После бесконечного дня в тумане наступила такая же бесконечная ночь. Мы разделили наши скудные припасы и долго сидели втроем у костра, слишком усталые, чтобы что-то предпринимать, слишком взбудораженные, чтобы спать. Кипятился чай, заваривались травы, которые я собирал в пути, среди них — горный шалфей от душевных ран. А вдруг поможет? Цира тыкала в огонь палкой, как шпагой, — покачивались тяжелые медные сережки в ее ушах, танцевали на лице брызги света, — и рассказывала сказку:

— Завелся как-то в нашем селении мальчик. Одни говорили, что его семья погибла где-то в окрестностях. Тогда была война. Другие шептались, мол, родителей у того мальчика и не было никогда. Какие у духов родители? Разве что лес да страшные сказки из кишок времен.

Огонь разгорался сильней, плеща жаром и золотом на Цирино лицо, на сырую черную стену за ее спиной. 

— Сын врагов или нечистая сила — разница здесь не очень большая. Завидев оборвыша, люди крестились и сплевывали через левое плечо. Иные и руки распускали. Не со зла, конечно. Из страха. Находились и те, кто жалели сиротку — все-таки живая душа — и бросали ему объедки. Но от греха оставляли его на улице, в темноте. Надеялись, что темнота заберет его.

— Грустная история, — сказал я, разливая чай по кружкам. — Кто же обращается так с ребенком?

Цира презрительно дернула плечом.

— Поделом ему. 

— Почему?

— Злой был, хуже волчонка.

Она отбросила палку и взяла чашку из моих рук, сунула туда нос, зажмурилась.

— Дети злые потому, что несчастные, — сказал я. — Не пей пока. Горячо. 

— А я соглашусь с ребенком, — пробормотал Мишель. — Полно людей, злых от начала до конца. 

— Эй, я не ребенок! — возмутилась Цира. 

Мишелевы брови приподнялись, молчаливо вопрошая: неужели? Я поспешил перевести тему.

— Так что там дальше было? 

— Ты слушай и не перебивай! — Цира фыркнула и уставилась в чашку, упокоенную между ее ладонями. — В общем, живучий был тот чужачонок. Дожди, морозы, оползни — ему хоть бы хны. Вцепился в жизнь, как собака в кость. И стала жизнь болеть, стало темнеть небо над нашим селением. Мальчик рос, а с ним росло, крепло зло. Над нашими горами уже будто и не бывало солнца: то дождь припускал, то туман холодным брюхом ложился на хаты. Люди болели, умирали. А мальчик становился только сильнее с каждым днем. 

Глотнув чаю, она прикрыла глаза, то ли наслаждаясь теплом, то ли вспоминая, ее голос стал мягче и напевней:

— И вот как-то появился здесь, на горе, святой человек. Решил он спасти наше селение. Как ему это удалось — один Бог знает, да только ушло зло за ним на гору. Своими ногами ушло и тут поселилось. Тут и обитает, на скалах Великой Горы обедает с орлами… 

Цира распахнула глаза и бегло глянула вокруг, будто искала это свое зло взглядом, и я спросил:

— Так все и закончилось?

— Не совсем, — она пожала плечами. — Мы все равно остались несвободны. Столетиями живем в тени гор, в страхе и холоде, и слышим в туманные дни смех со скал, и ждем: не явится ли за нами в промозглый день смерть на черном коне? Такое наше проклятие. 

Теперь Цира спит под моим плащом, закуталась так, что ее не видно, а я пишу при свете огарка. Стена, у которой я сижу, темная, покрытая мхом, под ним проглядывают те же фигурки, которые я видел в монастыре. Хотелось бы знать, что они значат.

Наверное, горный шалфей помог — душевные раны болят меньше обычного. Этим вечером, Бог знает где посреди громадных горных пространств, я почувствовал ненадолго внутреннюю тишину, спокойствие, которое всегда связывал с домом. В легенде, которую рассказала Цира, мне кажется, есть скрытый смысл. Нельзя избавиться от зла, если оно внутри. Некоторые проклятия мы накладываем на себя сами.