Я просыпаюсь медленно, с трудом. Вдыхаю и захожусь кашлем. Горячий воздух ощущается на губах гарью, и сквозь дым не видно неба. Где я?! Что происходит?! Я, пошатываясь, встаю и оглядываюсь: вокруг горы. Снова. Неподалеку высится Город, но он объят пламенем, и там, в дыму, мелькают чьи-то тени, слышится лязг орудия, чужая грубая речь и уже знакомый мне квенья. Эльфы! Они сражаются с кем-то… Мне вдруг отчетливо вспоминаются слухи о наводнившем Средиземье Зле. Неужели… Неужели началась та война, которую боялись и которую ждали? Инстинкт самосохранения кричит мне: «Беги!» И я бегу. Бегу к Городу. Навстречу своей Смерти. Там гибнут мои знакомые, мои друзья. Как же… Как же так?! Перед глазами встают их лица, такими, какими я видела их еще вчера, и мне не хочется верить… Даже думать не хочется о том, что их уже нет. Внезапный порыв ветра почти сбивает с ног. Я падаю на колени, на траву. Больше нет смысла бежать. Передо мной дымится пепелище… Неподалеку я замечаю знакомый лазурный плащ. Не может быть! «Нет, — убеждаю я себя. — Глорфиндел же такой сильный воин. Он не мог…» Я подползаю ближе: мой учитель лежит навзничь, неловко подвернув руку, и его золотые волосы треплет ветер.

— Учитель!!! — Я кричу и просыпаюсь. Надо мной с тревогой склонился незнакомый эльда.

— Где я? — хриплю, еще не придя в себя от недавнего кошмара.

— В палатах исцеления, — успокаивает он, касаясь прохладной ладонью моего лба.

— А что… — облизываю пересохшие губы, — что я здесь делаю?

Он не успевает ответить. За его плечом вырастает Глорфинделл, смотрит укоризненно, качает головой:

— Питья, прошу, не… не делай больше так.

Я не понимаю о чем он, но на всякий случай киваю:

 — Хорошо, учитель.

Целитель отходит, и я спрашиваю у Глорфинделла:

— Что со мной?

Он осторожно присаживается на краешек кровати, устало сутулится и снова качает головой:

— Ох, питья… Это моя вина. Я забыл, как вы — человеческие дети — хрупки. Особенно девы… Ты не щадила себя, а я не уследил…

Впервые я вижу его таким растерянно-беспомощным и виноватым. При попытке пошевелиться мышцы отзываются болью, в голове слегка шумит и во всем теле отвратительная слабость. Под самым носом что-то белеет, скашиваю глаза на забинтованное плечо.

Учитель подтверждает мои худшие опасения:

— Перелом.

Когда он продолжает, голос его звучит глухо:

— Увы, срастить тебе кости, как мы сращиваем их своим соплеменникам не получилось… Линдо только и смог убрать отек да оттянуть боль.

Значит Линдир был здесь.

— Передайте ему мою благодарность, учитель, — сиплю.

В горле першит, и я сглатываю. Краем глаза замечаю стоящий рядом с кроватью кувшин и тянусь к нему — во рту сухо, как в пустыне. Приподнимаюсь, неловко поворачиваюсь, и в глазах темнеет от пронзившей правую руку боли. Кажется, я ору. Громко.

Сквозь боль пробивается голос:

— Тише, Наталис, тише…

Поверх бинтов ложатся чужие пальцы, вызывая новую вспышку боли.

Голос Линдира уговаривает:

— Потерпи чуть-чуть. Сейчас станет легче.

Боль затихает, отступает, и я, наконец, могу дышать. Смаргиваю выступившие слезы. Во рту солоно — кажется, я сильно прикусила губу. Линдир склонился надо мной, в глазах неприкрытая тревога.

— Спасибо… — выдыхаю почти беззвучно.

Вместо голоса слабое шипение — сип. Но Линдир слышит, улыбается. И в улыбке его мимолетно проскальзывает печаль:

 — Я рад, что ты, наконец, очнулась. Вовремя же я заглянул…

— Наконец? — мне становится немного не по себе. — Сколько же я провалялась без сознания?

— Сутки, — отвечает Линдир на мой молчаливый вопрос. — Лаурэфиндэ прибежал ко мне сам не свой. Сколько его знаю ни разу не видел таким… испуганным. В общем, испуганным. Прости, что не смог помочь…

И этот туда же! Чувствую себя крайне неловко. Ну да, больно, ну да, неприятно. Но с чего эти двое смотрят так виновато, будто лично мне руку ломали?!

Хмуро кошусь на него и артикулирую одними губами:

— Попить… дайте…

Он косится на мою руку, наливает из кувшина в чашку и подносит ее к моим губам:

— Выпей. Это — лекарство.

Я послушно глотаю горьковато-прохладную жидкость. Боль окончательно уходит, и накатывает усталость. Тяжелые веки смыкаются. Линдир помогает мне лечь, не задев больную руку. На грани сна и яви замечаю, что учителя нет рядом.

— Куда… — язык меня не слушается, однако я упорно выговариваю, — он ушел?

— Он скоро вернется, — менестрель смотрит на меня с непонятной, щемящей жалостью, — он вернется.

— А пока спи. Тебе нужно поспать. Питья, — в голосе его явственно слышится мягкая усмешка, — спи. Я посторожу твои сны.

Он легко, едва касаясь, гладит меня по голове и начинает петь. Даже не зная слов, я понимаю, что это колыбельная и соскальзываю в сон. Смутную тревогу на краешке сознания я списываю на усталость и не обращаю на нее внимания.

В этот раз мне не снится кошмаров.

Кошмар начинается, когда я просыпаюсь. С того, что я, толком не проснувшись, подскакиваю, извиняюсь, что проспала тренировку и обещаю быть готовой через пять минут. А в ответ получаю еще один сочувствующий и виноватый взгляд учителя. И до меня резко доходит, что тренировок больше не будет. Ближайшие месяца два. Учитель негромко роняет:

— Братство уходит завтра с рассветом.

Он не договаривает, но и так ясно: я остаюсь. Никто не собирается меня ждать. Они и не должны… Но как же… Как я теперь… Вот и все… Мне теперь не вернуться домой. Никогда…

И я, наконец, понимаю, к чему все эти виноватые и сочувствующие взгляды.

Это понимание разом вышибает из меня воздух. В голове бьется, обрывками: «Неужели? Как же так?! Не хочу!!! Не верю!!!»

Кажется, у меня начинается паническая атака. Я силюсь вдохнуть, судорожно царапаю ногтями покрывало. Мотаю головой и жмурюсь до вспышек в глазах:

— Нет! Это неправда! Не может быть правдой! Я не хочу!

Но крик застревает в горле, и я едва слышно сиплю, цепляясь за тунику учителя:

— Пожалуйста, нет… Скажите, что это не так.

Он обнимает крепко и бережно, стараясь не задеть сломанную руку. Успокаивающе гладит по спине:

— Все будет хорошо, питья. Ты обязательно вернешься домой. Я обещаю.

И меня отпускает. От накатившего облегчения что-то меленько дрожит внутри. Я дышу часто, жадно, со всхлипами, утыкаюсь лбом в разноцветную вышивку у ворота. И тогда у меня, наконец, получается заплакать. Я плачу, и вместе со слезами выходят все мои страхи и тревоги. Все растворяется в исходящем от учителя тепле. Его спокойная уверенность накрывает меня ватным одеялом, гася последние вспышки истерики.

В Палатах Исцеления я задерживаюсь ещё на пару дней. После чего меня выпускают, строго наказав не перенапрягаться — из-за слишком жёстких тренировок к синякам, ссадинам, трещинам в паре ребер, сломанному плечу и лёгкому сотрясению добавилось ещё и переутомление. Мне бы радоваться предстоящему долгому отдыху, а я жалею, что так и не научусь стрелять из лука.

Также мне порекомендовали побольше времени проводить на свежем воздухе и никаких отрицательных эмоций. В целом, поменьше эмоций.

— Чтобы восстановиться, тебе нужен покой, — сказал целитель.

И выразил надежду, что если я буду соблюдать его рекомендации, то ещё не скоро здесь появлюсь.

Однако он ошибался. Мы снова увиделись, через три дня. Но совсем по другой причине. Причине до оскомины банальной и неприятной. Хмурым осенним утром я проснулась от резкой боли в животе. Целитель почти испугался, когда я появилась на пороге Палат Исцеления. Быстро и нервно окинул меня взглядом с ног до головы и, не заметив видимых повреждений, вздохнул с облегчением. А когда я, краснея и заикаясь, поведала ему о своей деликатной проблеме и вовсе успокоился, ощутимо расслабился. Он выдал мне какое-то снадобье, велев пить два раза в день и отпустил с миром.

Я, все еще отчаянно полыхая ушами и щеками, отправилась на поиски Уны. Мне больше не к кому было обратиться за помощью с необходимыми предметами гигиены. Надеюсь, тут имеются хоть какие-нибудь их аналоги… Не скажу насчёт местной эльфийской физиологии, но у Уны, как у человеческой женщины, должны быть точно.

Мне повезло. Уна поняла меня без лишних слов и выдала все необходимое.

Снадобье, выданное лекарем, помогало, и я почти не чувствовала боли. Вот только на мое настроение оно не подействовало. И около недели мне пришлось провести в своей комнате, чтобы не пугать никого резкими переходами от слез к гневу, от гнева вдруг к радости, а также повышенной раздражительностью.

Я выползаю только на завтрак и на ужин. Впрочем, иногда тошнота лишает меня и этого.

Я отчаянно скучаю, не имея возможности не только тренироваться, но и рисовать. И до библиотеки пока дойти не могу.

Но что намного хуже, я отвратительно беспомощна. С лубком на правой руке я не могу даже самостоятельно одеться. К счастью, Уна помогает мне. Это ужасно неловко, неудобно, и я даже перестаю ходить в столовую. Не хочу, чтобы на меня смотрели и жалели. Уна приносит завтрак, обед и ужин мне в комнату. И я учусь есть одной рукой. Гордость не позволяет мне просить ее о помощи еще и с этим. Она и так из-за перелома возится со мной, как с маленьким ребенком.

С Линдиром и Глорфинделлом я не виделась уже несколько дней. Гэндальф давно уже куда-то пропал. Мне абсолютно не с кем поговорить, и я чувствую себя одинокой, брошенной и никому не нужной. Ох, поскорее бы эти дни прошли.

На третий день моего вынужденного затворничества меня навестил учитель. Ему повезло — у меня сегодня хорошее настроение. Он принес мне яблоки. С десяток спелых медово-желтых яблок. Усмехнулся, глядя, как я их уничтожаю, по уши перемазавшись в сладком соке.

— Ешь, питья, тебе сейчас нужны витамины.

— У-учитель, откуда Вы… — судя по ощущениям, я уже дымлюсь.

— Я — взрослый эльда. И у меня было пять сестер, — немного ворчливо перебивает меня Глорфинделл.

Он остаётся со мной до ужина и рассказывает о своем детстве и юности. Он умеет рассказывать. Я заслушиваюсь и забываю обо всем, ахаю в нужных местах, удивляюсь, хмурюсь, улыбаюсь, хохочу в голос. Вечером он уходит, обещая на днях заглянуть ещё. И я почему-то больше не чувствую себя такой одинокой.

Заглянувшему через пару дней Линдиру уже не так повезло. Я долго и многословно жалуюсь ему на несправедливую жизнь. Менестрель проявляет завидное терпение и выдержку, не сбежав от меня и даже пытаясь утешить. И ему удалось, если не утешить, то хотя бы отвлечь. Линдир знает много легенд и сказаний. Красивых и печальных. Линдир говорит, как поет. Плавно, неспешно течет его речь. Рунным кружевом ложатся на сердце слова, сплетаясь, переплетаясь с образами. И слышится мне вой ветра, ржание коней, лай псов, чьи-то голоса. Звонкий плач свирели. Зов охотничьего рога. А потом все утихает. Льется на израненную землю солнечный свет. Дышит утро покоем и безмятежностью.

— Дни долгого мира, — слышу я, засыпая, и улыбаюсь.

Мир — это хорошо.

А через два дня выпадает первый снег. С утра в комнате светло-светло. Я выглядываю в окно и от неожиданности зажмуриваюсь. Мир снаружи ослепительно бел. Я распахиваю створки и глубоко вдыхаю морозный воздух — вкусно. «Эх, сейчас бы в снежки поиграть…» — с тоской кошусь на заснеженный внутренний двор. Снег искрится, так заманчиво, что я не выдерживаю. Кое-как накидываю рубашку, поверх домашнего платья. Помогая себе одной рукой и зубами. Застегнуть уже не хватает сил. Но Уну я не зову. Если она узнает о задуманном, то не выпустит меня дальше порога комнаты. Бесшумно выскальзываю за дверь. Петляя бесконечными коридорами, стараюсь держаться тени. Только б не попасться. Я на воздух хочу, на волю.

Наконец, я выбираюсь в замковый двор. Осторожно спускаюсь с крыльца, но оскальзываясь и падаю вперед. На учителя. Снова. Он невозмутимо подхватывает меня на руки. Замечает мой не совсем обычный внешний вид. Озабоченно хмурится:

— Переоденься, питья. Похолодало.

Я вздыхаю:

— Простите, у меня нет теплой одежды.

Глорфинделл несколько секунд озадаченно смотрит на меня. Потом приходит к какому-то решению и тащит меня в сторону швейных мастерских. Так и не спуская с рук, на всякий случай. И ему, кажется, совсем не тяжело нести меня. Однако по дороге я узнаю, что я наказание Валар. Мне достается и за неусидчивость, и за постоянные попытки — иногда даже успешные — покалечиться, и за ледяные руки и непокрытую голову.

Я не нахожусь, что ответить, только обещаю, что больше так не буду. Учитель поджимает побелевшие губы и хмуро кивает.

Ничего готового моего размера не находится. Я с тоской вспоминаю родные супермаркеты, где можно было найти всё. Здесь же одежда шьется вручную и на заказ. Учитель коротко озвучивает мастерицам, что мне нужно сшить, не забыв об обуви и перчатках. Мастерицы кивают, споро снимая с меня мерки. Обещают, что на днях все будет готово.

За дверями мастерской учитель обращается ко мне:

— Питья, послушай, я обещал тебе, что ты попадешь домой. И ты попадешь. Мы отправимся весной. Зиму придется переждать здесь.

Недоверчиво поднимаю на него глаза:

— Мы?

— Мы с Линдо проводим тебя до Лориэна… — уточняет учитель. — Питья? Ох…

Я взвизгиваю, крепко обнимая его здоровой рукой:

— Спасибо-спасибо-спасибо!

Учитель чуть морщится, трясет головой и улыбается.