С Невы шёл холодный ветер, трепавший грязные волосы, где застряли кусочки соломы и земли. Слишком ярко светило солнце, что даже почти слепило глаза. В самом городе наверняка кипела жизнь — весна всё-таки. Не всё равно на смертную казнь было только служивым людям — тем, кто был приближен к императору. Теперь Николай Павлович действительно император — интересно, гордился бы им брат или отец?

Бестужева-Рюмина грубо толкнули, чтобы он поднялся на небольшую лавочку. Рядом стоял Муравьёв-Апостол. Несмотря на то что происходило, он улыбался. Серёжа был счастлив и совсем не боялся. Миша поднял на него темные глаза — этот взгляд явно отличался от всех других, которые Мишель часто дарил Серёже, особенно после дня памяти Семеновского полка, — сейчас в них читались сожаление и боль. И невысказанная любовь, потому что нельзя.

Серёжа еще раз посмотрел на гвардию на другом берегу, словно там его кто-то ждал, а потом осторожно повернул голову к Мише, установив с ним короткий зрительный контакт. Его зелёные глаза отражали солнечные блики, делаясь похожими на драгоценные камни. Они светились, как и сам Муравьёв изнутри. В эти последние секунды лицо Серёжи было особенно красивым. Бестужев-Рюмин продолжал смотреть; нижняя губа его дернулась, как будто он хотел что-то сказать. «Умру я, а ты будешь жить, Серёж, — думал про себя Miсhèle. — Как бы мне ни хотелось уйти вместе, ты будешь жить. Если есть что-то после смерти и я увижу тебя там, я побегу в противоположную сторону от тебя, Серёж... Ты будешь жить, потому что ты не можешь умереть». Ветер свистел в ушах, как и крики чаек, круживших над Невой.

Каховскому первому накинули мешок на голову, а Миша все продолжал смотреть на Серёжу. Муравьёв-Апостол, к удивлению, тоже не отводил взгляда — смотрел поочередно то в глаза Мишелю, то на его губы. И улыбался. Улыбался грустно и с тоской, как тогда, когда он засмеялся истерически, что его дважды выгнали из гвардии. Вот ведь ирония, он тоже упоминал тогда казнь.

— Серёж, — шёпотом, практически одними губами прошептал Миша. Серёжа вгляделся в его лицо, чтобы в последний раз запомнить любимые черты. Жаль, что такую теплую и солнечную улыбку Бестужева-Рюмина он уже никогда не увидит.

Короткое и виноватое «я люблю тебя» скрылось за холщовым мешком, который накинули Мише на голову. Ветер трепал волосы. Муравьёв-Апостол отвернул голову и дернул уголком губ, когда его тоже погрузили во тьму. «И я тебя, Миш, очень сильно люблю. Всегда любил», — беззвучно ответил Серёжа в пустоту, готовясь к смерти. Он держал у себя в голове их первый поцелуй и последнее осторожное неловкое касание мизинцами, когда их выводили из камер на площадь. Всё, что они могли тогда себе позволить. Но в памяти навсегда останется то, как Miсhèle первым подорвался к Серёже, когда рядом с ним упал снаряд. Бестужев-Рюмин пытался его поднять, отчаянно тянул на себя и шептал лихорадочно: «Серёж... Серёжа... Серёженька, вставай», — а Муравьёв-Апостол не слышал ничего, кроме ужасного писка в ушах, который давил на голову, но он помнил осторожные горячие касания к себе.

А ещё он вспомнил Полю. Совершенно случайно удалось потом увидеть его бледное мёртвое тело и зияющую черноту в виске. Не так Серёжа хотел, чтобы все закончилось.

Минуты тянулись слишком долго, но вот шевеление за спиной прекратилось — и из-под ног резко выбили лавочки. Тело рефлекторно забилось в конвульсиях, страшная паника моментально накрыла с головой, когда воздух перестал поступать в горло. Оказывается, чувствовать дыхание смерти на затылке — отвратительно. С каждой секундой становилось так плохо, что хотелось, чтобы конец наступил быстрее.

Раздался хруст. Муравьёв-Апостол почувствовал, что летит вниз, и в груди начала теплиться надежда, что он уже умер, но дальше последовал сильный удар лбом о камень. Снова этот отвратительный писк в ушах, через который, как в тумане, пробивались крики людей вокруг: «Врача, скорее! Они живы!»

Живы. Каким страшным вмиг оказалось это слово.

Резкий солнечный свет больно ударил по глазам, и Серёжа, чувствуя тупую боль везде и ощущая, как мир вокруг него плывет, сплюнул сгусток крови и неловко повернул голову назад. Тела Пестеля и Миши остались на виселице, и они едва раскачивались, постепенно замедляясь.

— Когда придёт время, Серёж, мы снова встретимся, обещаю тебе, — вслух сказал Miсhèle с легкой улыбкой и слезами на глазах, сидя на корточках перед Серёжей. Его теперь точно никто не увидит и не услышит, но он мог всего на секунду стать порывом ветра, чтобы коснуться раненого лица и всколыхнуть жесткие волосы, напомнив о свободе.

Муравьёв-Апостол сморгнул стекающую с разбитого лба кровь, пытаясь отогнать наваждение и осознать случившееся. Ему показалось, или на его скуле как будто бы оставили лёгкое прикосновение? Руки и ноги всё ещё были в кандалах, и он ничего не мог сделать, когда его заново грубо схватили с двух сторон, намереваясь снова поднять, — не хотел сопротивляться, да и не было смысла. Люди кричали, и каждый звук отдавался эхом в гудящей голове.

— Не надо... меня миловать, — почти в бреду прошептал Серёжа, уловив в толпе какой-то гул, где звучали отголоски фраз с этим ужасным словом.

Не надо меня миловать, если рядом не будет его.

Не надо меня миловать, если все мои близкие мертвы.

Не надо меня миловать, если у меня никого не осталось.

Не надо меня миловать, если я не заслужил чего-то хорошего в этой жизни.

Но его словам, кажется, никто и не внимал даже — кто в здравом рассудке будет вслушиваться в лихорадочный предсмертный бред? Приказ оставался приказом — казнить восставших.

Серёжа внезапно осекся на полуслове, когда на голову не стали опять накидывать мешок — вместо неё другая прочная петля, которую почти сразу же затянули. Короткий вдох застрял в горле на полпути и вырывался обратно громким хрипом. Муравьёв-Апостол уже не улыбался — слезы, смешиваясь с кровью, текли по его лицу. Хотел бы он умереть такой же лёгкой смертью, как и Поля, но не мучиться в предсмертной агонии. Всё тело превратилось в оголенный нерв, который реагировал на каждое действие. Больно. Страшно. Холодно.

С Невы шёл холодный ветер, трепавший грязные волосы, где застряли кусочки соломы и земли. Слишком ярко светило солнце, что даже почти слепило глаза. Теперь всё прошло так, как нужно: ничего не рухнуло, виселица выдержала оставшиеся три тела.

Серёжа и не заметил, как умер. Он уже стоял позади виселицы, скрестив руки на груди, как будто так и надо было. Больше ему не было ни страшно, ни больно. Небывалое чувство свободы переполняло всё его естество. Осознание того, что одно из висящих, шатающихся тел принадлежит ему, пришло не сразу. Чья-то рука несильно сжала его плечо, вынудив развернуться. Миша улыбался той самой искренней улыбкой, которую полюбил Серёжа, пока по его щекам стекали слезы одна за другой.

— Тебя не должно было тут быть.

Муравьёв-Апостол позволил себе попытаться дотронуться до Мишеля перед ним — руки не прошли сквозь. Грустная улыбка осветила его лицо, на котором уже не было столько крови. Никаких ран больше вообще не было.

— Прости.

Ветер всколыхнул деревья, растущие рядом с Петропавловской крепостью, и никто не услышал последний счастливый смех. На окровавленной земле потом вновь распустятся цветы, почтив тех, кто пытался бороться, но кто проиграл.