, господином приходится стать ему.

Пальцы с таким азартом сжимают горячую плоть, что, несмотря на всю свою невозмутимость, Тан всё же усмехается:

— Полегче, Цао! Меня так надолго не хватит…

— О, ошибаешься! — тут же огрызается Цао. Дорожкой поцелуев спускается по снежной глади живота вниз, но говорить это не мешает: — Сегодня ты весь мой. Всю ночь. И столько раз, сколько успеем. Тебе ещё наверстывать упущенное!

С последними словами откидывает назад волосы, улыбается напоследок и наконец принимает в себя. Берет в рот. Сразу, до конца, глубоко. Цао так любит, когда у Тана вот так захватывает дух! И длинные пальцы сразу оказываются в волосах, но… Замирают. Не осмеливаются.

Ничего. Потом они поговорят.

Но пока… Сам Цао не стал снимать с себя одежд. Что ж такого? Он так делал и раньше. Да только из других соображений, а сейчас…

Потом. Ещё насмотрится. Ни к чему пока любоваться художествами странных тварей. Одной странной твари.

Не думать о ней!

Просто ласкать, дразнить, заглатывать глубже. Ждать и надеяться, что Тан всё же сорвется. Как всегда. Сдастся. Схватит за шею, опрокинет на постель. Поменяет роли. Овладеет — целиком и полностью. Ведь ему это действительно нужно. Нужно Цао. Нужно Тану. Обоим.

Но на этот раз несносный упрямец хочет кого-то обмануть: себя, Цао, свою природу? Не делает как обычно. С завидным упорством пытается отвлечь от дела, не выдавая нетерпения, не теряя контроль. Только голос так сладко дрожит:

— Цао… подожди. Не сейчас…

Оторваться от ласк оказывается настоящим испытанием. Но Цао понимает… Досадно растрачивать свой пыл — даже единственный раз за эту бесконечную ночь — на неполноценное соитие. Он готов пойти навстречу. В глубине души Цао покладистый. Только губы кривит в улыбке, поспешно избавляясь от брюк.

Если оседлать его быстро, может быть, Тан не успеет заметить шрамы на бедрах? Может быть, в комнате достаточно темно?..

~

Тан замечает.

Но вожделение не угасает. Не позволяет ли ему угаснуть Цао, сразу же взобравшийся верхом? Горячая плоть обхватывает так упруго, так ярко… Или же собственная порочная природа, жадная до чужих страданий? Опять укол в сердце. Но слишком сладостно телу.

И Цао сверху уже содрогается от наслаждения. Тан ведь знает его наслаждение ничуть не меньше, чем его боль!

Теперь понятно, почему не снята сорочка… Но как красиво Цао прогибается в талии! Бронза шеи оттенена застегнутым белым воротом. Яркий контраст с блеском кожаного ошейника. Тоже так и не снял… Невозможно противостоять желанию прикоснуться к обнаженному телу. А обнажены лишь израненные бедра. Или, может быть, просто хочется преодолеть себя?.. Но пальцы уже скользят по исчерченной бронзе, по свежим рубцам. Не о чем думать — это тело его Цао, и Тан никогда больше не причинит ему боль. Теперь только ласки, только нежность.

Тан даже не двигается почти, отдавая ритм и контроль во власть Цао. Пусть будет так, как он хочет. Если уж всё ещё хочет… Сказал, что знает всё… Но что он знает?.. Изредка вспыхивающие мысли смываются прочь наслаждением.

И не хочется даже представлять, насколько истерзанны были самые нежные части этого драгоценного тела… Хочется только дарить им удовольствие сейчас. Эти пальцы умеют быть бережными. А возбуждение Цао так велико, что не требуется ни особой интенсивности, ни продолжительности ласк.

Они слишком долго этого ждали. Целую вечность. Ведь оба допускали — что больше НИКОГДА.

***

Больше никогда. А Бохай так грезит о встрече… Бредит ею. Не надеется даже — просто проваливается в альтернативный поток. Туда — где они вместе, рядом. Но зачем? Что мог бы сделать он для Юя? Чем облегчил бы его участь?

Разве испытываемая им боль хоть как-то компенсирует страдания дорогого существа? Чистый эгоизм. Боль Бохая нужна только ему самому. Для искупления. Он почти ясно это осознает. Яснее, чем тянущий, разливающийся по чреслам огонь. Яснее, чем неумолчное гудение презрительных фраз.

Возможно — потому что любовь сильнее ненависти.

Возможно — потому что опиумный дым насквозь пропитал его тело и душу. Боль словно существует отдельно. И сознание — не здесь. И не сейчас.

Потом. Бохай придет в себя в мрачных чертогах. Темный замок узнается по запаху — тому самому, из видений за нитяным занавесом… Прежде чем использовать по назначению, ему дадут время восстановиться. Тогда-то он впервые увидит его. Соседа. На этот раз — по палате. По камере?.. Лекари-надзиратели — совсем не лечат и толком не надзирают.

Сейчас. Шень глумится, двигая внутри Бохая железным прутом. Тавро для клеймления используется не по назначению — обратным концом… Другой рукой он, не скрываясь, поглаживает через одежду свой член. Приговаривает с усмешкой, кивая на стоящую рядом жаровню:

— Жаль, что нельзя немного подогреть. Боюсь, тогда ты и до утра бы не дотянул… Но, поверь, ты ничего не теряешь! Там, куда ты отправишься, тебе ещё и не такое устроят!

Бохай кричит, но не отвечает — не слышит.

Бохай не сможет ответить, и когда услышит потом:

— Бохай… Как же так вышло? Мне жаль… — в единственном глазе вспыхнет искреннее сочувствие, но слова прозвучат невнятно. Сложно говорить, когда вместо половины лица руины — развороченные, обожженные. Юй постарается не поворачиваться к Бохаю той стороной.

Вменяемость, человечность этих слов покажется чудовищно несообразной. Ему жаль Бохая? Неправильно, неадекватно — ведь всё совсем наоборот! Даже тогда боль за него затмит страдания изувеченного тела. Бохай не станет скрывать своих чувств. И оба его глаза пока будут целы. Для слез. И он всё же сможет прикоснуться к нему — сквозь разделяющую их камеры решетку. Сможет. Наяву. Пожать — всё такие же холодные, замерзшие, такие же дрожащие тонкие пальцы…

***

Их слияние нерасторжимо. В их жилах течет огонь. Здесь и сейчас — всегда — их пламя единое целое.

И самая интимная ласка — взгляд. Самый интимный жест — пожатие рук. Даже в момент оргазма Цао смотрит в бездонные глаза и переплетает свои смуглые пальцы с его — алебастровыми. Всегда любил так делать. Любит. Будет любить.

А пальцы другой руки уже столкнули его с обрыва, уже довели до высшей точки, окропились жемчужной влагой. Цао прогибается в спине и слышит, как собственный стон заглушает его судорожный выдох. Тело не может обманывать, хотя Тан и сдержан сегодня до крайности. Только весь дрожит, только безумный взгляд потерян, отчаян. Что же сделать, чтобы пробить эту стену? Если даже максимальное наслаждение не может его отвлечь…

Ещё несколько плавных движений. Нежных. Глубоких. Остаточные всполохи. Чуть сильнее сжать руку. Склониться к чувственным губам и — долго, долго, не думая о времени, презирая саму эту концепцию — целовать, целовать, целовать…

Тан будет обнимать и гладить спину. В конце концов они лягут рядом, Цао снова обовьет мраморное тело руками и ногами. Вцепится как лиана, как ветвь глицинии в высокий тополь — одинокий, несгибаемый, необходимый.

Цао знает, что нужно сделать. Да, надо поговорить. Объяснить всё. Попытаться понять. Сердится на себя за это скучное знание. Нужно успеть! Неотвязно следует мысль о неумолимом беге времени.

Нет — сказано же, эта ночь бесконечна! Нет — никакого времени нет.

***

Времени нет. Час за часом не кончается пытка Бохая.

Он видит прошлое, видит будущее — лишь бы не здесь и не сейчас.

~

Времени нет. Для Юя оно застыло на эшафоте.

Всё, что потом — лишь морок. Несусветный кошмар. Ошибка.

Разве что… Бохай? Кто такой…

Ах, нет, его он помнит! Как можно не помнить единственного, кому было не всё равно? И уже нет никакой возможности не понять — почему. Когда снова эти черные глаза смотрят только на тебя, видят только тебя — и проливают слезы. Приходится возвращаться к жизни. Приходится быть в сознании. Не для того, чтобы как-то утешить. Не для того, чтобы что-то предложить. Что может дать ему Юй? А вот у него самого ещё есть последняя просьба — надежда, мечта. И уверенность, что Бохай сможет помочь.

Ведь у Бохая такие сильные руки.

***

Нин сегодня на службе с раннего утра. Нужно отправить повозку в обители. Какая-то заминка. Зачем-то приходит стража. Минь рассказывал, что такое бывает, — им иногда нужно списать «неучтенный материал». Тех, с кем стражи порядка перестарались, — там, зачем-то, нужны и трупы.

Но Шеня Нин увидеть не ожидал. После такого прощания… Ох, он совсем не готов был снова столкнуться с ним — таким уставшим, взбудораженным ночными трудами.

— А ты что тут делаешь? — оклабливается Шень. — Так быстро отпустил? Хоть доволен остался?

Нин чувствует себя немного увереннее — всё-таки сейчас он на службе. Иначе и глаз бы не поднял. А так удается пригладить волосы, нахмурить брови, ответить:

— Ничего не было. Я просто ушел. Давай лучше по делу. Что нужно отправить?

Шень усмехается, манит его за собой. На дворе ещё сущая ночь — зимний рассвет не скоро. И холодно так, что моментально коченеют пальцы. До боли. Нин непроизвольно стискивает их у ворота, когда Шень откидывает полог повозки, и он видит тело того, кто лежит там в ворохе окровавленного тряпья. Весь в кровоподтеках, порезах, ожогах. Высокий рост. Черные волосы. А черные глаза закрыты. Но Нин всё равно видит их. Будет видеть всегда. Бохай.

— Ещё один твой дружок, Нин, — похохатывает Шень. — Узнал? Считай, спасаю твоё доброе имя — прореживаю поголовье.

Губы не слушаются, Нин спрашивает чуть слышно:

— Он… мертв?

Ощущения, охватившие его, сложно поддаются определению. Нин никогда и не думал, что страх и благодарность, омерзение и ликование могут смешаться в такую гремучую смесь!

— Жив. Я свое дело знаю, — самодовольно хмыкает Шень. И продолжает, видимо, пытаясь уколоть, не зная, что приносит самое вожделенное, самое долгожданное известие: — Но это ненадолго. Останешься ты без своего давнего любовничка, Нин! Поговаривают, он был у тебя первым? Ну уж прости! Этой выскочке не место в Обители, тем более в Страже! И мы его здесь больше не увидим.

Нин вскидывает на него ошеломленный взгляд. Трудно осознать правдивость этих насмешливых слов. На мгновение кажется даже, что Шень понимает, какое облегчение, какую нежданную радость доставил Нину видом поверженного врага — ночного кошмара. Будто кто-то наконец отомстил за него!.. Почти хочется повиснуть на шее у этого коренастого, грубого, но такого простого, понятного человека. Избавителя.

— Хорошо. Это хорошо… Оформлю как вещевое довольствие, — Нин кивает, старательно принимая деловой вид. Но губы по-прежнему едва шевелятся, поэтому он, не задумываясь, не опасаясь, что будет услышан, добавляет: — Шень, спасибо.

~

Шень ничего не понял. Уловил только пронзительную искренность в кротком взоре. Кареглазом. Бессмысленном. Для него же имели смысл только совсем другие — исключительные, янтарно-нефритовые, удивительно переменчивые, но — вечно отвергающие его глаза.