Наступила седьмая весна. С тех пор, как избавились от наскучившего стражника. С тех пор, как подселили соглядатая к Энлэю.

А Янлин по-прежнему ни в чем себе не отказывал. Более чем. И чем дальше — тем больше.

Цензор, как и прежде, закрывал глаза. Да в каком-то смысле, это он и подбросил тогда идею… Выживаемость — не главный приоритет. В тот раз не довелось воспользоваться вполне, но очень захотелось попробовать!

Шень исправно помогал избавляться от тел, но однажды попытался предостеречь:

— Господин Глава Стражи, это уже второй такой случай за полгода… — гундел он, по обыкновению не договаривая, не поднимая глаз. — Родственники могут что-то заподозрить. Слишком часто стали происходить эти… побеги из Обители.

Солнце слепило даже сквозь ивовые ветви — они только начали покрываться листвой.

Янлин прищурил глаза, прошипел медово:

— Шень, не лезь, куда не просят! Думаешь, у меня нет согласования на высочайшем уровне? Или думаешь, родственнички готовы открыто возроптать против Ордена? Не смеши! А вот если будешь мне надоедать…

Окольцованные пальцы привычно ласкали воздух — жест ради жеста. Ради любования сиренью и зеленью. Возраст не властен даже над его пальцами. Янлин нравился себе безмерно — не добавилось ни единой новой морщины, руки были всё так же белы…

А помощник всё так же раздражал! Может быть, пора поизводить его не похотью, а страхом?..

— Ты ведь так много знаешь, Шень… — улыбкой вместо хлыста. — Тебе никогда не говорили, что много знать — опасно для здоровья? Вдруг ненароком окажешься на их месте…

Кивок головой в сторону укрываемого свертка — очередное тело завернуто в ковер. Симпатичный был мальчик. Сдирать заживо кожу оказалось весьма интересно. Правда, слишком уж много крика и крови. Зашкаливающий аметист.

Остался ли в глазах Янлина янтарь? Когда зрачки расширены — не видно. Но сейчас солнечно, а никакого тепла в них и в помине нет…

Янлин наслаждался замиранием Шеня, его дрожью. Ну надо же, с первого раза дошло!.. Грех не плеснуть масла в огонь:

— А что, Шень? Ты же всегда так рвался принять непосредственное участие! — смех рассыпался медным перезвоном, в нем искры игривой искренности: — Может, вот он — твой единственный шанс!

Просто шутка? Янлин и сам не знал.

~

Шень — тем более. Для него уже стало данностью, что Глава Стражи никогда не подпустит ближе. Равно как было очевидно, что для него не существует границ дозволенного. Янлин мог сделать явью любую блажь, а прихоти его со временем становились всё более кошмарными.

Всё чаще приходилось проводить неучтенные грузы через таможню. В конце концов тела вывозили уже даже не из застенков и не из комнаты в леопардовых и тигровых шкурах, а из тех самых покоев — пропахших сандалом и жасмином, затененных раскидистой ивой…

— Шень, опять? — потирая висок, озадаченно хмурился Нин, когда Шень предъявил на таможне «ковер». — И как мне это проводить? Довольствие на месяц уже было. Послать им вместо бакалеи?

Усмешка не скрывала сварливые нотки в голосе — они стали почти привычны. Парадокс, но, получив, благодаря связи с Шенем, доступ к тайнам власть имущих, Нин вел себя с ним всё более развязно. Раздражительно. Впрочем, никогда не порывался прекратить отношения. Прочный вышел союз.

— Какое мне дело? — огрызнулся Шень. — Это твоя забота! Давай, не в первый же раз!..

~

Не в первый же раз… Нин доволен своей судьбой, своей осведомленностью, полезной связью, но эти слова разбудили застаревшие чувства — обидный страх, неизбывный позор. Шень, как всегда, чего-то требовал. Нин не собирался отказывать. Такого варианта просто нет.

Уже семь лет… Шень не так часто нуждался в удовлетворении похоти. Всегда делал это как будто через силу, только когда совсем уж не мог обуздать зов плоти… Иначе Нин не привлекал его — наоборот, по умолчанию был противен. И все эти годы он мог только гадать, какое настроение будет у приятеля на этой неделе? И если будет, то пригласит ли к себе? Или затащит в подсобку прямо на службе? Почему-то особенно обидно было, когда Шень делал это здесь, в здании таможни, где Нин привык чувствовать себя таким нормальным, почти защищенным. Исполняющим свой долг на благо Обители. Но помощнику Главы Стражи всё едино. Он тоже исправно исполняет свой долг…

А жаловаться по-прежнему некому. Да и не на что. Разве не этого, в сущности, хотел Нин?.. Зато можно сорваться на недотепистом партнере. Невзирая на страх, провоцируя, бросить в лицо:

— Этот твой Янлин ни во что тебя не ставит. Держит на побегушках и только и заставляет подчищать следы. Ничего не скажешь, завидная должность! — цедил Нин сквозь зубы, пожимая плечами, заполняя положенный формуляр.

Вдруг грубые пальцы стянули волосы на затылке. Зря Нин не поднял глаз — с Шенем всё же стоило быть начеку…

— Заткнись и делай свое дело! Сколько тебе повторять, твой поганый рот не смеет даже имени его марать!

Конечно же, Нин замечал неравнодушие Шеня к начальнику. Казалось, Шень не скрывает его именно потому, что сам не вполне осознает. Поэтому Нин и бил всегда в эту точку — чтоб наверняка!

— Если так пойдет дальше, однажды в таком коврике будешь ты! — шипел он, игнорируя боль. Шень злится сильнее — значит, направление выбрано верно! Нужно углубить мысль: — Что ты надеешься от него получить, Шень? К примеру, повышения тебе не видать, пока не уйдет на покой сам Глава Стражи. Ну а всего остального… вообще никогда.

Шень отпустил пряди, отшатнулся резко. В его глазах — непонимание, почти ужас:

— Что ты несешь? Какого остального?!

— Ну как же! — Нин позволил себе усмехнуться. В конце концов, должен же кто-то ему об этом сказать! — Янлин никогда не даст тебе того, что ты хочешь. Тебе доступна только такая подстилка и дешевка, как я. Смирись!

Невозможно сдержать смех. Нин в восторге. Страх и восхищение собственной смелостью охватили одновременно. Поровну. Истерика?

~

А Шень так растерялся, что не смог даже ударить. Вдруг осознал. Слишком прямо. Вслух. О сокровенном.

Нин был прав. Нин говорил его же словами. И очень доходчиво.

Слишком грязно. Нет, конечно же, Шень отчасти осознавал свое влечение, но Янлин для него был практически божеством, недосягаемым в своем совершенстве. Нин же посмел сравнить его с собой… Вынудил представить Главу Стражи в этом унизительном, невозможном положении… И самое омерзительное, что Шень сразу же почувствовал томление в паху. Да, он был готов на всё ради Янлина. Мечтал целовать руки, хотел бы развлечь зрелищем — что угодно! Но представлять, как эти тонкие капризные губы сомкнутся на его члене… Представлять Янлина на коленях перед собой… Немыслимо! Грязно, порочно.

Желанно до головокружения.

Шень в тот день покинул здание таможни крайне поспешно. Шеня с того дня не покидала в высшей степени крамольная мысль…

***

Идти домой. Домой?.. По мартовской голой серости, сквозь обманчивое предчувствие новой весны. Идти мимо пруда — парк по другую сторону моста прозрачен, тих, пуст.

И на душе — душе?.. — почти спокойно. Рябь мыслей не выше, чем дрожь темных волн.

Когда же, в какой момент… А впрочем… У него не было выбора.

Он просто следовал своей природе. Что поделаешь, если она оказалась такой? Что поделаешь, если раскрыл её человек… Человек ли? Нет, о нем невозможно думать! Он превыше мыслей, превыше чувств. На подкорке.

Он просто следовал своему сердцу. Что поделаешь, если оно досталось ему? Шальной вихрь, летучий эфир… Но трепет шелковистого крыла не в силах угасить лаву, что вместо крови текла по венам. Мотылек не мог игнорировать пламя. И не мог не привязать навсегда.

Всё именно так. И ни в какой момент ничто не могло пойти иначе.

Поэтому сейчас — он там, где он есть. И тот, кем он стал.

— Господин Прокурор! — тонкие руки обвивают шею, аромат жасмина окутывает сладостью. — Как прошел ваш день?

Эта податливость — сахарный клей, вязкая патока. Нежным объятьям, увлекающим за собой в полумрак покоев, нельзя не поддаться. Нельзя, да и незачем. Не для того на приручение было потрачено столько сил…

Отдельные апартаменты, служившие домом без малого семь лет, во всем соответствуют взыскательному вкусу: бархат портьер и обивок, темные тона задернутых штор и мерцание светильников, зажженных до заката. И благовония. Привычные. Всё-таки — без сандала никак…

Ничего он не стал менять — ни в быте своем, ни в привычках. Ни в себе.

Жаль, что нужно переезжать. По новой должности положен более внушительный особняк. Впрочем, скорее всего, и в нем ничего не изменится…

Излишне официальное обращение приятеля прозвучало насмешливо, но вполне соответствовало характеру этой кроткой натуры. Послушной, будто бы созданной для подчинения. Мягкой и нежной. Такие не взрослеют. Сложно поверить, что Сюину давно за двадцать. По достижению совершеннолетия Янлин, как обычно, избавился от прислужника. Не было причин не сойтись. И даже было любопытно. А ведь тогда, по указке наставника, они так и не сблизились… Но как же сложно оказалось его исцелить!

Какое-то время после ухода с должности Сюин был совсем не в себе. Казалось, что эти вздрагивания при каждом резком звуке никогда не прекратятся, что этот вечно опущенный взгляд никогда не поднимется. А вот, смотри-ка, через пару лет более близкого знакомства даже щеки перестали так часто заливаться краской! Правда, под тонкими пальцами больше не пели струны… Сюин не хотел вспоминать. Зато — сам обнимал. Зато — улыбался. Сегодня и вовсе решил сделать сюрприз: явился в гости до его прихода, встретил со службы. И даже позволял себе подтрунивания. Совсем бесстрашным стал!

Формальное обращение ещё в диковинку — новое назначение получено не так давно. Несколько месяцев после смерти старого Главного Прокурора пришлось быть просто исполняющим обязанности. Всё-таки двадцать семь лет — не слишком солидный возраст, чтобы доверить такую должность. Но всё, конечно же, согласовали.

И Чен, и Янлин не уставали напоминать, как важен он для Ордена.

Донесения из поместья Цинь приходили исправно.

В донесениях сплошная ерунда: измышления о воображаемых планах, о каждом шаге Энлэя — удивительно, что ценного находит в этом Цензор?..

В донесениях — его почерк. Единственная искренность, допустимая между ними. А ещё — доказательство, что Цао и впрямь существует. Не морок. Не греза. Жив, дышит. И сердце его стучит…

Как тогда.

Как тогда? А сейчас он с Сюином?

Неверно. Ошибка.

Их с Цао ночь — «сейчас-и-всегда». Сюин — лишь временный спутник. Сломанная кукла, испуганный котенок. Интересная задача и источник удовольствия. Чувства бывают разными. Но единственный — один навсегда.

***

Тот, кто в бесконечности ночи обжигает взглядом и шепотом:

— Да, Тан?

Ответить нечего. Только взгляд и покачивание головой — будто с укором, будто с раскаянием… Ответ и не нужен — Цао всегда есть, что сказать. Так же жарко:

— И не смей больше говорить, что ты такой же! Ты — уникален. Ни на кого не похож. И каждая твоя черта — только твоя. Таких больше нет. Просто поверь.

Всё болтает и болтает. Откидываясь на подушки, тянет на себя. И хотя сам не торопится избавиться от остатка одежд, но Тану спешит помочь — распахивает полы бесполезно-наброшенного халата, сразу устремляется к члену. Такой напор не может не найти отклика, но сложно сказать, чья страстность заводит другого в ответ. Одновременно. Равнозначно. В постели с ним иначе и не бывало. С ним — не бывает иначе. Теплые пальцы на возбужденной плоти срывают выдох с приоткрытых губ. С ним — сдерживаться невозможно. Потому и боишься себя…

Другая рука зарывается в непривычно распущенные пряди. Они мешают, сбивают с толку — как всё в эту ночь. Но Цао не позволяет собрать, а отказывать этой ночью — нельзя.

— Только тебе под силу меня обуздать. Гордись! — Любимый прием Цао — за миг до поцелуя потянуть за волосы назад, чтоб успеть прошептать напоследок: — Гордись и пользуйся, черт возьми!..

И наконец можно заткнуть этот язвительный рот. Поцелуем. Пока. Почти решился. Почти понял его. Поверил. Но сможет ли?..

Ласкать это жаркое отзывчивое тело. Запустить ладони под ткань. Сразу ощутить чуждый рельеф рубцов. Не подавая виду, нежно гладить узкие длинные полосы — привыкать к новому своему. Своему — без остатка. Да. Сможет.

Стянуть сорочку. Заметить опасливый блеск в карих глазах, перед тем как голова скрылась в белых складках. Переживает? Вряд ли о том, что Тану не понравятся шрамы… Отлично знает, почему тяжело!.. Ох, слишком уж бережны они были по отношению друг к другу! Оба.

Но, когда одежда отброшена прочь, по наглой смеющейся физиономии этого уже и не скажешь. Цао сам берет за руку, кладет себе на грудь. Слышен улыбчивый шепот:

— Всего лишь царапины, Тан. Всё давно зажило. Это только тени.

Не говорит: «Не больно». Потому что сам предлагает причинить себе боль. Не говорит: «Не бойся». Потому что… не нужно этого говорить! Цао понимает его лучше всех на свете. Целиком и полностью. Такого, как есть. Единственный.

А Янлин ошибался! Ни черта он не видел в его душе! Что он мог знать о его натуре?! Ведь никогда не испытывал ни этой испепеляющей страсти, ни восторженной нежности. Да даже того, чему учил других, никогда не ощущал на себе! Ни сладости подчинения, ни алчности власти… И каково это, когда вожделенное существо, доверяясь, вздрагивает попеременно — то от томных ласк, то от хлестких ударов… шлепков… укусов…

Сложно. Даже думать об этом — сложно. Но всё же — можно потянуться к заветной шкатулке. Веревка не пригодится. Есть более подходящие приспособления. Добавить ещё больше блестящей черной кожи. Ремни на запястья и щиколотки. Запястья… Исполосованы особенно сильно. Глубоко. Не удержаться — припасть в поцелуе. Цао хмыкает, но руку не отнимает, но — гладит волосы другой рукой…

Странное испытание для обоих. Но ропот на прихоть Цао сейчас неуместен. Может, это и не прихоть вовсе. Может, необходимость?

Тан не знает. Просто прикрепляет руки и ноги добровольного пленника к столбам балдахина. Кровать ведь специально подбиралась для изысканных утех… Такова его природа. Тан всегда думал, что принял её. И вот теперь — должен подтвердить свой выбор. Не отречься, не бежать. Признать.

Сегодня в этой постели мог бы быть Нин. И Тан без зазрения совести проделывал бы то же самое. Гораздо легче. Проще. Грубее. Нет, от себя он скрывать не собирался… Хотел лишь уберечь Цао. Ведь поверил, что он такой же. Что может быть безжалостным и холодным. Что нет нужды обманывать себя. И чуть не обманулся измышлениями Янлина! Чуть не отравился им окончательно.

Цао — его противоядие. Очистительная жертва. Язвительная, но хрупкая, бесстрашная звезда. Поймана и распята. А сейчас ей ещё и придется лишиться острого язычка…

— Хоть немного отдохнешь от болтовни, — подмигивает Тан, прикрепляя на голову буяна очередной кожаный ремень. С кляпом.

Карие глаза прищуриваются. В них снова снисходительная насмешка. И почти яростное возмущение: не дали сказать последнее слово! Подчинение Цао — всегда с привкусом борьбы.

***

Подчинение Сюина — сама его сущность. И боли он ищет жадно. Принимает самозабвенно. Будто требуя наказания. Будто наслаждаясь падением.

Хорошо, что Тан сумел объяснить. Поверил, что Сюин понял. Им не за что себя стыдить! Не порок, не дефект. Дело даже не в растлении Янлином! Порок — лишь концепция. Навязанный штамп, шоры и узы. Когда ничего нельзя, проще управлять. Когда путь к удовольствию лежит через страх и стыд, всю твою жизнь контролирует тот, в чьих руках находится власть запрещать. И наказывать.

Они накажут себя сами — в игре. Они позволят унижение — ради забавы. А праведный Устав может идти к черту! Вместе со всеми его создателями и хранителями.

Они больше никогда не будут считать себя грязными. Развращенными. Порочными. Впрочем… Эти слова ничего не значат. Почему бы не использовать их в игре? Если нет порока — нет и чистоты. Одна сплошная ложь!

Правда — только в теле. Оно вздрагивает от предвкушения, когда на пол слетают одежды. Белая кожа покрывается мелкими мурашками — будто слоновая кость вибрирует под длинными пальцами.

Правда — только во взгляде. Доверие и принятие в карих глазах. Похожих… Совсем других.

Нет нужды вспоминать — «сейчас-и-всегда» всё равно длится. Но рядом — нежный Сюин, трепетная пташка. К его душе было так непросто пробиться! Лишь телом он готов был отдаваться по первому требованию. Как привык. Но стылый лед удалось растопить — теплом и нежностью, так проклинаемой Цао заботой…

Нет нужды вспоминать — в одном из перстней сверкает обсидиан. Что ж с того, что рука, на которой он надет, ласкает другого? Но Сюину нужна не только ласка. Для полноты ощущений, для яркости жизни им обоим нужен сандал. Аметист. Сегодня это — плети.

Сюин всегда выбирает орудие сам.

— Накажи меня, — шепчет, не опуская напряженный взгляд. В нем робость и решимость — поровну. Не просит, а требует, но по-прежнему удивлен своей смелостью. Раньше ему не приходилось выражать своих желаний. Раньше — всё решали за него.

— За то, что недостаточно порочен? — усмехается Тан, принимая плеть из тонких рук. Соединяет вместе запястья, перехватывает ремнем и прикрепляет к столбу.

Сюин, стоя на коленях в постели, склоняет голову, но улыбается:

— За то, что больше не знаю, что такое порок.

Тан тоже не знает. Забыл в ту ночь. Зато наконец понял, почему так возмущался Минь, когда он называл экзекуцию обычным физическим актом. Когда сравнивал публичность наказания с их играми втроем… Так глупо! Цао доказал ему. Показал. Что дело вообще не в боли. Не в подчинении и унижении. Даже не в сексе. Важно не действие, а мотивация. Не «что», а «почему». И если взгляд полон нежного огня и безусловного доверия — то какая, к черту, разница, кто, как и с кем получает удовольствие в постели?! А если цель унижения само унижение; если боль причиняется ради самой боли, ради осуществления своей власти; если тот, кто является её источником, даже не видит в страдающем существе равного себе человека — какое это может иметь отношение к чувственной страсти? Ни чувства, ни страсти. Совсем не похоже. Не то.

Не такой.

Теперь Тан понимает. Со всей отчетливостью, с неистовой необратимостью. А тогда…

Оковы предрассудков разрывались, отдаваясь болезненным звоном в душе, когда он смотрел на исполосованное тело доверившегося, единственного, навсегда покидающего его возлюбленного. Впрочем, слова любви слишком тесны для них. Впрочем, эта ночь — все их ночи — останутся с ним навсегда. Станут сутью. Не важно, где и когда. В постели с другими — всё равно нельзя перестать быть собой. И нельзя перестать жить им.

Сейчас — Сюин вздрагивает от первого хлесткого удара. Вскрик совсем тихий. Его и этому долго пришлось учить — не нужно сдерживаться, наказаний больше не будет. Ну то есть… Только те, что выберет сам.

***

Тогда — Цао выбрал его. Подарил себя. Окончательно и бесповоротно. Привязал к себе — намертво.

Их узы — ремни на запястьях и щиколотках. Их узы — ничем не ограниченная свобода. Понимание. И… отпускание.

Но всё это потом! Нечего думать об этом в такую ночь!

Когда покрываешь поцелуями каждый сантиметр любимого тела, не делая различий между шелковистым рельефом шрамов и гладким бархатом кожи, понимаешь: этот человек бесконечно дорог весь целиком. Дорог не пережитой болью и не принесенным наслаждением. А просто самой своей сутью. С маской, без маски — просто собой.

Когда жадно ласкаешь ртом возбужденную горячую плоть, слышишь привычный негодующе-несдержанный стон и видишь блеск карих глаз, в которых удовольствие борется с желанием контроля, осознаешь, что весь гонор, вся взбалмошность этого необузданного существа — всего лишь перламутровое напыление на хрупком крыле мотылька… Тоже защита. И вызов. Его бунт.

Когда ловишь пальцами дрожь от щекотки — павлинье перо одно из немногих подходящих орудий из «волшебной шкатулки», — уже точно знаешь, что не станешь пользоваться его покорностью до конца. Нет необходимости. Слишком чуткий, слишком отзывчивый — он и так доставил больше впечатлений, чем возможно принять. Зато можно предложить другое. Кое-что, что — по нелепому недоразумению, вследствие собственной зашоренности — рисковало остаться неиспробованным…

Кое-что, с чего всё началось. Чем кончится. И что будет только его.