Я долго рассказывал, придумывал истории в духе “жили-были в одном монастыре двое сирот”. Стало веселее. Наконец — уже перевалило за полдень — перед нами появился храм — древний, темный. Внизу плыло облако, и казалось, здание парит на подушке из травы и цветов: лаванда, горечавка, чертополох.

Я почувствовал запах снега — ледяное дыхание Великой Горы — и пожалел, что из-за погоды не вижу ее белой шапки. 

Мы въехали на храмовое подворье, спешились. У колокольни черным молитвенным камнем застыл сгорбленный старик. Отряхнувшись и сдернув с голов капюшоны, мы попытались привести себя в порядок, но Мишель так и остался мокрым лохматым привидением, значит, я тоже. Я вспомнил о временах, когда нас обоих называли красавцами, и улыбнулся. 

Пока мы возились, нам навстречу вышел тот самый отец Стефан, о котором так много рассказывал Мишель. Когда-то они вместе учились. Это оказался огромный, как медведь, мужчина с пышной бородой и сердитыми бровями, он поздоровался сухо и пригласил нас в ризницу. Тут мне показалось, что будет лучше позволить Мишелю поговорить с другом наедине, и я сказал, что хотел бы осмотреть храм. 

Когда они ушли, я отвел на конюшню лошадей, а по дороге назад заметил во дворе огромные красноватые камни, испещренные странными рисунками — что-то похожее на человечков, солнце, луна... Больше я ничего не разобрал. Надписи выглядели очень старыми, частично стертыми дождями. Я подумал, что должен при случае расспросить о том, откуда это все и что значит.

Я вошел в храм — и будто нырнул из промозглой серости в душный, простреленный дробью огоньков мрак. Пахло ладаном. Лики святых, старые, почерневшие, смотрели со стен выжженными глазами строго и равнодушно, как смотрят с неба звезды.

Я бросил монетку в ящик для пожертвований (звяк! — громко ударились они о дерево) и только тогда понял, как страшно тихо кругом. Казалось, даже ветер снаружи задохнулся, умолк. 

В местном христианстве есть что-то древнее, темное, Бог — или его страшное отсутствие — ощущается здесь совсем близко, прямо за узкими оконцами купола. Старые-старые иконы так смазаны и черны, будто наполовину уже не здесь, а в другом мире, там, откуда все рождается — и где все исчезает. Сумрачное, безвременное место. 

Мне вдруг стало душно — обычное дело. Я прислонился к колонне, ткнулся в нее виском, она оказалась ледяной, будто впитала в себя холод тысячи зим. И вдруг я ясно почувствовал, что кто-то стоит у меня за спиной, совсем близко. 

Я резко обернулся. И, наверное, это из-за моего настроения, из-за темени и разбрызганных тут и там огоньков свечей, но мне показалось, будто человек, которого я увидел, так же нереален, как и образы на иконах. Но ничем на них не похож. Они были черны, а он светел. Они были стары, как горы, а он молод. Они были безглазы, а его глаза казались слишком яркими, будто два угля. У него были длинные темные волосы, вьющиеся от влаги, и черная одежда горца. Он действительно стоял близко, так близко, как не подходят даже друзья, и как будто принюхивался. 

Я не успел ничего сделать или сказать — заскрипела дверь, незнакомец улыбнулся, не отводя от меня взгляда, быстро отступил в темноту и как в воздухе растворился. Мишель позвал меня в отведенные нам комнаты. По пути отец Стефан громко вспоминал какой-то случай из их общего детства, и на время я выбросил странную встречу из головы.

Позже, за обедом, я рассказал о незнакомце отцу Стефану и спросил, кто это мог быть. Тот, ковыряясь вилкой в фазане, пожал плечами:

— Путешественник, наверно. Иногда они заезжают сюда помолиться.

Не знаю почему, мне показалось, что он врет. 

Обеденная зала была большой и холодной, огонь в камине с сыростью не справлялся. Разговор не клеился. Отец Стефан спрашивал нас о том, что случилось дома, и Мишель молчал, уставившись в свой бокал, а я то и дело пробовал переменить тему, спрашивал о местных растениях и традициях. Но тут уже отец Стефан почему-то отмалчивался. Когда я спросил о бурых камнях во дворе, ответ был короткий, даже резкий:

— Они всегда здесь были.

— Значит, это какой-то исторический памятник?

— Просто старые камни.

Я замолчал. Мишель рядом со мной угрюмо покачал головой. Мы заканчивали трапезу в тишине, только ветер тонко посвистывал в старых монастырских окнах. 

Сейчас сумерки. Я вышел во двор и сел у монастырского парапета, чтобы сделать записи. За парапетом колышется высокая трава, дальше земля обрывается и открывается облачное море, светло-серая хмарь. Скалы торчат из облаков, будто великаньи носы, мохнатые древесные брови взлетают над гигантскими переносицами. Туман ложится на угрюмые каменные лица и слепит им глаза, чтобы сон их был глубок и спокоен. 

Мне хотелось бы так же уснуть, чтоб все, что случилось, укрылось глубоко во мне и больше меня не мучило.