— Эй, Почи, ты не уснул там?

Так просто: прикрыть глаза, задержать дыхание и даже не почувствовать, как сознание медленно отстраняется куда-то далеко, где нет сырости и вкуса крови в пасти; разжать челюсти и не слышать скрипа зубов, не чувствовать на языке скрипучую крошку эмали.

Так просто оказаться мертвецом, чье тело движется лишь благодаря рефлексам.

Слишком просто — для них обоих.

Прикосновение шелковой рубашки к испещренной десятками хаотично нанесенных порезов спине ощущается скребком наждачки; он помнит ощущение сдираемой тяжелым бруском кожи и то, как даже от легкого, прохладного дуновения глубоко впиваются иглы, сокращаются мышцы, и руки в гневном отчаянии беспомощности крепче сжимают холодные цепи кандалов, тянущихся к потолку. Вес навалившегося сверху тела почти не ощущается — иногда кажется, что он мог бы без проблем поднять своего тюремщика — хозяина? — одной рукой.

Но нельзя. Нельзя. Нельзя. Нельзя.

Сейчас ведь иначе все. Сейчас ему проще. Сейчас хорошее настроение разливается по телу теплом воска, сперва жалящего, но затем мягко втираемого в повреждения.

Косэй находит силы покачать головой. Знает, что молчание обернется гневом: Нишитани любит, когда скулят, хрипят и тявкают из последних сил, когда слезы на щеках и сопли смешиваются с кровью из разбитого носа. Когда <живут> — вопреки.

Но Нишитани довольно треплет его по голове. Не тянет, не выдирает волосы с корнем, не пытается намотать на кулак отросшие недавно пряди. Гладит, любовно почти.

— Знаешь, я на днях откопал очень любопытную вещь. Ты когда-нибудь слышал о европейских ангелах?

Сегодня Нишитани доволен.

Сегодня Нишитани хочет говорить.

Хорошо.

<Хорошо>.

Снова отрицательный кивок.

— О- Ну слушай! — исчезает тяжесть тела, пропадает тепло.

Появляется холод.

— Говорилось, это было очень давно. Тогда европейцы были еще большим ебанным зверьем, чем сейчас. Но очень изобретательным — и верующим в своего единственного драгоценного бога, которому готовы были приносить в жертву собственных детей и устраивать войны в его честь. Его даже называли соответствующе — «Всевышним». Который, каким бы зверьём они ни были, простит все грехи и пустит в рай. И иногда люди позволяли праведникам скорее направиться к этому самому богу.

Лезвие ножа у верхних позвонков. Косэй не двигается, выпрямляется в струну, задерживает дыхание. Каждая мышца в его теле напряжена — и в этом рефлекс, не звериный, приказывающий жить, вопреки, а человека, который жаждет покоя в забвении.

Танто начинает путь вниз.

— Они разрезали им спину. Вот так.

Сильнее, конечно же. Нишитани не хочет позволить своему ручному щенку пострадать столь ужасным образом. Лишь <показывает> — тонкая полоска даже не кровоточит, над порезом не пузырятся свежие капли крови, но наливается таким насыщенным цветом, как прокушенные губы и первый удар. Как воспоминания о поцелуе и совершенно блядском следе помады на небритой щеке. Не как любовь, а как жажда и инстинкт, потребность.

— Вытаскивали позвоночник и позволяли крыльям раскрыться.

Сталь исчезает у копчика — и снова жалит у ребер. От позвоночника в сторону. Поверх уже нанесенных увечий — не художник, а дилетант, хаотично уродующий холст в попытках создать шедевр. Снова. Снова.

Снова.

Прочерчивает каждую кость, и Косэй чувствует жжение. Оно щиплет ядом с языка, укусами и царапинами, оставляющими бледные отметины на теле. Уйти от прикосновений бы, но цепи держат крепко. Завой псом, покажи, что хочешь пощады от хозяина. Порадуй его.

Крик способен облегчить боль. Если можешь — кричи, ругайся, но только не молчи.

Косэю от напряжения сводит судорогой челюсть.

— Они смотрели на их обнаженное нутро, как я смотрю на тебя каждый день. Такого красивого и моего.

Гладит мышцы на руках. Открытую шею над железным обручем. Зачесывает грязные волосы.

— И затем вытаскивали легкие. Клали их на костяные крылья и ждали, пока человек вознесется. Говорят, иногда это длилось до нескольких часов.

Утирает холодную испарину с чужого лба.

— Ш-ш-ш, трясешься, как сука в течке. Посмеешь сблевануть на пол — и будешь жрать это дерьмо на ужин. Понял меня, Почитаро?

Желчь обжигает горло, когда Косэй глотает. Кивает с трудом. У него нет причин сомневаться в угрозах Нишитани — никогда не было.

— Ну что за чудо, а! Такой послушный для меня. Не бойся, я бы никогда не поступил с тобой столь бесчеловечным образом — я бы подарил тебе более быструю смерть, которая тебе непременно понравится. Как я и сказал, на западе живет зверье, но я же человек цивилизованный. И ты заслуживаешь большего.

Большее Косэя — не подохнуть на арене. Во что бы то ни стало.

— Ой, погоди, не шевелись!

Торопливые шаги, щелчок затвора камеры.

— Посмотри, как ты красив для меня сегодня.

Дорожки застывшего воска на плеча

х. Длинные царапины вдоль позвоночника и поверх ребер.

Его обнаженное нутро.