Когда воссоединение Семеновского полка закончилось тем, что было решено остаться на ночь у Муравьёва-Апостола, потому что они вдрызг пьяные и почти счастливые, и когда все уснули, закинув друг на друга конечности, Серёжа, чувствуя, как сильно его душит всё происходящее, неслышно пробрался на улицу. Его рубашка была расстегнута на несколько пуговиц.

Снаружи стоял терпкий, уже по-осеннему холодный воздух. Это отрезвляло. Пока все товарищи, особенно Miсhèle, напивались до покраснения, потому что сегодня действительно можно — и плевать, что подполковник всё испортил, — Серёжа почти не прикасался к своей рюмке. Он был трезвее всех остальных.

Где-то вдали заржал чей-то конь; всё остальное было погружено в глубокий сон, даже птицы не щебетали, зато на небе виднелся тонкий месяц да светились миллионы маленьких звёздочек. Серёжа поднял голову и про себя начал считать их количество, чтобы отвлечься. «Все-таки действительно получается так, что меня дважды выгнали из гвардии, и это не ошибка», — Муравьёву-Апостолу хотелось снова рассмеяться нервным, почти истерическим смехом — точно таким же, когда ему только сообщили об этом, а остальные таращились в ужасе, смешиваемым с шоком. Он смотрел на мерцающие звёзды и думал, действительно ли он настолько плох? Действительно ли он заслужил такую судьбу? Никто не знал ответа — только император, разве что.

Возвращаться в душный дом не хотелось — хотелось искупаться в ледяной воде с головой, чтобы смыло все мысли. Где-то застрекотали сверчки, и Серёжа, слишком сильно погруженный в свои мысли, не услышал шагов позади себя.

— Серёж... — Пьяный Миша, пошатываясь, тоже вышел на крыльцо, стоило ему заметить, что Муравьёв исчез, хотя двигаться из-за выпитого алкоголя было крайне трудно, не то что говорить. — Серёжа... 

Тон Бестужева-Рюмина сильно отличался от того, каким он говорил в обычное время: то был всегда вздёрнутый, самоуверенный, громкий и саркастичный — сейчас Муравьёв-Апостол был уверен в том, что никогда не слышал такого голоса у Мишеля. Создавалось ощущение, как будто он о чем-то очень сильно сожалел.

— Ты же на ногах не держишься, зачем так много пил? Пестеля все равно с нами не было, чтобы ему что-то доказать, — беззлобно упрекнул Серёжа, повернувшись и сделав шаг навстречу. — Какой толк тогда?

— Мне грустно, Серёж... 

И Миша впервые посмотрел в зелёные глаза, которые едва поблескивали, точно там слёзы стояли. Его взгляд, грустный и пронзительный, говорил всё то, что хотелось сказать вслух, но чего категорически нельзя было делать. Серёжа заметил, как красиво выглядели чужие глаза при тусклом-тусклом свете луны. Так и утонуть можно, захлебнувшись без остатка.

— Грустно, Серёж, понимаешь? — еще раз повторил Миша, чуть накренившись вперёд. 

Сам он тоже был с практически расстегнутой рубашкой и взъерошенный, как нахохлившийся воробей. Муравьёв-Апостол подавил в себе внезапное желание коснуться его русых волос, чтобы потом зарыться в них пальцами.

— Почему же тебе грустно? — неискренне, одним уголком губ, улыбнулся наконец Серёжа. — Всё же хорошо. 

— Да ни черта не хорошо, Серёж. — Миша присел на тёмное крыльцо, вытянув ноги. Муравьёв сел следом. — С тобой точно ничего не хорошо — а значит, и мне не хорошо.

Ответа не последовало. Пьяный Миша действительно мог говорить всё, что думал. Возможно, где-то в глубине души Серёжа хотел бы себе такую же черту.

— Они несправедливо обошлись с тобой, — пробормотал Miсhèle. 

— Как будто нас кто-то будет спрашивать, как с нами обращаться, — фыркнул Серёжа, стараясь игнорировать неприятное чувство в груди, которое появилось после этих слов и такого тона.

Между ними повисло молчание, однако оно не было каким-то напряженным — скорее, только в присутствии Бестужева-Рюмина Муравьёв мог расслабиться хотя бы немного. Мысли в голове путались, хотя он был трезв.

— Меня дважды выгнали из гвардии, — в очередной раз неверяще повторил вдруг Серёжа, уставившись пустым взглядом в ночное поле. — Это похоже на ужасный сон. А дальше что? Казнь? Это так... глупо?

И он снова рассмеялся, почти на грани истерики, а после схватился за голову. Боль не приносила облегчения.

— Серёж, подожди, — вяло пробормотал Миша, но реакции, естественно, не последовало.

Что-то неправильное было в том, насколько разбитым и потерянным, точно маленький ребёнок, выглядел его товарищ — Миша не был уверен, что не обманывает собственное сердце. Собрав все оставшиеся силы в кулак, Бестужев-Рюмин просунул дрожащие ладони между согнутых в локтях рук Серёжи, чтобы обхватить его лицо и потянуть на себя. — Серёжа, посмотри на меня. 

Муравьёв-Апостол нехотя перевёл взгляд, замерев от того, как на него смотрел Миша. Он почувствовал вдруг, как мозолистый большой палец огладил его скулу. Сердце пропустило удар, и всё замерло вокруг.

— Серёжа, значит, слушай... Жизнь не заканчивается на том, что тебе сегодня сказал этот старый хрен, — пьяно фыркнул он, бросив лисий взгляд из-под опущенных ресниц. — Ты... столько всего делаешь для людей, для офицеров, для родины... Я, блин, в восторге от тебя, нахрен, Серёж!.. 

Муравьёв смотрел на то, с каким усилием говорил Миша и как он напрягал пьяные мозги, чтобы выдать что-то красивое, и от этого хотелось рассмеяться — так же, когда тот привез ему «инструмент» за девяносто рублей, а его очень неудачно уронили на улице. Как же Бестужев-Рюмин долго носился за этим несчастным казаком, совершенно по-детски обижаясь и злясь на то, что Серёжа смеялся, ведь: «Это целых девяносто рублей! Чего ты смеешься?» 

—...и вообще мы вместе им такой салют устроим, что они тебя сразу императором сделают!

Тут Серёжа не выдержал и действительно рассмеялся в голос, искренне и задорно, точно ничего плохого не случилось. Миша застыл на месте, не выпуская его лица. «Какой же он красивый», — Miсhèle мог думать только об этом.

— В следующий раз ты не будешь столько пить, — заметил Муравьёв, от души насмеявшись. — Что за чушь ты городишь, а? Какой император? 

В его голосе не было злости или обиды — только едва заметная нежность, с которой он, наверное, также разговаривал с Анной. Этот человек действительно заслуживал куда большего.

— Серёж, — позвал Миша; Муравьёв-Апостол посмотрел на него с непониманием, прежде чем тот продолжил ещё тише, чем до этого: — Ты такой красивый, когда смеёшься и улыбаешься...

Бестужев-Рюмин глядел растерянно и чуть более осознанно, чем до этого. Серёжа замер, не зная, что и сказать на эти слова. Последний раз Анна со слезами на глазах говорила ему подобное на прощание, но слышать эти слова от Миши — слишком правильно, как будто так всегда надо было, как будто это было аксиомой.

— Можно... можно тебя поцеловать? 

Этот вопрос выбил весь воздух из лёгких, и Муравьёв-Апостол хотел на это что-то ответить или, может, возмутиться, но настолько опешил, что слабый кивок выдался как будто сам по себе. Сухие и горячие губы Миши совсем невесомо и быстро коснулись его собственных, а холодные пальцы зарылись в волосы на затылке, чтобы притянуть еще ближе к себе.

Поцелуй получился скомканным, неловким и быстрым, но после него Мишель первым коснулся чужого лба своим и закрыл глаза, коротко выдохнув через приоткрытые губы. Серёжа тоже опустил взгляд, желая остаться вот так на несколько часов. Хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось.

— Серёж, — шёпот Миши оказался громче раската грома; Муравьёв-Апостол быстро приложил указательный палец к искусанным губам Бестужева-Рюмина, чтобы тот не говорил. Мишель слабо улыбнулся на этот жест. 

Возможно, всё действительно не настолько плохо, пока рядом с Серёжей оставался он — этот внезапный, но разрушающий ураган, который обязательно приносил с собой что-то новое. Этой ночью были только они, а остальное не так уж и важно.