Разделяться было глупо. Я понял это сразу, как и то, что пути назад нет. Туман обступил меня как живой, его желтоватыми клочьями нес мимо ветер. 

Я остановился — идти было бессмысленно, я потерял всякое направление, чувствовал вокруг только всеобъемлющую пустоту, будто исчезли сами концепции “вперед” и “назад”. Но оставалось чувство времени — это не могло длится вечно — и я ждал. Как и ночью, я знал: рядом есть кто-то.

Сначала я услышал голос — тихий атональный напев, похожий то ли на колыбельную, то ли на погребальную песню. Потом звук прервался, ветер разом cтих, туман стал тоньше, и я увидел в паре шагов от себя что-то большое и бесформенное, надвигающееся, тревожно живое. Уже через секунду странный силуэт распался на Янко и большого черного коня, которого он держал под уздцы, похоже, того самого, которого мы с Мишелем повстречали у ручья. 

— Ну вот, ты опять заблудился в тумане, — сказал Янко негромко, с мягким укором, и покачал головой, будто сокрушаясь моей глупости. — Едем. Я тебя выведу.

Беззвучно появилась из тумана Морозка, белая, сама как туман, и ткнулась носом мне в плечо. Я обнял ее за шею. Она была удивительно реальной, теплой и нервной, пахла как ей полагается, ее жесткая грива шершаво касалась моей щеки. 

— Мишель! — на удачу позвал я. — Цира!

Стоило попробовать. Мой голос прозвучал глухо, будто воздух впитывал его, съедал на излете. А Янко улыбнулся, будто я пошутил, и одним ловким движением сел в седло.

— Не отставай.

Развернув коня, он медленно поехал вдаль — черный силуэт в белом мареве. 

Что было делать? Я сел в седло и двинулся следом, надеясь, что Мишель и Цира остались позади и что им ничего не грозит. У меня не было сомнений, что главная опасность этих мест неторопливо и расслабленно движется сейчас передо мной. Морозка нервно пряла ушами: она тоже чуяла неладное, и я нежно поглаживал ее гладкую шею, чтоб успокоить. 

Мы долго ехали сквозь высокую траву, которая сонно колыхалась под нами. Потом свернули вверх по узкой тропе, зажатой между скалой и обрывом, из которого тяжелыми волнами поднимался ветер. Постепенно становилось холоднее, ниже и скудней делалась растительность. Янко ехал впереди молча, не оборачиваясь, и у меня было достаточно времени, чтоб разглядывать его спину и гадать, что он такое. 

За время пути он заговорил только раз. Остановился у крутой черной скалы, уходящей в белесый туман, как в бесконечность, и, свесившись с коня неправдоподнобно ловким движением, сорвал какой-то светлый цветочек. 

— Про эти скалы есть старая легенда, — сказал он задумчиво, вертя цветок в черных, скрытых перчатками пальцах. — Говорят, жил когда-то добрый человек, который хотел помочь всем на свете. За это его приковали к скале здесь неподалеку, и каждый день орел прилетал, чтобы выклевать без остатка его доброе сердце. И каждый день оно вырастало опять, ведь это был страшно упрямый добрый человек. Там, где падали капли его крови, растут такие вот нежные цветочки. Их так легко растоптать. — Он окинул меня своим странным цепким взглядом и резко перевел тему: — Здесь спуск, осторожней.

И, заложив цветок за ухо, направил коня в расщелину между скал.

Там, в тенистой глубине, была большая пещера, где мы оставили лошадей. Рядом резко вверх уходила узкая лестница, прорубленная в камне, до блеска отшлифованная ветром и дождем. По ней мы и пошли. Темнело, я взбирался по скошенным влажным ступеням медленно и осторожно. Янко шел легко, будто по ровной земле ясным днем, то и дело оборачивался и дожидался меня, склонив голову к плечу, разглядывая меня сверху, как большая любопытная птица. Каждый раз, глядя вверх, я видел в сумраке его черную фигуру, бледное пятно его лица, и отчего-то знал, что он опять смотрит на меня этим своим странным цепким взглядом. 

Воспользовавшись тем, что он стал разговорчивей, я спросил:

— Куда мы идем?

— Скоро увидишь. Осталось чуть.

— Кто ты вообще такой?

— Много будешь знать, скоро состаришься, — он фыркнул. — Ну, или никогда.

Тут он исчез. Я успел удивиться, прежде чем понял, что он всего лишь резко свернул за угол. Я последовал за ним — и тут передо мной открылся вид такой фантастической красоты, что перехватило дыхание.

Мы оказались на ровной площадке, зажатой между скалой и обрывом. На ней громоздился каменный дом: он повис над пропастью, как гнездо. Внизу огромным бледно-сизым морем плыл весь тот туман, в котором мы так долго бродили, из него островами вздымались горные хребты, а за ними растекалась кроваво грозная полоса заката. 

Янко стоял у обрыва, под порывами холодного ветра, глядя туда, где гасли последние лучи солнца. Его волосы взлетали на ветру, и раз-другой где-то у уха блестнула ярко то ли сережка, то ли звезда.

— Так, наверное, мог быть видеть мир Бог, — пробормотал я.

Янко фыркнул.

— Так вижу мир только я.