Мокрая ткань слишком большой по размеру, но до безумия родной, хоть и порванной рубашки неприятно прилипала к коже. Волосы гадкими душащими щупальцами оплетали шею, задевая свежий ожог. Он старательно игнорировал эту боль, потому что она и близко не сравнится с душевной и даже рядом не стоит с той болью, которую пришлось ощутить в последние минуты его сестре.

Мыслей не было, желания цепляться за эту жизнь теперь, если честно, тоже. Чего вообще может хотеть никому не нужный сирота, едва стоявший на ногах под ледяным проливным дождем? Он не пытался даже инстинктивно прикрыть голову ладонью, чтобы избежать особо крупных капель, бьющих по макушке.

Да и стоял он тут исключительно по просьбе сестры. Последней просьбе. Просто бежать. Бежать, куда глаза глядят и просто жить.

Дорога в никуда привела его к полицейскому участку. Ни на что хорошее он не надеялся, как и не надеялся на то, что его — грязного, избитого и одинокого оборванца — не выкинут обратно на улицу.

На удивление, этого не произошло. Более того — немного растерянная и сонная дежурная полицейская оказала ему первую помощь: наложила повязку на обожжённую изуродованную шею, дала попить и переодеться в чистую сухую одежду. Отцовскую порванную рубашку он так и не отдал, отчаянно сжимая окровавленными пальцами. Сил на благодарности не оставалось, а последнее, что он в принципе запомнил перед тем, как потерять сознание, сидя прямо на стуле, — это телефонный разговор и упоминание детского приюта некой мадам Яшмы. Да пусть делают, что угодно, он даже не вслушивался, ему было совершенно плевать.

В целом, он никогда не жаловался на свою жизнь и никогда не подавал виду, насколько ему нестерпимо больно смотреть на некоторые вещи. Такова была воля его сестры и, по её словам, воля матери, запомнить тепло рук которой ему так и не посчастливилось. Всё это — испытания, которые нужно было пройти с высоко поднятой головой, с улыбкой на лице и ярким образом, который сбивал всех окружающих с толку. Это он открыл для себя уже потом, когда обнаружил, что милые побрякушки привлекают внимание людей намного чаще, чем светлеющие ссадины на теле или темнеющие от недельных недосыпов синяки под глазами.

Сколько он себя помнил, всё детство им с сестрой приходилось слоняться по улицам, работать на тех, кого десятой дорогой обходят все нормальные люди, и находить еду и кров там, где никому бы в голову не пришло.

До сих пор он с содроганием смотрел даже на простых голубей на улице, потому что стоило только услышать хлопанье их крыльев, как к горлу тут же подступал тошнотворный ком, ярко напоминающий о том, как беспомощно бедные птицы пытались вырваться из его детских рук, пока он со слезами на глазах сворачивал им шеи, искренне прося прощения за то, что ему с сестрой было нечего есть.

Она всегда гладила его по спине, когда у них что-то не получалось. А не получалось у них очень многое.

Не получалось быть полноценными детьми, не ищущими изо дня в день возможности, чтобы переночевать не под открытым небом. Они не знали, каково это — встречать родителей после работы, радостно бросаясь им на шеи и помогая донести до кухни особо тяжёлые пакеты из магазина. Не могли и научиться читать, чтобы понимать хотя бы часть из того, что пишут на рекламных баннерах и вывесках. Какавача правда старался улыбаться, давать сестре понять, что он не слабак, что может поддержать её так же, как поддерживала его она.

Но этого всё равно было мало. Мало, чтобы предотвратить то, что случилось. Плевать она тогда хотела на все его улыбки и помощь в нахождении маминого ожерелья. Какавача упрямо решил заступиться, а ведь мог проигнорировать брошенное ей оскорбление. Они бы просто ушли, и ничего этого не случилось бы.

Но он не промолчал.

По спине прокатился ледяной пот вперемешку с животным страхом. Сколько ему тогда было? Двенадцать? Память упрямо блокировала самые дурные воспоминания из прошлого, не позволяя к ним даже подступиться.

Всё, как в замедленной съемке с размытыми лицами действующих актёров: плач сестры, которую с силой оттащили куда-то в сторону с угрозами не вмешиваться; пылающий металлический бак, где изредка можно было погреть руки в особо холодные дни; кусок торчащей из него арматуры; противный хохот обозлённых на судьбу людей, таких же бездомных, как и они, но не имеющих уже ничего живого в сердцах.

— Что, щенок, поиграться решил? — компания мужчин разошлась в стороны, уступая дорогу самопровозглашенному лидеру. — Ты вообще знаешь, на кого рот свой поганый открыл?

— Ты оскорбил мою сестру, — глаза пекло от ветра и жара огня, но он упрямо держал никому не нужные слёзы при себе. — И маму.

Последнее слово прозвучало так жалобно и беспомощно, что ему стало гадко.

— А что я должен ещё говорить про двух грязных помойных потаскух, которые почему-то решили, что могут тут находиться и плодиться?

— Закрой рот, — прорычал Какавача, и грубая хватка на его светлых волосах сжалась с новой силой, а в спину ударил кулак того, кто всё это время послушно удерживал его, заставляя склонить голову перед лидером.

— Значит, ты всё-таки не понял.

— Какавача, молчи! — голос сестры звучал совсем потерянно, откуда-то издалека, куда её пытались оттащить. — Пожалуйста!

Снова удар в спину, и на этот раз удержать равновесие уже не получилось. Он с грохотом упал на колени, раздирая их в кровь. Бездомные обступили его со всех сторон, вероятно, предвкушая представление.

— Знаешь, что делают с мелкими грязными бродячими псами, вроде тебя, чтобы они не несли вреда для общества? — тот, чьё лицо разило ненавистью и отвращением, склонился над баком, доставая теперь раскалённую арматуру. — Клеймят.

Его больно придавили лицом к асфальту, царапая прозрачную кожу, размазывая грязь и кровь по щеке. Плакать или вырываться уже не хотелось, глаза могли лишь загнанно созерцать конец арматуры, который промелькнул в опасной близости от его взгляда.

— Что бы тебе прижечь, м-м? — издевался, лишь мучил играючись. — Может, глаз? А то уж больно выделяются, меня это, знаешь ли, бесит.

Раскалённое железо приблизилось настолько, что исходящий жар беспощадно сушил слизистую. Какавача не мог зажмуриться, не мог отвести взгляда, он просто смотрел. Наверное, в ожидании очередной удачи.

— Хотя нет, тут особо не разгуляешься. Парни, а ну-ка, снимите с него эти лохмотья.

— Выродок! Отпусти его!!! Пожалуйста, беги! М!!! — где-то там, за углом сестре зажали рот, и теперь её удерживали уже трое.

Он не мог даже разглядеть, что с ней делают, лишь урывками слышать совершенно бессвязную грязь. Ему просто не позволяли поднять головы.

Куда бежать? Разве он мог её бросить?

Рубашку без заминки сорвали с плеч, открывая шею и часть болезненно-бледной спины с ярко выступающими лопатками. Ему было уже плевать, что с ним хотят сделать. Просто… просто её хотя бы отпустите.

Всё равно ему повезёт, и он выживет.

К сожалению.

Обратно в отвратительную реальность вернуло испепеляющее прикосновение раскалённого металла к шее. Собственный крик звучал так отдалённо и оторванно, словно и не он кричал вовсе. Будто не в его жилах забурлил огненный болевой вихрь, всеми силами желающий вырваться на волю. Конечности бесконтрольно свело в судороге, а на глаза всё-таки навернулись непрошенные слёзы.

Из-за душераздирающего крика горло саднило, словно от жгучего яда. Вся шея отзывалась онемевшим болевым шоком, который просто невозможно было чувствовать ещё сильнее. Это утешало, это давало ему силы и ощущение, что он сможет перетерпеть.

О, как же он ошибался.

Только спустя несколько уничтожающих его тело минут мучительной, выворачивающей все внутренности наизнанку боли, он понял, что этот ублюдок что-то пишет. Выжигает на его теле грёбанные буквы. А он даже прочитать это не сможет. Хотя, оно и к лучшему.

Жжение не прекращалось, адской болью сковало даже лёгкие. Он просто не мог это терпеть, это невыносимо. В глазах темнело, он уже давно безвольной куклой лежал на асфальте, не пытаясь сопротивляться и не имея возможности различить, где звучал злорадный смех всех остальных, а где — горький плач сестры.

И даже не отдавал отчёта тому, что эти слёзы — это последнее, что ему доведётся от неё услышать.

Мам, неужели я должен даже это пережить с улыбкой?

Мам…

***

Веритас искренне не знал, как лучше подступиться. Как реагировать на то, что Авантюрин — тот самый Авантюрин — сейчас беспомощно корчился от кошмаров на его диване.

Многим людям в такие моменты помогает просто проснуться, собственно, разбудить его Веритас и собирался, но здравый смысл упорно твердил, что лучше пусть он увидит дурной сон, который, возможно, потом забудет, но зато поспит хотя бы сегодня нормально.

Скульптура всё не шла, он даже надел наушники, но Авантюрин не прекращал ворочиться, привлекая к себе лишнее внимание. Окончательно из рабочего настроя выбил раскат грома, перебивающий даже музыку в ушах, пусть и тихо играющую.

Рацио недовольно цыкнул, отряхивая руки от пыли и отвлекаясь на то, чтобы закрыть окна. Весна в этом году чересчур дождливая.

Авантюрин, кажется, наконец притих, не реагируя даже на гром. И хотя на лице по-прежнему проступало несвойственное спящему человеку напряжение, он действительно крепко спал. В глаза бросился аккуратно сложенный под журнальным столиком плед, который Веритас забыл унести домой для стирки ещё на прошлой неделе. Что ж, может, оно и к лучшему.

Если честно, спящим Авантюрин нравился ему куда больше. Может, только по этой эгоистичной причине он и не стал его будить, кто знает. Тем временем махровый плед невесомо укрыл всё тело, согревая и не позволяя разбушевавшейся погоде разбудить его раньше времени.

Сам Веритас решил, что раз ему не работается, то лучше просто что-нибудь почитать. Усаживаясь в кресло рядом, он раскрыл перед собой книгу, но взгляд то и дело непослушно соскальзывал на разбросанные по диванной подушке золотистые волосы. Дождь усилился, и капли размеренно отбивали свой ритм по стеклам, тревожа Авантюрина, который снова начал крутиться из стороны в сторону, то сбрасывая плед, то распихивая всё вокруг.

Упрямо игнорируя чужой беспокойный сон, Рацио закинул ногу на ногу и погрузился в чтение. Шли, наверное, часы, он и сам начинал клевать носом, но Авантюрин всё не прекращал время от времени хаотично ворочаться, хрипя какие-то обрывки фраз и незнакомых для Веритаса имён. Может, он уже бредит поздней дождливой ночью, но на ум пришла одна мысль.

Крайне дурацкая, абсолютно идиотская. Он точно не скажет ему об этом, но…

В детстве, когда особо тяжёлыми ночами отец обещал ему, что утро вечера мудренее, и ласково касался указательным и средним пальцем его висков, это всегда помогало. Такой простой жест, который почему-то был в его семье чем-то сокровенным и особенным, показался и вовсе интимным в присутствии практически незнакомого человека.

Ладно, он просто попробует. Как минимум, Авантюрина снова нужно накрыть пледом, который уже полчаса валялся на полу.

Тёплые ладони потянулись к напряжённым и холодным от пота вискам. Спутанные пшеничные локоны липли к влажному лбу и шее. Веритас едва его коснулся, но кончики пальцев словно обожгло колючим льдом.

Стоило подушечкам в конце концов плотно прижаться к вискам с обеих сторон, Веритас прикрыл глаза и, словно мантру, одними губами стал бесшумно шептать хорошо знакомые слова из старой песни.

— Ночь темна, и надежды нет, — пальцы прижались чуть увереннее, словно стараясь забрать всё то, что сейчас принадлежало Авантюрину. Кажется, именно так делал папа? — Но сердцу верь: придёт рассвет.

Несмотря на то, что ледяной пот с его лица никуда не делся, глубокое беспокойство и тревога со спящего лица всё-таки исчезли, сменяясь размеренным сопением. Веритас отстранился, когда осознал, что слишком долго находится в непозволительной близости от чужого человека. Наспех накидывая сверху плед и усаживаясь обратно в кресло, он решил вернуться к чтению, лишь бы поскорее заполнить разум потоком других, более спокойных мыслей.

Размеренный стук дождя, глубокая ночь и хорошая для размышлений книга затягивали в царство Морфея вслед за Авантюрином. В какой-то момент он решил просто не противиться, поудобнее устраиваясь в кресле и поддаваясь тянущей неге.

Солнечные лучи ласково пощекотали нос и веки, согревая улицу от бушевавшей ночью непогоды. Веритас широко зевнул, искренне рассчитывая на то, что Авантюрин уже, как минимум, проснулся, а лучше — сбежал по своим бесконечным делам.

Но диван был по прежнему занят, а плед, что удивительно, плотным коконом окутывал свесившего руку и слюнявившего подушку Авантюрина. Прелестно.

От неудобной сидячей позы спина у Рацио гудела так, словно по нему проехались трактором. Бывало, конечно, и хуже, но приятного, откровенно, мало. Он потянулся, отложив еще вчера забытую книгу на журнальный столик и сонно отправляясь в сторону небольшой студийной кухни, которая была предназначена исключительно для приготовления кофе или каких-нибудь бутербродов, если уж очень приспичит.

На бутерброды не было ни сил, ни аппетита, а вот мысли о кофе в любимой потёртой турке отозвались тёплым привкусом на кончике языка. Стараясь сильно не шуметь, Рацио достал всё необходимое и принялся за готовку. Ладони приятно согревало теплом электронной конфорки, а запах пряной арабики и корицы любовно щекотал нос.

Кофейная пенка уверенно подступала к краям, то опускаясь, то снова бурля по велению уверенной руки Рацио. Парочка таких манипуляций — и кофе готов. Оставались только корица и молоко.

Запах пряностей наполнил студию, окутывая восточным ароматом в том числе и спящего Авантюрина. Кажется, перед веритасовским кофе устоять было действительно сложно, и он заёрзал, ещё больше путаясь в одеяле.

Ну неужели.

Рацио поставил две чашки на журнальный столик — на этот раз с ощутимым стуком — и наклонился сверху, намекая, что кое-кому пора вставать.

Авантюрин с большим трудом разлепил один глаз, тут же жмурясь от яркого света и рефлекторно пытаясь нащупать где-то под собой мобильный.

— М…

— Доброе утро, — Веритас деловито отпил из своей любимой синей чашки с измученной жизнью совой и уселся в кресло.

Стоило ему проговорить это вслух, как Авантюрин едва ли не подпрыгнул, глупо запутываясь в пледе, а затем выстанывая что-то нечленораздельное и жалобное из-за стрельнувшей боли в висках.

— Да уж, доброе… — на его лице читалась вселенская помятость, а рука непроизвольно скользнула по шее, на всякий случай напоминая ему о том, что ничего нового за ночь тут не появилось. Лишь старые и по-прежнему грубые шрамы.

— Опережая сразу все клишированные вопросы: да, ты спал у меня; нет, ты просто отрубился; да, это твой кофе, пей; нет, ты не храпел, но обслюнявил мне диван; нет, ты не потерял свой телефон, я поставил его на зарядку, — Веритас загибал пальцы. — Как вообще можно было посадить его до двух несчастных процентов?

Открывая рот, чтобы что-то сказать, Авантюрин тут же его и закрыл, не в силах принять, обработать, и уж тем более ответить на такой уверенный поток информации. Он, почти не глядя, послушно протянул руку к чашке с какой-то странной надписью на незнакомом ему языке и сделал первый глоток.

Тепло.

Но что-то точно было не так.

— Слушай, я случаем… — Авантюрин перевёл на него свой этот выразительный, пусть и сонный, аметистовый взгляд, беспощадно пробивающий оболочку легенды, которую кое-как успел сплести Веритас за своё короткое утро. — Не говорил во сне?

— Нет, — наглая ложь во имя избежания неловких разговоров.

Авантюрин невзначай коснулся собственных глаз, ощущая лёгкую припухлость. Нет, он точно плакал во сне. Авантюрин прекрасно знал это состояние: разбитость, слабость во всем теле, подпекающие от засохшей соли веки, вот только как он тогда умудрился так хорошо выспаться? Даже голова болела не так сильно, как могла бы.

С Сампо у них, как у сожителей, был давний уговор, к которому оба относились с пониманием: если он слышал, как Авантюрин во сне начинает говорить или издавать какие-либо звуки — он его будит.

Лишних вопросов он никогда не задавал, разве что отпускал пару шуток, но самому ему, по словам Сампо, это никак не мешало. Другое дело Рацио — человек-загадка, к которому Авантюрин так и не подобрал нужный ключ для понимания.

За окном сверкали лужи и листья деревьев, в солнечном свету это казалось чуть более волшебным. Они молча пили кофе: Авантюрин, всё так же укутанный в скомканный плед, и Веритас, увлечённо рассматривающий одну точку в стене, очень громко обдумывая то, что хочет сказать.

— Я хотел извиниться.

— Интересно, за что? — Авантюрин вскинул брови, и теперь, так, на всякий случай, старался разглядеть возможный плевок в своей чашке.

— Тогда, возле академии, — Веритас снова сделал глоток, оттягивая напрашивающиеся разъяснения. — Я затронул тему родителей. Считаю, что это было бестактно и совершенно неуместно, прошу прощения.

Либо ночью успел произойти коридор затмений вперемешку с ретроградным Меркурием, либо это какой-то другой Веритас Рацио. Абсолютно точно не тот, который выкал ему несколько лет подряд и грубо отказался от подарка в виде резиновой уточки. Авантюрин усмехнулся, прокручивая чашку в руках.

— Ты ведь уже извинялся, — он размял шею после сна, расслабленно прикрывая глаза. — Так, слушай, я не знаю, что ты там себе надумал, но-

— И вот, Ахерон просила тебе передать, — перебивая и не давая Авантюрину высказаться о том, что не нужно его жалеть, как какого-то ребёнка, Веритас, как ни в чём не бывало, выдал уже вторую ложь за утро и положил билеты на столик.

— Это что? — всё ещё сонный, невообразимо растрёпанный и не успевающий за всем происходящим Авантюрин, взял один билет и покрутил между пальцев.

— Билеты на фестиваль. Она будет там играть.

— Это всё отлично, но их тут два, — он с подозрением заглянул Рацио в глаза. — И не ты ли говорил, что я ей не понравился? С чего бы вдруг билеты передавать?

— Возможно, я слегка преувеличил, потому что в четыре утра у меня было дурное настроение, — Веритас закатил глаза, делая очередной глоток и тут же отвечая на вторую часть вопроса: — С Топаз можете пойти.

— Ну, не с тобой же, — в шутку бросил Авантюрин, — Ладно, возьму. Я умею принимать подарки, в отличие от некоторых.

Выпад остался проигнорированным, и на этом их скудный диалог снова зашёл в тупик.

Сейчас Авантюрин выглядел совершенно иначе, и следа не осталось от того забитого в углу дивана подростка, который, всхлипывая, обнимал себя руками во сне и звал маму. В какой-то момент Рацио подумалось, что ему всё это приснилось. Снова слишком много обманчивых улыбок и блеска от колец, переливающихся в солнечных лучах, пока он держал в руках чашку.

Но фантомная прохлада его кожи до сих пор ощущалась на кончиках пальцев.

— Я вчера, кстати, набросал пару макетов для будущего сайта, до того, как вырубился. Глянь, — Авантюрин протянул ему уже открытый ноутбук.

— Да, неплохо, — коротко бросил Веритас, — Сможешь закончить это к следующей неделе?

Авантюрин тихо рассмеялся, хотя сам Рацио не видел в своих словах абсолютно ничего смешного. Как же бесит это выдавливание эмоций.

— Я, конечно, безмерно рад, что ты обо мне столь высокого мнения, но нет, — он закинул ногу на ногу, деловито развалившись на диване. — Мне нужно поискать подходящие референсы, вдохновиться на рабочий лад. Сходить с тобой на какую-нибудь творческую выставку, на худой конец.

— Вдохновение — идиотская ложь для тех, кому нужно оправдать своё нежелание заняться делом или недостаток мотивации. Мне казалось, что мотивации у тебя предостаточно, — Рацио опустошил чашку и скрестил руки на груди. — Умоляю, мы и так работаем вместе через силу, ты можешь хотя бы не тормозить процесс?

— Мотивация у меня есть, силы — найдутся, на этот счёт не переживай, — он встал с дивана, тут же потягиваясь кошкой, развернувшись спиной к Рацио. — Просто у меня это работает немного иначе.

Авантюрин сделал несколько широких шагов по студии, обходя некоторые законченные статуи и внимательно засматриваясь на интересующие детали, а после — и на самого Веритаса.

— Мне нравится хаос и непредсказуемость.

— Поздравляю, а я тут причём? — Рацио устало вздохнул, поглядывая на часы.

Авантюрин улыбнулся, сделал ровно столько же шагов обратно, и, опираясь руками на подлокотники, медленно навис над вжавшимся от неожиданности в кресло Веритасом.

— Ты не представляешь, какое удовольствие доставляет ощущение, когда всё то, что тревожит душу, разум и сердце, упорядочивается, спонтанно появляясь на «холсте». И самое приятное в этом то, что предугадать конечный результат невозможно, — тихий, всё ещё по-сонному хриплый голос Авантюрина незаметно пробрался под кожу стайкой тонких иголочек.

Веритас так и сидел, сжимая в руке опустевшую чашку и смотря снизу вверх на белоснежный, как у одной из самых изящных статуй в его студии, профиль.

— Для меня дизайн и всё, что с ним связано — это возможность преобразовать спутавшиеся мысли в единое целое. Без плана, без расчётов, исключительно везение и щепотка усилий. Можешь считать, что я делаю ставку в споре с самим собой.

Рацио не понял, в какой момент колено Авантюрина утонуло в обивке кресла в непозволительной близости от его бедра.

— Отойди.

— О? А я думал, тебе нравится… — улыбка переросла в нечто тёмное, совершенно Веритасу незнакомое и, в какой-то мере, даже пугающее. — Нравится, когда кто-то настойчиво доносит противоположную твоей точку зрения. Ты ведь у нас постоянно участвуешь в студенческих дебатах, насколько мне известно?

И самую малость манящее.

— Я сказал, отойди от меня, — и выставил свободную руку перед собой, упираясь ладонью в его грудь.

— Что такое? Боишься, что снова не сможешь полностью проконтролировать ситуацию, Веритас? — глаза отливали неоновыми всполохами в свете солнца. — Я прекрасно помню твой взгляд на крыше. Ты же испугался за меня? Приятно знать.

Несмотря на то, что Авантюрин находился в его студии уже достаточно давно, и Веритас смог кое-как свыкнуться с невыносимо сладким запахом его парфюма, стараясь не обращать на него ни малейшего внимания, аромат ударил по чуткому обонянию с новой силой, выталкивая свежий утренний воздух из лёгких и заполняя вместо этого мёдом, карамелью и нотками ментола. Ещё немного, и вся эта тошнотворная сахарность липко растечётся по его венам.

Он был близко, его было много, он привлекал к себе ненужное внимание, а Веритас это внимание ни под каким предлогом не хотел давать. Не в таком положении.

— Личное пространство. Слышал о таком?

— Разумеется.

Играючи, словно это было для него чем-то обыденным, Авантюрин склонился ближе, и кончик светлых волос щекотно скользнул по чужой шее, оставляя незримый след. О чём они говорили? С какого момента вообще всё пошло не так? Почему он, Веритас Рацио, сейчас молча выжидал следующего действия, вместо того, чтобы просто столкнуть его с грёбанного кресла одним движением руки?

Боялся? Изменил своё мнение после увиденного ночью? Бред, Веритас был плох в коммуникации с людьми, но никогда не был идиотом, позволяющим обвести себя вокруг пальца и ввести в заблуждение.

Авантюрин зачем-то коснулся подушек кресла, провёл рукой чуть ниже. Словно намеренно игнорируя сидящего Рацио и испытывая его терпение на прочность. Веритас даже успел случайно разглядеть боковым зрением промелькнувшую татуировку, скромно выглядывавшую из-под золотистого воротника.

Авантюрин толком даже не касался, колено то и вовсе ощущалось лишь эфемерным раздражающим теплом где-то в нескольких сантиметрах от собственного бедра, но самого его в этом помещении — а точнее, на этом кресле — было слишком много. Намного больше, чем ночью, когда Веритас позволил себе побыть обманутым и забыть, кем этот человек являлся на самом деле.

С ног до головы погрязшим в собственной лжи, непредсказуемым, иррациональным и совершенно бестактным.

Но прежде, чем Веритас наконец решился принять меры и просто встать, не позволяя Авантюрину возвышаться, тот, как ни в чём не бывало, спрыгнул обратно на пол, поправляя слегка замявшуюся рубашку.

Он лучисто улыбнулся, возвращая Рацио его законное личное пространство.

— Видишь, вот об этом я и говорил. Готов поспорить, что незнание концовки тебя тоже заводит, но увы, мой эрудированный друг слишком трепетно относится к собственным несуществующим правилам.

— Какого хрена ты вытворяешь?

— Я? — Авантюрин приложил ладонь к собственной груди, а на лице заиграло наигранное изумление. — Да вроде ничего. Я просто свои сигареты искал, видишь? Видимо, выпали вчера из сумки.

Он демонстративно потряс перед ним клятой измятой пачкой.

— В общем, я что предложить-то хотел, — Авантюрин беззастенчиво словил губами ещё неподожжённую сигарету, игнорируя уничтожающий взгляд напротив. — Как насчёт, сходить завтра в музей античности? Ну, знаешь, мне — вдохновение и референсы. Тебе — персональная экскурсия от меня и мотивация работать, насмотревшись на прекрасное.

Авантюрин поджал губы в улыбке, то ли кичась тем, что может вот так просто с ног на голову переворачивать атмосферу вокруг себя, то ли удовлетворённый полученной реакцией на свои выходки.

— Я в этом музее провёл всё детство, — Рацио закатил глаза, старательно игнорируя то, что произошло минутами ранее. — Ты хочешь сказать, что расскажешь мне что-то новое?

— О, я уверяю тебя в этом, — Авантюрин протянул это с такой сладкой уверенностью, что у Рацио на секунду свело челюсть.

Звучало, как чёртово пари, на которое он не должен соглашаться ни при каких условиях.

— Во сколько?

— Я тебе напишу. Не теряй.

И всё. Он просто развернулся и вышел, оставляя за собой лишь незримый, но переполняющий лёгкие сладостным шлейфом духов аромат и фантомную щекотку пряди на шее.

Веритас в несколько широких шагов дошёл до раковины на маленькой кухне и ополоснул лицо водой, стараясь смыть хотя бы наваждение вперемешку с грёбанным сахаром в горле.

В какой-то момент ему стало тяжело даже просто дышать. Пришлось открыть окна настежь, выпить прохладной воды и кинуть в рот ненавистную слишком мятную конфету, но даже так отделаться от непонятного ощущения никак не получалось.

Только спустя несколько минут он по какой-то причине опустил глаза, чтобы с удивлением для себя осознать.

— Твою мать.

Возбуждение яркими всполохами душило изнутри, мешая думать или, как минимум, прийти в себя. Бред. Просто бред.

Веритас упал обратно в кресло, обессиленно запрокидывая голову и прикрывая глаза ладонями. Видеть, как предательски собственное тело реагирует на всё подряд не хотелось. Думать об этом — тоже.

Голова пустая, нижняя губа внезапно отозвалась тянущей болью от того, как оказывается сильно он её прикусывал, а пальцы упрямо сжимали мобильный в надежде отвлечься. Это просто смешно.

Веритас был прекрасно осведомлён о базовых потребностях своего организма, как и любой человек, но это никогда не выходило за рамки и порог его собственного дома, где можно было остаться наедине с самим собой.

Сейчас же он искренне пытался понять, где именно допустил ошибку и почему кровь так беспорядочно приливала к щекам от одного только запаха.

Веритас ведь мог сесть где угодно, уйти домой и проветрить голову в конце-концов, но снова сел на это чёртово кресло, снова втянул носом насквозь пропитанный авантюриновским ядом воздух, снова ощутил тяжесть внизу живота и снова надавил ребром ладони на собственное бедро, в надежде хоть как-то отвести пылающее напряжение, куда подальше.

Но нет, видимо не сегодня.

Веритас зажмурился, на лбу проступила лёгкая испарина, а под веками заплясали белые пятна вперемешку с образом.

Золотистые пряди, снова щекочущие лицо, выразительные глаза, впивавшиеся, словно когтями, в самую душу; длинные изящные пальцы, которые всё никак не могли найти свою блядскую пачку сигарет за его спиной; бёдра, нависающие в опасной и непозволительной близости.

Как вообще у него мог встать на всю эту фальшь, броскость и вычурность?

Он мысленно задал себе этот провокационный вопрос в момент, когда ладонь беспомощно скользнула по рельефному животу вниз, расстёгивая джинсы и теряясь под резинкой боксёров. С губ тут же сорвался глухой сдержанный выдох.

Рациональные мысли ушли на второй план, потому что на первом Веритас отчаянно задыхался в сладостной дымке. Он не будет искать этому какое-либо объяснение и забудет, как страшный сон. Забудет сразу же, как ему станет легче.

Он зашипел, жадно хватая губами воздух и придушивая просящийся наружу стон. Ладонь размеренно двинулась сначала вверх, обводя головку подушечками пальцев, а затем вниз, мокро натягивая влажную нежную кожу.

Влажные пальцы сбивчиво мазнули по животу, оставляя заметный мокрый след от смазки в качестве доказательства того, что он не рехнулся и это действительно происходит. Он ускорился, не позволяя лишним фантазиям взять над собой окончательный контроль, но разум то и дело подбрасывал дров в костёр.

В тягучих мыслях светлая чёлка ниспадала по изящной линии носа, губы растянулись мягкой, но коварной и соблазнительной улыбкой, а бёдра не прекращали фантомно ощущаться, сидя на нём сверху. Авантюрин завлекал и приковывал к себе взгляд, он просто не мог не.

Веритаса повело, туманной поволокой перекрывая обзор на реальность. Он снова подался бёдрами вперед, толкаясь в собственную руку и размазывая предэякулят по всей длине, представляя свою реакцию, если бы это делал не сам.

Пришлось прикусить ребро ладони и крепко зажмуриться, намертво выбрасывая из головы стыд и непотребство, и просто двинуться ещё несколько раз, чтобы почувствовать то, чего так сильно хочется.

На грани сознания ему подумалось, что Авантюрин был бы крайне разговорчив и наверняка шептал всякие гадости вперемешку с комплиментами, перебиваясь протяжными стонами. Он бы точно изводил Веритаса до самого победного конца, пока не получил бы своё и не выиграл. Волосы бы липли к шее, грудь вздымалась бы в такт его толчкам, он абсолютно точно, со всей возможной красотой, выгибался бы на нём сверху, заставляя завороженно наблюдать и желать.

Шум в голове перебивал собственные влажные звуки, стало совершенно тесно, жарко и невыносимо. В голове назойливо крутилась лишь одна бесконечно приторная и тающая на слегка покусанных авантюриновых губах фраза:

Боишься, что снова не сможешь полностью проконтролировать ситуацию, Веритас?

Рацио больно прикусывает собственную ладонь, рвано вбирает грудью маняще-сладкий кислород, запрокидывает голову ещё сильнее, обнажая подрагивающий от жажды кадык, и кончает, пачкая джинсы, но наконец-то избавляясь от невыносимого наваждения.

Насквозь мокрая одежда прилипала к спине, ему потребовалось некоторое время, чтобы просто начать воспринимать реальность без вмешательства Авантюрина и его несуществующего присутствия. Веритас тяжело вздохнул, устало пряча глаза в сгибе локтя и отказываясь принимать произошедшее.

Он обещал себе забыть всё это, как ночной кошмар. Этим он и займётся.