Как обычно, среди ночи я проснулся: схватился за шею и резко сел, будто откуда-то вынырнул. Было тихо и темно, только шелестела где-то листва и что-то капало. 

Спросонья мне было не по себе, в темноте все казалось нереальным — еще одним слоем сна. Я встал и выбрался во двор. Туман был пропитан чем-то бледным и серым — наверное, где-то над горой, невидимая, светила луна. Черные кляксы кустов шевелились под порывами ветра, приютившие нас развалины чернели, как гнилой зуб. 

Все вокруг дышало, шевелилось под порывами ветра. 

Я разворошил угли костра. Огонь занялся, а ночь вокруг только сгустилась, за пределами клочка танцующего света встала густая тьма. После сна мне было холодно и тяжело, будто вместо сердца в груди лежал промерзший камень, хотелось разбудить Мишеля и продолжить путь, даже если он назовет меня сумасшедшим, но я терпел. Присев у огня, я грел руки и старался остановить ход мыслей, сосредоточиться на вот этом крохотном моменте, на маленьком пламени посреди огромной ночи. И тут мне показалось, что что-то рядом со мной беззвучно движется, смотрит.

— Кто здесь? — я вгляделся в темень и, вспомнив рассказы о горных пумах, положил ладонь на эфес ятагана. 

Но все молчало.

Все чересчур выразительно, осознанно, намеренно молчало. Я мог бы поклясться, что кто-то стоит рядом, близко, на самой кромке темноты, и смотрит прямо на меня. 

— Кто здесь, отвечай? — я встал.

И вдруг темнота спокойно, лениво ответила:

— Ой, не ори, — хоть я и не орал. — Можно я посижу с тобой? Я страшно замерз.

— Ты кто такой? — переспросил я ошеломленно. 

— Просто путник. Заблудился в тумане, как и ты. 

Он шагнул в свет, будто возник из воздуха, — тот самый незнакомец из храма, темноволосый, в длинном черном кафтане, какие издревле носит горный народ. Он приподнял ладони вверх, демонстрируя, что безоружен. 

— Зови меня Янко, — сказал он миролюбиво.

В тусклом свете костра он показался мне еще более красивым, чем в храме.

— Здесь как будто нет таких имен.

— А я и не здешний.

— Путешествуешь?

— Ты не устал задавать вопросы? 

Он не демонстрировал враждебности, но что-то с ним было не так. Что-то в его манере появляться будто из неоткуда, в его быстрых точных движениях, в слишком пристальном, настойчивом взгляде… А он, казалось, нисколько не тревожился. Улыбаясь, он сел на камень, с явным удовольствием вытянул перед собой ноги в грязных сапогах и сорвал какой-то светлый цветок.

— Когда-то здесь был княжеский дом, — заметил он, вертя его в пальцах. — Устраивались балы. Ради них люди приезжали издалека. Музыки было, света! — он мечтательно закатил глаза. — Хочешь еще одну сказку?

— Ты подслушивал? 

Поражала не столько его беспардонность, сколько легкость, с которой он в ней признавался. 

— Ну, не злись, — он вложил цветок за ухо, и под волосами блеснула сережка. — Здесь приходится быть осторожным. Орлы, волки. Разбойники. А то и Бог посмотрит, а я лохматый, — он сделал озабоченное лицо и указал пальцем в небо. 

Бледный цветок в его черных волосах придавал ему какой-то нежный, почти девичий вид. 

— Знаешь, сколько здесь сказок? — продолжил он, пиная носком сапога уголек. — Одна страшней другой… Ну, садись. Будет что записать в твою тетрадку. 

Я закатил глаза и сел. Не гнать же его. А он стал рассказывать о том, будто со стародавних времен где-то под Великой Горой похоронен один святой. При жизни он видел свет яснее и ближе, чем другие, а теперь лежит в полной темноте под каменной толщей, и ни один луч солнца не проникает к нему. Тело его не истлело, и он так же красив, как и столетия назад. Спит, как сказочная царевна. Все ждут, что однажды он откроет глаза, оживет — и тогда придет благоденствие.

— А я знаешь что думаю? — он глянул на меня своим цепким, чересчур настойчивым взглядом, посмеиваясь, как ребенок, задумавший шалость. — А что если он давно открыл глаза и бьется там в темноте под землей, и никто его не слышит? 

И он приложил палец к губам. 

Вокруг было мертвенно тихо, как будто весь мир не дышит.