Лалли похож на кота – движется то мягко и лениво, то неуловимо резко, то спит крепко, хоть палочкой его тыкай, то вскакивает на звуки, не слышные больше никому. И что у него на уме – по лицу не поймешь. По словам – тем более. Для Эмиля финский язык – что птичий щебет, и Лалли не оставляет впечатления человеческого существа, поэтому перед ним Эмиль больше не волнуется за приличия и впечатления. То есть, волнуется, конечно, но меньше, чем перед людьми. Гора с плеч, в общем. Кошки безобидны, а если и цапнут, то им все прощаешь.

И совершенно естественное дело похлопать кота по макушке, потискать (не слишком крепко, кот этого не любит), прошептать какую-нибудь ласковую кошачью кличку в изгиб шеи или тонкие белесые волосы за ухом. Эмиль зарывается носом в мех воротника разведчика, пока возится с ремнем брюк и термобельем, потом толкает Лалли вниз, встать на колени, и подрагивает от сомкнувшегося на члене горячего рта, от ледяного касания ногтей на бедрах, от страха, что сейчас кто-нибудь (или что-нибудь) выскочит прямо к ним, от всего-всего, что ему в такие моменты совсем неохота разбирать по полочкам.

Ну, то есть, если котик в духе или не слишком устал после вылазки, не шипит, не отбивает ладонь Эмиля в сторону, и если есть возможность с гарантией остаться наедине в котанке или еще каком закутке. Если нет – Эмилю остается только воздержание или собственная рука да память о еле теплой коже костлявого тела. Ну или украдкой погладить спящего под кроватью разведчика по голове и подоткнуть ему одеялко.

И точно так же нормально, если кот проснется посреди бела дня во время перегона или дневной стоянки, когда рядом нет других, припрет Эмиля в угол грузового отсека или к стволу дерева, стащит с него перчатку, потянет его ладонь себе в тесные штаны, урча горлом без слов, куснет Эмиля за ухо или плечо прямо сквозь термомайку. Тут и без слов понятно, чего он хочет. Эмиль бы никому – никакому человеку, то есть – не позволил бы обращаться с собой так бесцеремонно, но это же Лалли, человек-кот, говорящий по-птичьи, ему можно. (Только пусть за член руками не хватает – руки у него вечно ледяные, всякое желание враз скукожится. Хотя и это бывает полезно, когда за стенкой слышен голос и шаги Сигрюн, а через несколько секунд она ворвется лично.) И Эмиль делает то же, в чем и себе бы не отказал — тянет горячую плоть, сжимает тихонько ствол, щекочет головку, пока Лалли, состроив особо уморительную мордочку, не задрожит от разрядки. Одно непонятно – как он при этом умудряется вести себя настолько тихо. Ни громкого вдоха, ни лишнего шороха. Финская магия, наверно. Сам-то Эмиль вынужден прикусывать собственную манжету, чтобы задавить взрывающиеся внутри звуки. На улице шум может обернуться гибелью, в котанке – катастрофой. Тишина связывает их двоих, защищает, обволакивает.

А самое потрясающее, самое приятное – что Лалли больше никому этого не позволяет. Он злобно зыркает в ответ на дружеский тычок кулаком в плечо от Сигрюн. Он обходит рыжего исландца по широкой дуге. Он кривится и ежится, когда Миккель отмывает его после ночной разведки (хотя чаще датчанин поручает это задание Эмилю). Лалли фыркал и ворчал без слов, когда его кузина то и дело обнимала его на радостях. Но против близости Эмиля он никогда не возражает. Ну, почти никогда. Кошачьи капризы, ничего страшного. Лалли может даже легко и мягко, как кот, похлопать Эмиля ладонью по макушке или по руке, чего не удостаивалась даже Туури, его родня. Впрочем, кузены вообще не производили впечатления близких друзей. Лалли по-любому даже не рассказывал двоюродной сестре о своих странных, тихих отношениях со шведом, потому что Туури и вида не подавала, что она в курсе. А что составила шведско-финский разговорник для них, так это ничего не значит.

Эмиля все эти привилегии не удивляют. Он ведь по праву рождения относится к высшему классу общества, даже если сейчас финансовое положение его семьи столь плачевно. Его так воспитали родители, нянечки и частные преподаватели. Умен, образован, храбр, благороден, да еще специалист высшей квалификации. И пусть другие пытаются убедить его, что это не так – это они от зависти. Если бы Эмиль не был лучшим, разве смог бы он приручить дикого финского кота? Ну да, Лалли лучше него носится по Тихому миру и расправляется с монстрами и троллями, но чего еще ожидать от дикаря? Все-таки родная стихия Эмиля – цивилизация, где Лалли сразу теряется, шарахается от всего вокруг и прям напрашивается на покровительство. Вот Эмиль и взял его под крыло в Муре, раз в его глазах видел себя тем, кем считал: великодушным и могущественным защитником. Приятно же!

Показывать город Туури было далеко не так интересно. Девушка знала все технические достижения хотя бы по картинкам и хоть и удивлялась столичной роскоши, но не давала Эмилю шансов выказать превосходство Швеции вообще и одного конкретного шведа в частности. Она умела огрызаться.

А еще Туури говорила по-человечески, то есть, на шведском, и рядом с ней Эмиль часто чувствовал смущение и неловкость. Кроме того, она выступала переводчицей для Лалли, и через ее слова он тоже становился разумным существом, хоть и с причудами.

Но сейчас голос Туури смолк навеки. Эмиль опечален, потрясен, он вспоминает о собственной смертности… и в глубине души вздыхает с облегчением. Теперь Лалли никому и не сможет ничего рассказать. Потому что если хоть одна человеческая душа узнает... Эмиль умрет со стыда. Понимающие взгляды и насмешливые слова окружат его со всех сторон, раздавят остатки самооценки… Нет, хватит с него унижений. Человеческое достоинство. Это называется человеческим достоинством, и пусть другие считают, что это называется «загоняться по пустякам», но Эмиль уверен, что его язык самый правильный.

Маленькая переводчица Туури верила, что понимать другого человека – высшее благо. Она оставила после себя целые стопки бумаги, исписанные словами и фразами на двух языках, и шведско-финских страниц намного больше, чем в других парах языков их разношерстной команды. Еще она рассказывала, как должны выглядеть древние «разговорники», чтобы Эмиль поискал их во время рейдов по заброшенными библиотекам и магазинам. Он замечал похожие книжицы, но делал вид, что ничего не замечал.

Его и так все устраивает. Киса же не говорит по-шведски и все равно исправно служит кошкой. С Лалли так же. Они с Эмилем и без слов прекрасно общаются, ну, или обходятся дюжиной самых полезных, вроде «опасно», «да» и «нет», «спать», «есть». Словарь не должен быть слишком большим. Это опасно. Если Эмиль начнет понимать птичий, то есть, финский – что если Лалли станет для него обычным человеком? Человеком, который все понимает и… и имеет свое мнение? С человеком Эмилю уже придется обсуждать всё, даже эти моменты проведенные вместе, в тишине и судорожной горячке? От одной только этой мысли мозги Эмиля выкипают, а колени подгибаются. Ему же придется бежать на край света и больше никогда не видеть Лалли. Никогда не дотронуться до него.

Уши Эмиля пылают, и щеки тоже, и в груди словно рвется граната, как будто его уже застукали без штанов. Нет, он не даст дурацким бумажкам забрать у него Лалли. Он будет защищать свой тихий мир, как умеет. Как умеет лучше всего. Он сожжет предательские слова.

Улучить момент, когда вокруг костра никого нет, еще сложнее, чем остаться с Лалли наедине. Приходится устраивать собственный костер по другую сторону котанка. Эмилю немного неловко уничтожать следы существования Туури, но не настолько, чтобы отказаться от своей затеи.

Сжигать бумагу приятнее, чем спасать. Страницы с двумя колонками слов восхитительно пахнут, когда их пожирает огонь. Языки пламени пляшут так завораживающе, что Эмиль совершено не замечает шагов за спиной. Впрочем, Лалли всегда ходит бесшумно, не услышишь и в полной тишине.

Сегодня разведчик хмур и напряжен, и держит тарелку с миккелевой бурдой. Хотя нет, сейчас Миккель взял на себя роль водителя и навигатора и сейчас бурно обсуждает карту и планы на день с Сигрюн, а кухней занимается Рейнир. Еда от этого лучше не стала. Эмиль спешно отворачивается, чтобы погасить свой костер. К счастью, пламя уже сделало свою работу. Слова неразличимы, и темные останки страниц один за другим рассыпаются в пепел. Лалли не подает вида, что что-либо заметил или понял, и лишь толкает Эмиля носком сапога и кивает в сторону котанка. «Иди бери свой ужин». Перевода не требуется. С осознанием своей правоты Эмиль отправляется в сторону походной кухни.