Когда ему было восемь...

Дверь открылась.

– Доброе утро, доктор Се. Мой отец попросил меня зайти и поздороваться, он надеялся, что мы могли бы немного поговорить.

Хэ Юй сделал послушный вид, но на самом деле он немного стеснялся, поэтому просто стоял в дверях комнаты для гостей, на которой был выгравирован узор с гортензиями сорта «Бесконечное лето», и кланялся молодому студенту-медику, сидящему за столом.

Доктор обернулся и равнодушно оглядел его с ног до головы:

– Тогда входи и присаживайся.

А потом, когда ему было десять...

Хэ Юй бежал по длинному коридору, держа в руке результаты какого-то лабораторного анализа.

– Доктор Се, доктор Се.

Мальчик толкнул дверь, и она снова открылась.

Се Цинчэн стоял возле оконной рамы и читал «Оду соловью»*, он нахмурился из-за шума, производимого мальчиком. Стоя в игре света и тени от окна, Се Цинчэн произнес:

– Сколько раз я говорил тебе, что нужно стучать, перед тем как войти?

– На этот раз мои показатели почти в норме! Мне становится лучше! – Хэ Юй не мог сдержать свое волнение, на его лице выступила испарина. – Смотрите, доктор, смотрите.

– Если будешь продолжать быть таким эмоциональным, тебе может стать хуже, – Се Цинчэн закрыл поэтический сборник, и, хотя лицо его оставалось безучастным, он все же как обычно поманил его к себе. – Подойди. Дай мне взглянуть.

И тогда, когда ему было четырнадцать...

На улице было пасмурно. Хэ Юй очень долго стоял перед тяжелой дверью. А потом  постучал.

Дверь в комнату снова открылась.

Юноша сразу заметил, что в комнате стало заметно прохладнее, и что Се Цинчэн уже закончил собирать свои вещи.

Ответ на его вопрос был уже очевиден.

Но все же, словно умирающий, не желающий мириться со своей участью и стремящийся прожить еще хоть немного пациент, Хэ Юй спросил:

– То, что сказала моя мать, правда?

– …

Пустой шкаф, пустая поверхность стола, чемодан в углу комнаты – все эти неодушевленные предметы молчаливо отвечали ему.

Но Хэ Юй смотрел только на Се Цинчэна. Упрямо, настойчиво, с чувством собственного достоинства, но в то же время до крайности жалко, он снова спросил:

– То, что она сказала, правда?

Через руку Се Цинчэна был перекинут отглаженный плащ. Он вздохнул и сказал:

– Заходи. Мы поговорим об этом после того, как ты войдешь.

И, наконец, снова, когда ему было четырнадцать…

Хэ Юй уехал за границу вскоре после увольнения Се Цинчэна. Перед отъездом он подошел к закрытой двери комнаты для гостей. Волосы юноши были немного растрепаны, пряди закрывали глаза.

Он очень долго молча стоял вот так, склонив голову. Наконец, Хэ Юй поднял руку и постучал в дверь Се Цинчэна.

Еще и еще.

Дверь со скрипом открылась.

Сердце заколотилось, Хэ Юй с надеждой заглянул внутрь, но в комнате никого не было – это порыв ветра распахнул дверь.

В комнате было темно, словно в пустой, сгнившей гробнице, как в леденящей душу призрачной иллюзии.

Хэ Юй вошел внутрь. Единственным доказательством того, что Се Цинчэн когда-то действительно был здесь, была книга о редких болезнях, которую он оставил Хэ Юю, положив на стол у окна. Хэ Юй открыл книгу и замер, увидев на титульном листе почерк Се Цинчэна, надпись, сделанную светло-голубыми чернилами. За величавым, ровным почерком проглядывалась статная фигура мужчины.

«Для Хэ Юя:

Дьяволенок, однажды, ты сможешь выйти из тени в своем сердце.

Надеюсь, ты сможешь в это поверить.

Это подарок.

Се Цинчэн».

Юноша поднял руку и провел пальцами по строгим буквам, словно пытаясь извлечь из них хоть немного остатков той нежности, которая позволила бы им расстаться по-хорошему и, в конце концов, забыть друг о друге.

Но Хэ Юй никогда не признался бы в том, что позднее во многих своих снах, будь он на берегах Темзы или на песчаных пляжах Сицилии, в холодную и туманную полярную датскую ночь или ослепительным жарким летним испанским днем…

Ему снилось возвращение в особняк в Шанхае, тот длинный, устланный коврами коридор.

Ему снилась та темная деревянная дверь, на которой были выгравированы гортензии сорта «Бесконечное лето».

А потом ему снилось, как он стучит в дверь, снова и снова, беспомощно, отчаянно, до тех пор, пока часы не били полночь, и внутри его спасительного сна ему снилось, что тяжелая дверь снова открывается.

Се Цинчэн стоял в комнате, с безразличным выражением лица, но в то же время он казался таким надежным, как всегда, когда был нужен Хэ Юю в детстве, как лучший в мире старший брат, самый сильный человек, врач, которого он больше всего не хотел покидать...

Мужчина посмотрел на него сверху вниз, будто бы ничего не произошло.

Он лишь чуть склонил голову и сказал, как и раньше:

– А, это ты, дьяволенок… Тогда входи и присаживайся.

--

– Входи и присаживайся… Дьяволенок...

Но недавно все изменилось. Теперь, когда Хэ Юй во сне открывал дверь, комната была пуста.

Он больше никогда не сможет вернуться в тот коридор, когда ему еще не исполнилось четырнадцати. Дверь, за которой струился свет, больше не откроется перед ним.

Его сердце вдруг так сильно заболело...

Настолько, что Хэ Юй неожиданно проснулся...

Очнувшись, он обнаружил, что лежит в своей постели.

Его лоб, запястья и лодыжки были обмотаны бинтами.

Шторы в комнате задернуты, по радио передавали новости.

«Серия убийств в Шанхайском университете, которые потрясли всю страну... Полиция установила... что убийства были совершены на почве мести. Полиция обнаружила доказательства того, что Лу Юйчжу покупала хакерское оборудование. Лу Юйчжу одна из подозреваемых по этому делу. Она была секретарем партийного комитета уезда Цинли и была первой местной девушкой, поступившей в университет. Она изучала компьютерную безопасность, и полиция подозревает, что...»

Звук был прерывистым из-за слабого сигнала Bluetooth.

«Другая подозреваемая, Цзян Липин, в настоящее время находится в бегах... У них обеих были неприемлемые отношения с жертвой... Возможно... психиатр «Чэн Кан»... их вдохновило убийство Цзян Ланьпэй, и они захотели воссоздать атмосферу того ужаса, что распространялся в слухах о «мести призрака Цзян Ланьпэй»... но это не исключает возможности более глубокой связи между этими двумя женщинами и делом Цзян Ланьпэй...»

По радио продолжали обсуждать побег Цзян Липин.

Хэ Юй лежал на кровати, его бешено колотящееся сердце постепенно успокаивалось.

Дверь из его сна исчезла.

Он вспомнил, что случайно упал со второго этажа.

Хэ Юй не двигался. Совсем никак не реагировал.

Он все еще был жив... но большого удовольствия от этого не испытывал. Он просто замерев лежал, рассеянно слушая радио. Репортажей о том происшествии было много, поскольку загадочные убийства отлично привлекали внимание, а самые невероятные теории, объясняющие все, плодились как мухи.

Хэ Юй раньше внимательно следил за этим инцидентом, но сейчас, очнувшись ото сна и слушая, репортаж по радио, он только оцепенело подумал...

Какое отношение это имеет к нему?

Все в этом мире не имеет к нему никакого отношения.

Неожиданно рядом с его кроватью раздался голос:

– Хэ Юй, ты проснулся?

Хэ Юй повернул голову и только сейчас понял, что здесь была Люй Чжишу.

Она вернулась и сейчас, взволнованная, сидела рядом с его кроватью. Увидев, что Хэ Юй открыл глаза, она поспешно произнесла:

– С тобой...

После нескольких секунд молчания, Хэ Юй открыл рот, его голос был хриплым из-за того, что он только что проснулся.

– Я знаю, что со мной случилось, – говоря это, он выглядел удивленным ее присутствию. Потом Хэ Юй равнодушно продолжил, – Я же сказал тебе оставить меня в покое. Зачем ты вернулась в Шанхай?

Люй Чжишу не получила того теплого воссоединения матери и сына, которое она себе представляла, Хэ Юй вовсе не заливался слезами благодарности за ее бдение у постели.

Она не ожидала, что он скажет такое сразу же после пробуждения, поэтому несколько опешила.

– К-как ты можешь так разговаривать со своей матерью?

– А как ты хочешь, чтобы я разговаривал с тобой? По-прежнему со всеми формальностями? Я сейчас не в настроении для этого. Разве ты не знаешь, что я болен? Нежная вежливость, с которой я обращался к тебе, это все напускное. Вот моя истинная сущность. Не можешь это переварить? Если не можешь, тогда возвращайся в Яньчжоу к Хэ Ли. Хватит здесь постоянно околачиваться.

Люй Чжишу тут же впала в ярость. Сегодня на ней было черное полупрозрачное кружевное платье, но из-за своей слишком пышной фигуры, гневно трясясь от злости на Хэ Юя, она была похожа на пухлого, дрожащего паука.

– ... Я знаю, что в прошлом пренебрегала тобой, но нет необходимости... нет необходимости...

– Я бы хотел, чтобы ты продолжала пренебрегать мной, – Глаза Хэ Юя были холодными. – Я уже привык к этому, понимаешь?

– …

– Пожалуйста, уходи.

Люй Чжишу хотела что-то сказать, но взгляд Хэ Юя стал слишком страшным.

– Уходи.

Она немного поколебалась, но все-таки ушла.

Хэ Цзивэй тоже вернулся в особняк. Спускаясь с лестницы, Люй Чжишу столкнулась с ним в гостиной.

Хэ Цзивэй не ожидал, что его встретит жена, плачущая из-за обиды на сына.

Люй Чжишу уже давно не проявляла перед ним такой слабости.

Спустившись с лестницы, она села на диван, достала пару салфеток, вытерла слезы и отвернула голову в сторону, не взглянув на Хэ Цзивэя.

Хэ Цзивэй спросил:

– ... Вы с ним поссорились?

– Он только что проснулся. Я хотела поговорить с ним о том, чтобы найти ему другого личного врача. Я заметила, что в последнее время он принимает слишком много лекарств, а ты не хуже меня знаешь, что если в будущем лекарства станут неэффективными, то больше не будет возможности контролировать его психическое состояние с помощью препаратов, – Люй Чжишу всхлипнула. Отвернув голову, она уставилась на угол чайного столика, будто затаила на него глубокую обиду. – Я хотела как лучше… Я просто беспокоилась о нем. Я его мать… Разве я могу навредить ему?

Хэ Цзивэй молчал.

– Но он не хотел слушать и был враждебно настроен ко мне, – Люй Чжишу достала еще пару салфеток и шумно высморкалась. Она уже не была такой, как в молодости. – Лао-Хэ, помоги мне убедить его.

Люй Чжишу снова начала плакать.

– Я чувствую себя такой обиженной... Я-я так многим пожертвовала ради него, а он даже не знает об этом. Я стала такой, как сейчас, ради него... А он так со мной обращается, знаешь, как это больно? Я чувствую себя такой обиженной, – Говоря это, она зарылась лицом в свои короткие пухлые ладони. – Я ведь мать...

Отношения в семье Хэ в самом деле были довольно странными и запутанными. Атмосфера у них совсем не походила на ту, что присутствует в обычных семьях.

Хэ Цзивэй коротко взглянул на Люй Чжишу, а затем мрачно произнес:

– Я поднимусь и поговорю с ним.

Итак, Хэ Цзивэй поднялся наверх и оказался в спальне Хэ Юя.

Отец и сын редко виделись друг с другом, и, казалось что, сейчас может разыграться сцена с темноволосым больным юношей, лежащим на постели, и отцом, сдерживающим слезы раскаяния. Но…

Шлеп!

Хэ Юя ждала гулкая пощечина. Хэ Цзивэй в отличие от Люй Чжишу, обычно был человеком серьезным и рассудительным, но в этот момент он больше не мог сдерживаться, и начал с резких упреков.

– Хэ Юй… так ты смерти искал, да?

Хотя Хэ Юй и получил пощечину, но на его лице и в глазах не было ни малейшего намека на эмоции, его голова лишь дернулась в сторону от удара. Когда он повернулся обратно, в уголке его рта появилась капелька крови.

Хэ Юй растянул губы в окровавленной улыбке.

– Боже, как так получилось, что и ты тоже вернулся? Я еще не дошел до того состояния, когда требуется ваше почетное присутствие на моих похоронах.

– Что ты, черт возьми, такое несешь?!

– Почему ты пятишься? – Взгляд Хэ Юя упал на кожаные туфли Хэ Цзивэя. Едва Хэ Юй улыбнулся своей зловещей улыбкой, он увидел, как Хэ Цзивэй непроизвольно сделал шаг назад.

– …

Хэ Юй чуть дернул руками и ногами, и снова уставился в потолок.

Продолжая улыбаться, он сказал:

– Не бойся. Разве вы не достаточно крепко меня связали?

Верно, на кровати Хэ Юя было много ремней. Хэ Цзивэй и Люй Чжишу могли лгать о его расстройстве всем, кроме себя. Несмотря на то, что Хэ Юй никогда открыто не причинял никакого вреда людям или животным, почти каждый врач диагностировал у него склонность к насилию такую же, как у убийц-психопатов.

Щеки Хэ Цзивэя надулись. Потом, спустя долгое время, он нерешительно произнес:

– Это для твоего же блага.

Хэ Юй снова дернулся в своих путах.

– Спасибо, – сказал он с улыбкой.

Хэ Цзивэй спросил:

– ... Когда твоя болезнь так обострилась, почему ты ничего не сказал?

– Ну, очевидно же, что я псих, – беспечно ответил Хэ Юй. – Что вы ожидали от меня услышать?

– Хэ Юй, если продолжишь в том же духе, придется принудительно поместить тебя в лечебницу, – Хэ Цзивэй понизил голос, взгляд его стал сложным. – Разве ты хочешь потерять свою свободу? Хочешь, чтобы тебя держали в клетке, словно зверя? Мы с твоей матерью так долго помогали скрывать твое заболевание, чтобы ты мог попытаться жить как нормальный человек...

– Просто для того, чтобы семья Хэ могла жить как нормальная семья, развиваться и процветать, – Хэ Юй смотрел в потолок и слегка улыбался.

Хэ Цзивэй замолчал так резко, будто ему перерезали голосовые связки.

– Для того, чтобы однажды не стать предметом досужих сплетен о том, что, оказывается, старший сын семьи Хэ, который выглядел таким безупречным и красивым, добродетельным и талантливым, на самом деле сумасшедший. Они так хорошо это скрывали, кто же знал, что семья Хэ настолько прогнила? Они занимаются фармацевтическим бизнесом, но не могут вылечить даже болезнь собственного сына.

Хэ Юй повернул голову. Хотя руки и ноги у него были связаны, на его губах была мягкая улыбка, отчего его вид казался совершенно ужасающим.

– Разве я не прав, отец?

Хэ Цзивэй побледнел. Выражение на его лице было гневным, но все же в этом гневе, казалось, был намек на раскаяние перед Хэ Юем.

Хэ Юй не мог этого заметить, его глаза были совершенно пусты.

– Когда я родился, и ты узнал, что я болен, ты должен был просто сразу меня задушить. Зачем вы меня оставили? Вы проводите свои дни в страхе, а я провожу их как ходячий труп. Это тот самый случай совершенно бессмысленных взаимных мучений.

– Хэ Юй...

– Тебе лучше уйти. Я не привык к твоему присутствию. В будущем я стану еще безумнее, и если об этом станет известно, то, боюсь, из-за меня, скорее всего, будут разрушены ваши репутации.

Хэ Цзивэй, казалось, хотел сказать что-то утешительное, но опыт его общения со старшим сыном было ничтожно мал. К тому же, он занимал высокое положение и был весьма влиятелен, поэтому привык отдавать приказы. Для такого человека, как он, нежность была гораздо большим испытанием, чем сила.

– …

Хэ Юй на кровати отвернул лицо, не желая смотреть на него.

В комнате воцарилась звенящая тишина.

И в этой тишине выражение на лице Хэ Цзивэя медленно менялось от гнева к раскаянию, от раскаяния к боли, пока, наконец, боль не сменилась умиротворением.

Он уже начал сожалеть о пощечине, которую дал Хэ Юю едва войдя.

В тот момент он в самом деле потерял над собой контроль.

Он знал, что Хэ Юй упал, пусть и с небольшой высоты.

Он видел все неприятие Хэ Юя к Люй Чжишу.

Усталость, гнев, страх и тревога – те праведные чувства, что наполняли его руку в тот момент, когда он невольно ударил Хэ Юя по лицу.

Несмотря на то, что раньше Хэ Цзивэй не слишком баловал Хэ Юя своей компанией, он никогда не бил его. Это случилось впервые.

Как бы безразлично Хэ Цзивэй ни относился к Хэ Юю, они все равно оставались отцом и сыном. Было бы ложью сказать, что Хэ Цзивэй не разозлился, увидев, до какого состояния дошел Хэ Юй, ничего никому не говоря.

Он больше не мог этого выносить.

Подставив стул, он сел у кровати Хэ Юя.

Отец опустил голову и молчал, будто не хотел ничего ему говорить. Он лишь посмотрел на раны Хэ Юя, а потом...

Щелк.

Раздался мягкий звук.

Хэ Цзивэй отстегнул ремни.

– …  – Хэ Юй распахнул глаза.

Отстегнув ремни Хэ Цзивэй долго молчал.

Отец и сын смотрели друг на друга, тишина давила все сильнее.

Хэ Цзивэй уже давно не заходил в эту спальню. Он молча огляделся, и, наконец, его взгляд упал на пустую тумбочку в изголовье кровати Хэ Юя.

Хэ Цзивэй решился заговорить, его тон был ужасно усталым, но уже не таким резким и бесчувственным, как раньше:

– Хэ Юй, я помню, на твоей тумбочке раньше стояла наша совместная фотография… Она была сделана, когда тебе было четыре, во время нашей поездки в Йеллоустоун...

Хэ Юй тоже решил говорить. Его тон был все еще довольно холодным, но, по крайней мере, он все-таки ответил ему.

– Я выбросил ту фотографию десять лет назад.

– …

Конечно, эта спальня была одной из самых изысканно обставленных комнат особняка, но в данный момент она казалась такой холодной, словно была ледяной пещерой.

Хэ Цзивэй вздохнул и потянулся за сигаретой.

Хэ Юй произнес:

– Мне не нравится дышать дымом. Если хочешь покурить, пожалуйста, выйди.

– … – Хэ Цзивэй кашлянул, смущенно засунув сигарету обратно. – Моя зависимость не так уж сильна, не буду курить. А что касается того, что произошло сейчас... это моя вина, я потерял контроль… Хэ Юй, позволь мне остаться здесь с тобой на некоторое время.

Если бы эту фразу произнесли десять лет назад, сердце Хэ Юя стало бы мягче.

Если бы это случилось пятнадцать лет назад, Хэ Юй мог бы даже заплакать.

Но сейчас было уже слишком поздно. Сердце Хэ Юя успело огрубеть. Этот скудный намек на нежность заставил его сердце лишь чуть дрогнуть, но на самом деле не мог вызвать никаких светлых эмоций.

Хэ Цзивэй долго молчал, прежде чем, наконец, произнес:

– Я знаю, что ты сильно обижался на нас все эти годы. С тех пор как родился твой младший брат, мы действительно проводили с тобой слишком мало времени. Я ни в коем случае не хочу оправдываться, что сделано, то сделано, – Вертя в руках незажженную сигарету, он тихо произнес, – Наше пренебрежение к тебе – неоспоримый факт.

– Это нельзя назвать пренебрежением, – безразлично ответил Хэ Юй. – Слово «ненависть» было бы более подходящим.

Рука Хэ Цзивэя чуть дрогнула.

Он заметил, что Хэ Юй стал более озлобленным.

Прежний Хэ Юй никогда не стал говорить ему что-то настолько прямолинейно. Даже если он был недоволен, он всегда сохранял элементарную вежливость и учтивость.

Хэ Цзивэй уставился на толстый шерстяной ковер, покрывавший пол в спальне, и после долгого раздумья произнес:

– ... Хэ Юй, она не ненавидит тебя… Она просто ненавидит свое прошлое.

– …

В комнате было очень тихо, было слышно только тиканье часов.

Время шло, секунда за секундой, минута за минутой. Хэ Цзивэй крутил в пальцах сигарету и вел последнюю внутреннюю борьбу с самим собой. Или, возможно, правильнее было сказать, что он уже давно решил провести этот разговор с Хэ Юем, но сейчас, сидя в этой малознакомой комнате, не знал, с чего начать.

Он продолжал молча все обдумывать.

В конце концов, Хэ Цзивэй глубоко вздохнул и заговорил:

– Хэ Юй, есть некоторые вещи, о которых мы тебе никогда не рассказывали, потому что ты еще был слишком молод. Я боялся, что тебе может стать хуже, если мы тебе все расскажем. К тому же, это чрезвычайно болезненная тема для твоей матери. Для нее было бы еще более невозможным рассказать тебе все самой, осмелиться раскрыться… Но я чувствую, – и в последнее время чувствую это все сильнее и сильнее – что пришло время рассказать тебе, – сказал Хэ Цзивэй. – Может быть, когда ты выслушаешь меня, то не будешь так глубоко предаваться отчаянию, а, возможно... возможно, ты даже сможешь немного понять ее.

– Я уже достаточно понимаю... – Хэ Юй вдруг сел на кровати.

– Просто выслушай меня, – сказал Хэ Цзивэй. – Я редко вот так беседую с тобой наедине. Сейчас я лишь прошу тебя терпеливо выслушать меня, а потом, если почувствуешь недовольство или обиду, можешь выплеснуть все на меня. Хорошо?

– …

– Ты мой сын, но я знаю, что в какой-то степени все это время я заставлял тебя жертвовать слишком многим.

Наступило долгое молчание. В конце концов, Хэ Юй снова откинулся на подушку и прикрыл глаза рукой, как будто отсутствие Хэ Цзивэя в поле зрения, помогло бы ему быть немного более рациональным.

– Говори, – наконец, холодно произнес Хэ Юй. – Я слушаю.

--

* «Ода соловью» стихотворение Джона Китса. (На запястье Се Цинчэна татуировка с эпитафией с могилы Китса)

От боли сердце замереть готово,

И разум — на пороге забытья,

Как будто пью настой болиголова,

Как будто в Лету погружаюсь я;

Нет, я не завистью к тебе томим,

Но переполнен счастьем твой напев, —

И внемлю, легкокрылая Дриада,

Мелодиям твоим,

Теснящимся средь буковых дерев,

Среди теней полуночного сада.

О, если бы хотя глоток вина

Из глубины заветного подвала,

Где сладость южных стран сохранена —

Веселье, танец, песня, звон кимвала;

О, если б кубок чистой Иппокрены,

Искрящийся, наполненный до края,

О, если б эти чистые уста

В оправе алой пены

Испить, уйти, от счастья замирая,

Туда, к тебе, где тишь и темнота.

Уйти во тьму, угаснуть без остатка,

Не знать о том, чего не знаешь ты,

О мире, где волненье, лихорадка,

Стенанья, жалобы земной тщеты;

Где седина касается волос,

Где юность иссыхает от невзгод,

Где каждый помысел — родник печали,

Что полон тяжких слез;

Где красота не доле дня живет

И где любовь навеки развенчали.

Но прочь! Меня умчали в твой приют

Не леопарды вакховой квадриги, —

Меня крыла Поэзии несут,

Сорвав земного разума вериги, —

Я здесь, я здесь! Кругом царит прохлада,

Луна торжественно взирает с трона

В сопровожденье свиты звездных фей;

Но темен сумрак сада;

Лишь ветерок, чуть вея с небосклона,

Доносит отсветы во мрак ветвей.

Цветы у ног ночною тьмой объяты,

И полночь благовонная нежна,

Но внятны все живые ароматы,

Которые в урочный час луна

Дарит деревьям, травам и цветам,

Шиповнику, что полон сладких грез,

И скрывшимся среди листвы и терний,

Уснувшим здесь и там,

Соцветьям мускусных, тяжелых роз,

Влекущих мошкару порой вечерней.

Я в Смерть бывал мучительно влюблен,

Когда во мраке слушал это пенье,

Я даровал ей тысячи имен,

Стихи о ней слагая в упоенье;

Быть может, для нее настали сроки,

И мне пора с земли уйти покорно,

В то время как возносишь ты во тьму

Свой реквием высокий, —

Ты будешь петь, а я под слоем дерна

Внимать уже не буду ничему.

Но ты, о Птица, смерти непричастна, —

Любой народ с тобою милосерд.

В ночи все той же песне сладкогласной

Внимал и гордый царь, и жалкий смерд;

В печальном сердце Руфи в тяжкий час,

Когда в чужих полях брела она.

Все та же песнь лилась проникновенно, —

Та песня, что не раз

Влетала в створки тайного окна

Над морем сумрачным в стране забвенной.

Забвенный! Это слово ранит слух,

Как колокола глас тяжелозвонный;

Прощай! Перед тобой смолкает дух —

Воображенья гений окрыленный.

Прощай! Прощай! Напев твой так печален.

Он вдаль скользит — в молчание, в забвенье,

И за рекою падает в траву

Среди лесных прогалин, —

Что было это — сон иль наважденье?

Проснулся я — иль грежу наяву?

Перевод Е. Витковского