Снова объяснять отцу посреди ночи причину, по которой ему вдруг вздумалось взять машину, Веритасу, благо, не пришлось. Они поговорят утром, он вкратце опишет ситуацию и даст рациональное объяснение всему происходящему, как и всегда.

Сейчас в голове крутились лишь ругательства и искреннее непонимание: ну почему снова он. Это похоже на идиотскую закономерность, и такое Веритас чертовски не любил. В голове мелькнула мысль, что, возможно, вчера в студии, он всё-таки перегнул палку. В его жизни так бывало, и не раз: Веритас просто констатировал сухие факты и предположения, но люди кривились в отвращении, отталкивали его и называли бесчувственным.

Спорить с этими заявлениями он и не собирался, глупо ведь вести дебаты, не имея за спиной каких-либо железных аргументов и доводов. Оставалось лишь смириться с мыслью, что некоторые люди не могут в прямолинейность — и это исключительно их проблемы.

Голова гудела от некачественного и скомканного сна, он гнал по ночным дорогам, частично игнорируя правила движения. Плач Топаз до сих пор звенел в ушах, а от непонимания и неведения становилось всё тревожнее.

Они вчера расстались не на самой позитивной ноте, Веритас, к тому же, искренне не мог понять, что именно сказал не так. Но анализировать Авантюрина — всё равно что пытаться разгадать кроссворд вверх ногами. И на этом кроссворде, ко всему прочему, будут следы от пролитого кофе. Бесполезно.

Добраться до фестиваля на такой скорости много времени не заняло. Всю дорогу Веритас тщетно старался дозвониться Ахерон, но, кажется, это не имеет никакого смысла, пока она выступает.

Он выскочил из машины, и громкая музыка тут же ударила в голову. Интересно, каково им было торчать тут весь вечер и не сойти от шума с ума?

Внезапно для себя Веритас в полной мере осознал, что из нормальной одежды на нём была только толстовка. Тёмно-синие пижамные штаны и домашние тапочки сильно выбивались из общей атмосферы фестиваля, куда все как на подбор приходили покрасоваться друг перед другом и хорошо провести время.

Он пробирался через пьяную толпу студентов, с трудом понимая, где и что находится. На сцене было громко, ярко, Ахерон блистала в свете софитов, отыгрывая знакомую песню, которую Рацио доводилось слушать в её гараже ещё с самых первых аккордов. Он остановился, демонстративно прижал телефон к уху и поднял свободную руку в надежде быть замеченным.

Этого не случилось, Ахерон была полностью поглощена выступлением, а восторженные визги толпы не позволяли его расслышать.

Рацио выругался, придётся искать их вслепую. Он набрал Топаз снова, надеясь, что за эти десять минут ничего нового не случилось. Гудок, второй, третий — его это начинало уже порядком раздражать. Нет так нет, сам разберётся.

— Прошу прощения, — он обратился к стоящему чуть вдали от сцены парню, который в одиночестве потягивал какой-то напиток. — Могу я поинтересоваться, тут никаких инцидентов за последние пару часов не происходило? Я тут кое-кого ищу.

— М-м, слышал, там какая-то потасовка у бара была недавно, но я не…

Тратить время и дослушивать Веритас не посчитал нужным. Он ринулся к бару, на который тот показал рукой. Бармен выглядел таким же уставшим, как поспавший от силы три часа Рацио, но куда направилась «та громкая опасная девушка с красными прядями» и «сомнительного вида сигониец», всё-таки подсказал.

Вваливаясь в общественный туалет и расталкивая немногочисленных, вероятно, выпивших, зевак, Веритас чертыхнулся.

Потрёпанный Авантюрин лежал в дальнем углу туалета на грязной кафельной плитке с полуприкрытыми глазами. Он был в сознании, это уже хорошо. Топаз бережно положил его голову к себе на бёдра, создавая хоть какую-то незримую частицу комфортных условий.

— Выйдите отсюда, — Рацио обратился к тем, кто стоял тут исключительно для того, чтобы поглазеть.

— А ты кто такой? — огрызнулся кто-то из свидетелей, и Веритас стрельнул испепеляющим взглядом исподлобья.

— Да ладно, пошли уже, торчок очередной, ничего интересного, — вклинилась девушка и, пританцовывая, утащила того на улицу.

В туалете постепенно заметно опустело, и Веритас присел рядом с Авантюрином и Топаз.

— Расскажи спокойно, что случилось, — Рацио коснулся его ледяного лба, но Авантюрин, словно в бреду, неразборчиво шептал и отчаянно звал кого-то по имени. Их с Топаз он даже не замечал.

— Я не знаю, честно, — Топаз всхлипнула. — Мы пили, он здорово перебрал, потом отошёл умыться, но…

Веритас осмотрелся. На полу было мокро и грязно, где-то виднелись следы от чужой обуви, но взгляд зацепился за другое: под спиной Авантюрина валялся смятый прозрачный пакетик. Рацио нахмурился.

— Он принимал?

— Что? Нет! — тушь на её глазах смазалась окончательно. — Мы просто пили, правда.

Веритас кое-как усадил его прямо, спиной к стене, и придвинулся ближе, доставая телефон. Одной рукой он аккуратно приподнял его лицо за подбородок, другой — направил фонарик в и без того яркие неоновые глаза. Зрачки не реагировали, зато заполонили собой практически всю роговицу.

— Топаз, он под веществами. Подумай хорошо ещё раз, — его голос отрезвлял рациональным холодом.

— Может, эти уроды что-то подсыпали? Я правда ничего не видела. Он ушёл, а когда я его нашла — уже был в таком состоянии и не реагировал на меня.

— «Эти уроды»? — Рацио аккуратно провёл пальцами чуть ниже по лицу Авантюрина, замечая на скуле свежие кровоподтёки. Ну не может этот человек спокойно жить без приключений.

— До нас докопались, пока мы сидели в баре. Это долгая история, — она отмахнулась. — Просто скажи, что с ним делать? Может, отвезти в больницу?

— Нужно вызвать рвоту. У него сейчас, кажется, галлюцинации и сильное алкогольное отравление, я по-

За его запястье схватились ледяными пальцами. От неожиданности Веритас вздрогнул, а Топаз взволнованно потянулась за водой в сумочке. Авантюрин сжимал руку так крепко и сильно, что кожа побелела, а в этих местах почувствовались стальные иголочки.

Рацио попытался отцепить от себя ладонь, но в ответ на это послышалось задушенное бормотание, переходящее на мольбы.

— Не надо, пожалуйста… Стой…

Смотреть на него в таком состоянии просто невозможно. Веритас бы безбожно солгал, если бы сказал, что внутри у него не защемило от горечи и сожаления.

Сейчас Веритас весьма отчётливо видел обнажённую часть чувств Авантюрина. Вероятно, ту самую, настоящую, о которой он спрашивал вчера в студии. Рацио был уверен, Авантюрин прятал эти свои эмоции под семью замками, и видеть их при таких обстоятельствах, ощущалось как копание в чужом грязном белье.

Топаз оказалось легко понять, Авантюрину было очень… плохо. Во всех смыслах этого слова. А застать его в таком состоянии и не иметь возможности полноценно помочь, явно усугубляет ситуацию.

— Авантюрин, ты идти можешь? — Веритас присел чуть удобнее на корточках, уже готовый помочь тому встать и дойти до машины.

— Не бросай, нет-нет-нет, — по его щекам текли слёзы, глаза стали мокрыми и окончательно заплывшими. — Я так люблю тебя, почему…

Рацио прекрасно понимал, что обращаются, скорее всего, не к нему. В груди на секунду сдавило. Авантюрин смотрел насквозь, куда-то мимо. Пустым, абсолютно безжизненным взглядом, от которого по коже шли мурашки.

— Мне больно… — эту фразу он почти что проскулил, бегло заглядывая Рацио в глаза.

Веритас поджал губы, силясь хотя бы примерно понять, что же тут произошло за время отсутствия Топаз.

Её от всего происходящего потряхивало. Кажется, ей и самой было не сильно лучше как физически, так и морально.

— Иди пока на улицу, я уже написал Ахерон, она подойдёт сразу, как освободится. Тебе нужно подышать.

— Но…

— Я разберусь, иди.

Топаз на негнущихся ногах вышла на воздух, придерживаясь за стены и на ходу вытаскивая из сумки пачку сигарет.

— Ты меня слышишь? Пожалуйста, скажи, что произошло? Я хочу помочь.

Теперь Авантюрин не плакал, пусть на ресницах и остались слёзы, а солёные дорожки подсохли на щеках, он заглядывал ему в глаза и улыбался. Будто теперь видел в Рацио что-то совершенно другое. Вести с ним диалог было бесполезно.

Веритас тяжело вздохнул, свободными пальцами бережно придерживая взмокшую светлую чёлку, чтобы та не попала Авантюрину в глаза.

***

Холодно.

Ноги мёрзли даже под потрёпанным одеялом, приходилось жаться к сестре ещё ближе, чувствовать успокаивающий запах её волос и думать о том, что по новостям обещали потепление уже в ближайшие дни.

Между ними, свернувшись калачиком, сопел щенок. Такой же брошенный, потерянный, но всё-таки не настолько одинокий, насколько мог быть. У него теперь есть Какавача, а у самого Какавачи — лучшая старшая сестра на свете, которая разрешила оставить этого малыша и спасти от неминуемой смерти в холоде.

Его маму они нашли на обочине. К сожалению, уже присыпанную снегом. Щенок беспомощно скулил, тыкался мордочкой в массивную безжизненную лапу, отчаянно звал, но та не откликалась. Маленький Какавача не смог пройти мимо: похоронил её, покормил щенка тем немногим, что у него было, отказавшись от своего скромного ужина, и долго-долго гладил, мысленно стараясь разделить уже хорошо знакомую скорбь по той, кто подарила жизнь.

Щенок увязался за ними следом, а сестра была не в силах противостоять его очарованию. Точнее — щенячьим глазкам обоих. Так или иначе, они все в одной лодке, может, новый маленький друг хоть немного вернёт Какаваче те крупицы детства, которого у него никогда не было.

Они были несказанно рады найти на окраине города заброшенный дом. Переждать эту зиму хотелось не на улице, как минимум потому что в этот раз может повезти не так сильно, и им доведётся заболеть чем-то более серьёзным, чем обычная простуда.

Им с щенком полюбилось коротать время, бросая палочку на улице. Какавача даже позабыл о том, чтобы с горечью и скукой наблюдать зимние пейзажи за окном. Выходить в лес за хворостом стало в разы веселее. У него никогда не было друзей, кроме семьи. «Грязный бездомный сигониец» — так его клеймили даже ровесники, с кем он пытался просто завести разговор, а их родители, если были рядом, брезгливо оттаскивали своих чад в сторону дома, а то вдруг ещё, не дай бог, те подхватят чего.

Именно поэтому внезапное появление маленького друга, который не судит тебя по одной лишь расовой принадлежности, а любит просто так, за то, что ты есть, — стало тем самым лучом света, за который ему хотелось держаться.

За весь период их кочевого образа жизни, Какавачу с сестрой не раз пытались найти те бездомные, у которых им довелось украсть немного еды, лекарства и плед. Они прекрасно понимали, что поступают неправильно, что эти люди такие же неимущие, но инстинкты выживания диктовали свои условия и этические нормы. Теперь им нельзя было показываться, теперь…

Какавача распахнул глаза от пронзающего визга с улицы. Сестры рядом не было, щенка тоже. Зато была метель и сводящая все органы изнутри тревога. Он выскочил на улицу в одном лишь тонком свитере, потёртых штанах и носках, совершенно не заботясь о том, что ему грозит переохлаждение. Оглядываясь по сторонам, Какавача всмотрелся сквозь прожигающие холодом снежинки.

И замер.

Те самые бездомные, которых они так долго старались избегать, стояли напротив сестры. В руках у одного из них что-то было, из-за метели и утреннего полумрака Какавача не мог разглядеть, но сердце пропустило удар. Он догадывался.

— Следующими будете вы, шавки несчастные. Выметайтесь из нашего города, это последнее предупреждение. Увижу снова — убью, а этого, — он кивнул в сторону Какавачи, по-прежнему обращаясь к сестре, — клеймлю, как скот. Усекла?

Сестра стояла перед ним, словно каменная статуя. Неподвижно, твёрдо, без эмоций, которых в ней, вероятно, уже попросту не осталось.

На белоснежном снегу виднелись мелкие багровые капли, в существовании которых Какавача через силу пытался себя разубедить. Хотелось ударить себя, перенаправить ноющую боль под сердцем во что-то другое. Но он просто замер, ему по-прежнему холодно.

Какавача поднял полные слёз и ненависти глаза на тех, кто с абсолютным пренебрежением сжимал щенка за холку, а после — швырнул им под ноги маленькое бездыханное тельце.

Он не мог вдохнуть, не мог поверить, что это случилось снова. За что? Чем маленькое беззащитное создание заслужило такую судьбу? Он наверняка не догадывался о том, что эти люди ему навредят. Возможно, даже сам подошёл понюхать, ожидая ласки, как от них с сестрой.

Как жаль, что невинные животные не понимают, какими тварями могут быть люди.

— Какавача… Иди в дом, я… Мне очень жаль, — её голос звучал надломлено и опустошённо, она и сама не знала, как реагировать.

Вместе со жгучими слезами перед глазами внезапно замерцали мутные радужные пятна, а после — всё исчезло, словно наваждение.

Какавача знает, что это не было сном. Знает, что глубинные воспоминания, которые он хотел бы стереть из себя навсегда, всё равно найдут время появиться в самый неподходящий момент. Это была не первая его потеря, но жестокое убийство маленького друга оставило неизлечимый шрам на сердце. Как же больно…

В глаза резко ударил яркий свет, словно все прожекторы со сцены повернулись в его сторону. Какавача зажмурился, стараясь рассмотреть хоть что-то во тьме зрительского зала, но тщетно. Он видел лишь тысячи незнакомых глаз, что смотрят на его ничтожность. И ни одни из них не казались ему знакомыми. Все чужие.

На сцену медленно вышел Веритас в идеально выглаженном костюме и поклонился. Молча, с абсолютно каменным, как его скульптуры, лицом осмотрел Какавачу сверху вниз. Всё происходящее над ним словно насмехалось и тыкало пальцами.

Рацио же молчал. Ни единой эмоции, ни одного невербального сигнала, просто стоял и смотрел, пока Какавача ёжился от дискомфорта. Под его взглядом он чувствовал себя голым, ничтожным.

— Какавача — это твоё настоящее имя? — в голосе послышалась ровная сталь, но по-прежнему никакого намёка на эмоциональную окраску.

Он растерялся от простого вопроса, словно его имя было чем-то действительно постыдным, и обнял себя обеими руками. Уже не такой маленький, но по-прежнему потерянный, одними губами шепчущий имя сестры, в надежде поскорее найти и убраться куда подальше из этого гнетущего места.

Его мольбы были услышаны.

Яркий всполох, но теперь рассветного неба, резанул по глазам, и перед ним мелькнула её улыбка. Такая тёплая, непривычная. Какавача давно её не видел, наверное, ещё с тех пор, когда мама готовила им ужин. Он рефлекторно улыбнулся в ответ, словно сам почувствовал на себе разливающееся солнцем счастье. Но всё это разбилось о терпкое осознание: что-то не так.

Она стояла на краю обрыва, когда ветер задорно трепал полы её платья. Такого эпизода своей жизни он не помнил, тревога сама собой снова затянулась в тугой узел под рёбрами. Это всё неправда. Иллюзия.

— Какавача, я так рада, — она ступила назад, ближе к краю, блаженно прикрывая глаза. — Наконец-то… наконец-то я тебя больше не увижу. Я так устала.

Сердце рухнуло вниз прямо с этого обрыва, разбиваясь на тысячи осколков. Как она может так говорить? Они ведь столько значат друг для друга. Они же семья…

Непонимание и детская обида застилали разум. Она не может так говорить, она ведь его любит! Мама говорила…

Точно.

А может, и не любит вовсе? И не любила никогда? Возможно, она лишь выполняла последнюю волю мамы? Гадкие сомнения вплелись в пшеничные волосы, проникая ядом в измученный разум. Он ведь, правда, обуза, она могла бы просто уехать и жить долгую счастливую жизнь, но она погибла, выгораживая его перед теми дикарями. Погибла ни за что.

— Не надо, пожалуйста… Стой… — по щекам текли слёзы. — Я так люблю тебя, почему…

— Ты ещё спрашиваешь? — со спины зазвучал до жути знакомый тембр. — Посмотри на себя, ничтожество. Да с тобой дела никто иметь не желает. Даже родная сестра готова покончить с собой, лишь бы ты отцепился. Ей-богу, ведёшь себя, как паразит.

Какавача обернулся, совершенно неспособный рационально оценивать всё происходящее. Теперь на него сверху вниз смотрел он сам. Улыбался широко, злорадно, словно всегда знал, что рано или поздно этому суждено случиться.

— Ты себя в зеркало вообще видел? Знаешь, что сейчас происходит?

Какавача покачал головой, как ребёнок, которому родитель объяснял суровую истину взрослой жизни.

— Прямо сейчас сам Веритас Рацио, — его имя Авантюрин смаковал по слогам, как ту самую приправу, что придаёт блюду особые острые нотки. — Держит твои волосы, пока ты выблёвываешь остатки своего достоинства. Как думаешь, далеко ли он тебя пошлёт после этого? Ах да, хотя погоди, кажется, уже слал. А до тебя долго доходит.

— Что ты несёшь? Я тут с сестрой!

— Да неужели? — он кивнул в сторону обрыва, но её там уже не было.

Падая на колени и зажимая пыльными руками самому себе рот, Какавача едва не закричал. Он не верил своим глазам, он был уверен, что сестра его любила, что в жизни бы не покончила с собой из-за него. Он не помнил этого. Это всё ложь.

Она ведь уже умирала, и не по своей воле, так зачем снова…

— Бедняжка, а ведь была красивая, — Авантюрин склонился к его уху со спины. — Прямо как мама.

— Закрой рот! — Какавача брыкнулся, чтобы ударить наотмашь, но Авантюрин со смехом отшатнулся.

— М-да… Ну, я целиком и полностью могу её понять. На тебя даже смотреть тошно.

Он схватил его за шкирку, поднимая на ноги, и снова толкнул перед собой, заходясь звонким смехом. Какавача упал, ладони прижались к грязному, заляпанному кровью, зеркалу. Собственное отражение мерцало глитчами и помехами: вот он, совсем маленький, рисует палочкой на песке семью и улыбается, здесь подросток, едва умеющий читать, ещё мерцание — и теперь на него взирает притворно улыбающийся студент элитной академии, сильно невыспавшийся, но всё-таки.

И чья это заслуга? Его что ли?

Весь пол был одним большим зеркалом, и Какавача не мог подняться на ноги, словно прикованный цепями к собственной кривой копии лицом к лицу. Со спины вновь раздался противный смех. Кажется, теперь их было около десятка.

Все они тыкали в него пальцем и перекрикивали один другого.

— Неудачник.

— Отброс.

— Эгоист.

— Никчёмный трус.

Голоса слились в неразборчивую какофонию. Они звучали одновременно, громко, пронизывающе, до самых костей. Он знал, он прекрасно это знал, но был не в силах заткнуть хоть кого-то из собственных «Я».

— Аферист.

— Благословлённый неудачник.

— Избранный любимчик богини-матери.

Он зажал уши руками, когда горячие слёзы катились по щекам, но и это не помогло. Сквозь ладони всё равно настойчиво просачивалась вся горькая правда, что таилась в недрах его сердца.

Эгоист никчёмный аферист благословлённый неудачник избранный любимчик богини-матери неудачник неудачник неудачник неудачник неудачник неудачник неудачник неудачник.

Перед глазами внезапно снова замерцало белыми пятнами и образами. На этот раз более яркими и чёткими: прекрасный рассвет, виднеющийся с того обрыва, где ещё пару минут назад стояла сестра, грязная плитка общественного туалета, собственная мерзотная злорадная улыбка, вода, много воды на лице, чьи-то руки? Всё смешалось в неразборчивую кашу из ощущений, он не понимал.

— Эй, слышишь меня?

Авантюрин открыл глаза, всё шло рябью и тошнотворным месивом из красок, но её лицо он смог разобрать во всех деталях. На этот раз не улыбка — беспокойство. Такое родное, непритворное.

— Ты себя как чувствуешь? Сколько пальцев показываю? — сестра мягко коснулась его бледного лица, поглаживая тыльной стороной ладони по щеке, её голос убаюкивал. — Ну же.

Вместо ответа Авантюрин прижал её к себе. Крепко-крепко, так сильно, чтобы передать хоть каплю той любви, что забывал возвращать в ответ на её заботу. Он едва не завалился набок, сидел, кажется, в крайне неудобной позе, но плевать. Она тут, она рядом, как же он мог этого не заметить. Всё это время сестра была…

В нос ударил знакомый одеколон, но это не было тёплым ароматом её волос. Авантюрин поморщился, отпрянул назад, больно ударяясь затылком о плитку. В глазах пульсировали цветастые круги, но когда он помотал головой, перед ним сидела уже не сестра, а опешивший от внезапного тактильного порыва Веритас.

— Что ты тут…

— Пальцы, — терпеливо напомнил он, теплоты объятий как не бывало, но волнение в голосе по-прежнему слышалось весьма отчётливо.

— Два.

Рацио мягко улыбнулся, совершенно не так, как скалились злые копии Авантюрина ещё минутами ранее. Он всё ещё с большим трудом различал иллюзию и реальность, но, кажется, настоящий Веритас действительно именно так и улыбался.

— Отлично, — Рацио приподнялся, оборачиваясь к оставленной Топаз бутылке воды.

И всё-таки Авантюрин проводил его разочарованным взглядом и похлопал себя по карманам, в задушенной попытке отыскать такие нужные сигареты. Это была не она. Всё это время была не она.

— Ты собрался сейчас в таком состоянии курить? Ты что, совсем идиот?

«Ты себя в зеркало вообще видел?»

— Да, а что, не видно? — Авантюрин огрызнулся в ответ.

Он бегло поднял глаза на Рацио, когда тот встал спиной к зеркалу, но посмотреть на собственное отражение Авантюрин лишний раз побоялся и тут же опустил взгляд на зажигалку.

— Теперь расскажешь нормально, что произошло? Мы с Топаз тебя с того света с едва вытащили. Ты выглядел, как живой труп.

«На тебя даже смотреть тошно».

Всё внутри начинало медленно закипать. Да кто он такой вообще? Нахрена явился среди ночи? Может, было бы и хорошо, если бы Авантюрин прямо тут и откинулся, меньше хлопот всем окружающим.

Лязг колёсика зажигалки рассёк звенящую тишину. Только сейчас Авантюрин в полной мере осознал, что от музыки с улицы осталась лишь тихая мелодия из бара. Всё уже кончилось.

Смотрел на него Веритас крайне устало, но от этого злиться хотелось только сильнее. Снова на него тратили время, чтобы потом предъявить. В голове до сих пор мерцали гадкие образы, отвратный искажённый смех, а перед глазами мелькали фантомные тени самого себя, прямо у Рацио за спиной. Как же бесит.

Ему только идеально выглаженного костюма не хватает, как тогда, на сцене.

— Мне насильно затолкали купленные таблетки в глотку после литра текилы, попутно отбив пару почек. Идёт? — он выплюнул с пренебрежением.

— Нет, не идёт, — Рацио злился в ответ. — На кой чёрт ты покупал наркоту?

— Умоляю, и это ты меня спрашиваешь? — он натянуто хохотнул, припоминая его же заказ у Сампо и одновременно внутренне сжимаясь от страха, когда всё ещё мутный взгляд зацепился за оскалившийся силуэт самого себя в другом конце туалета. — Вам, богатеньким сыночкам, не понять, что торговать подобным приходится далеко не ради удовольствия.

— Что ты несёшь? Это тут при чём вообще?

— При том. Я просто помог человеку, — Авантюрин резко затянулся, тут же по-дурацки закашлявшись.

— Себе бы помог сначала, — Рацио подошёл ближе, вновь присаживаясь на корточки и протягивая бутылку воды.

Было видно, что Веритас задержал дыхание. Ему не нравился запах его сигарет, как и не нравился сам Авантюрин. Он был в этом уверен.

Так называемая «забота» и попытки в жалость не влекли за собой ничего, кроме новой пропасти в душе. Он не хотел подпускать кого-то так же близко, как сестру. Они не достойны занимать её место.

Вспомнилось объятие, притворное, окутанное обманом. Авантюрин обнимал сестру, не его. Но Веритасу это не объяснишь. Тот теперь небось гордо думает, что он в него втрескался по уши? Будет бегать и ноги раздвигать? Благодарить за то, что спас? Ха.

Авантюрин злобно поднял пересохшие глаза на Рацио. За его спиной стояло трое. Три Искажённые копии Авантюрина внимательно наблюдали за каждым его действием. Перешучиваясь, перешёптываясь, делая ставки.

Словно стервятники, они выжидали его оплошности, чтобы появился новый повод поглумиться и ткнуть его в это носом.

«Как думаешь, далеко ли он тебя пошлёт после этого?».

— Веритас? — Авантюрин сделал особо длинную затяжку, отчаянно заполняя лёгкие едким горьким дымом.

— Что?

Он схватил Рацио за грудки и грубо подтащил к себе, впиваясь потрескавшимися губами в его. Веритас опешил, не соображая вообще ничего из того, что Авантюрин вытворял. Широко распахивая глаза и с безвольной покорностью подставляясь.

Он упал на колени, не в силах удержаться на корточках после такой резкой хватки. Бутылка с водой покатилась по полу. Авантюрин готов был поспорить, что услышал фантомный треск. То была веритасовская гордость? Что ж, славно.

Руки по-прежнему ощущались ватными, но сил хватало для того, чтобы удержать. Не позволить ему отпрянуть раньше времени. Он хищно улыбнулся ему в губы, проскальзывая языком по ровному ряду зубов, такому же идеальному, как и их обладатель, и углубил поцелуй.

Жадно, несдержанно, совершенно пошло и отвратительно. Так, как Рацио никогда в жизни — Авантюрин был уверен — не поцеловал бы. А он взял, и сделал. Дым в лёгких напомнил о себе слабым жжением, и Авантюрин, совершенно не стесняясь, выдохнул ядовитую смесь ему в самую глотку.

Долго, мучительно и так, чтобы у Веритаса в ту же секунду заслезились глаза. Мог бы его уже давным-давно оттолкнуть, прервать эту откровенную пытку, но он всё терпел. Авантюрин искренне надеялся, что Рацио не получает от этого какое-то мазохистское удовольствие, иначе всё зря.

Губы царапали, не ласкали. Руки сжимали, совсем не в тех нежных объятиях, которые предназначались его сестре. Глаза прожигали дыру, не любовались.

Рацио задыхался.

Вся та порция дыма, которую Авантюрин успел в себя затянуть, была уже во рту у Веритаса. Навернувшиеся слёзы рефлекторно и неконтролируемо стекали по его щекам, портя такой идеальный вид богатенького члена студсовета. Ах, какая жалость.

Все три тени, что наблюдали за ним всё это время, внезапно испарились. Вместо них был лишь он сам. Полностью соответствующий тому описанию, которое слышал там, возле зеркала.

Веритас, словно в трансе, медленно выставил руки перед собой, но это было уже не нужно, Авантюрин сам грубо его отпихнул, вынуждая упасть на плитку.

— Ты ведь об этом думал, когда дрочил на меня? — в глазах плясали бесы, как же он был доволен собой.

Потерянность. Это слово как нельзя описывало то выражение лица, которое было сейчас у Веритаса.

— Что, думал, я не узнаю твой маленький секретик? Что у тебя на меня стоит? Ну так пользуйся, вот он я, весь в твоём распоряжении, — с каждым брошенным словом Авантюрин отчётливо слышал, как забивал гвозди в гроб веритасовского доверия.

— Ты ненормальный…

— О да, я такой, ха-ха-ха. Ну что, ещё разочек? — он потянулся к нему губами.

Веритас скривился в отвращении и оттолкнул его от себя, стоило Авантюрину лишь протянуть вспотевшие и дрожавшие от волнения ладони навстречу.

Отлично, всё, как он и планировал.

На ходу откашливаясь от тошнотворной горечи в горле и грубо растирая рукавом толстовки слёзы со следами «поцелуя» на губах, Веритас вылетел из туалета, оставляя Авантюрина одного. Разбитого, едва способного трезво смотреть на мир без примеси галлюцинаций.

На сердце у него скребли не кошки — самые настоящие когтистые чудища, а застывшее в алых глазах отвращение крепко запечатлелось в его памяти. Вот и славно, он недостоин чего-то большего.

Какавача в упор игнорировал собственную агонию, отказывался чувствовать горячие слёзы, стекающие по шее под ворот рубашки. Скривил губы, пряча лицо в ладонях, чтобы с глухим хрипом проглотить жгучий горький воздух.

Гори оно всё синим пламенем.