Увидев в дверях Ти Фея, Ли не стал даже из-за стола вставать, только махнул рукой, приглашая его пройти дальше. И Ти Фей послушно перешагнул через порог, пряча руки за спиной.

— У тебя новый костюмчик? — небрежно спросил Ли, не отрывая глаз от окна, закрытого рисовой бумагой. — А ты знаешь, что раньше простолюдинам запрещалось носить желтый?

— Так я же принц, опять забыл? — Ти Фей остановился у стола, неосознанно заняв то же место, что и при прошлом разговоре. — И тем более, в наше время императорские особы, видимо, предпочитают серебристый.

Ли задумчиво осмотрел свое тело, спрятанное за серебряным нарядом. В нем будто завершилась какая-то перемена, пока что скорее ощутимая, чем заметная визуально; как будто фигура стала чуть более ладной, чем была, движения немного менее дерганными, а кожа постепенно приобретала упругость и цвет, характерные для живой плоти. Значит, черная материя Ти Фея уже действовала вовсю. Значит, некропринц и правда возвращался к жизни. Хорошая ли это новость?

Ти Фей был глубоко убежден, что не плохая. Ли не так уж плох. Ли...

Не так уж плох.

— Это мой любимый наряд, — задумчиво проговорил Ли. — У меня есть и торжественные, все такие золотые и прочее... Но я не большой любитель носить подобное. Я, можно сказать, скромняга. Ни за что не надел бы золотое по своей воле.

Он игриво посмотрел на Ти Фея, а тот посмеялся в ответ, не приняв эту колкость на личный счет. Ну и что? Ему понравился золотой тигр, а кто там что считает и думает — не имеет значения.

Оба замолчали, с интересом глядя друг на друга, но никто не решался первым проломить тишину. Ли не стал спрашивать, зачем Ти Фей его снова беспокоит, не поинтересовался, что же он прятал за спиной. Хотя его глаза почти искрились от любопытства — их взгляд с каждым днем обретал все больше живости. Ему было любопытно. Но он молчал. Гадкий принц!

Ти Фей кашлянул, прочищая горло.

— У меня для тебя кое-что есть, высочество.

— Да, я как-то догадался, — Ли напустил на лицо показное равнодушие и посмотрел на расставленные в стороны локти Ти Фея. — Давай, ставь на стол свой кубок...

Приятно ощущать собственное превосходство, знать, что обвел кого-то вокруг пальца, что превзошел чужие представления о себе; тем не менее, водружая на стол железную клетку, Ти Фей не испытывал ничего, кроме сдержанного, нежного ликования. Сюрприз удался.

Ли от удивления разве что рот не открыл, хотя его губы дрогнули. Голубь смотрел на него из-за прутьев клетки и наклонял голову к плечу в той же манере, какая встречалась иногда у самого принца.

— Птица? — прохрипел он.

— Птица для принца! — Ти Фей сам был в восторге от собственного экспромта. — Нравится?

— Мертвая? — уточнил Ли, хотя не мог не видеть, что голубь более чем жив.

— Нет. Мертвая у тебя уже была, а ты мне ее отдал, — напомнил Ти Фей, посмеиваясь над растерянностью Ли. — Ты ведь расстроился, что тот птах умер на твоем столе, разве я не прав? Оно и понятно, это все-таки неприятное событие. Когда кто-то такой маленький и пернатый умирает прямо на глазах...

Прежде Ли не мог отвести глаз от клетки — теперь же его взгляд намертво прилип к Ти Фею.

— Ты понял? — упавшим голосом уточнил он. — Ты понял? Нет, тебе кто-то подсказал...

— Ага, мертвый голубь прокурлыкал, — хмыкнул Ти Фей и демонстративно пододвинул клетку ближе к Ли. — Я ведь не дурак, знаешь. Конечно, я не сразу понял, но потом я представил себя на твоем месте, и... в общем, вот. Держи. Этот не умрет, если не забудешь его покормить и напоить, а еще, наверное, не помешает давать полетать...

Ли подался вперед, взмахнул руками, как будто хотел взять клетку; но остановил сам себя, затряс головой, вскочил со стула, даже отвернулся, уткнувшись носом в окно.

— Нет, нет, забери! Это плохая идея. Очень плохая! Все, к чему я прикасаюсь, умирает. Это и ожидаемо, я ведь сам мертв. Я погублю птицу и только больше расстроюсь...

Ти Фей послушно взялся за прутья клетки, подтянул ее к себе, открыл маленькую дверцу. Ведь он искренне считал себя самым великим и мудрым некромантом на свете, хоть и никогда не отрицал склонность слегка преувеличивать собственную значимость и таланты; и мог с железной уверенностью утверждать, что прикосновение ходячего мертвеца не смертельно само по себе. По крайней мере, его самого принц уже касался. И от этого никто не умер.

И поэтому он без колебаний схватил Ли за запястье.

Рука была холодная, словно каменная, и такая же твердая. Пальцы сразу же свело судорогой, холод шел из самых глубин мертвого тела и проникал до косточек живого; а еще Ли явно не чувствовал прикосновение к своей коже, ведь не обернулся, даже когда Ти Фей стиснул его запястье, насколько мог.

— Посмотри сюда.

Принц послушался, хотя и нехотя, как будто через силу; сперва он уставился на чужие пальцы на своем запястье, и причем лицо сделал такое, словно призрака увидел; а затем ахнул, когда Ти Фей осторожно повернул его ладонь вверх и положил туда голубя. Бедная птица к этому моменту была настолько напугана, что даже не пыталась сбежать; а может прикосновения мертвеца заставили ее оцепенеть?

— Смотри, — произнес Ти Фей прежде, чем Ли успел бы подумать о последнем варианте, — ты держишь его в руках, а он еще вполне себе жив.

И словно в подтверждение этих слов голубь моргнул и слегка сдвинул голову вбок.

— Осторожно, сейчас полетит!

Ли не успел сжать пальцы достаточно крепко, и птица встрепенулась, поднялась к потолку, забилась крыльями, теряя перья; пришлось Ли забираться на собственный стол, чтобы дотянуться и изловить нового питомца. Ти Фей остался внизу и от всего сердца болел за успех предприятия; а когда голубь вернулся в руках Ли, то получил от Ти Фея мимолетное поглаживание по голове подушечкой пальца.

— Глупая птица, от полной кормушки улетает!

— Знаешь, я все еще не могу поверить, — признался Ли, стоя перед Ти Феем так близко, что хотелось попятиться — но это было бы так грубо! — Ты правда понял, что я расстроился из-за птицы? И правда решил подарить мне живую?.. Сам до всего дошел? И только ради меня послал слуг за голубем?

Хотелось ответить: да, вот такой я проницательный, такой жертвенный! Все продумал! — Но ложь застряла в горле.

— Я действительно понял, что ты скорбел. Да у тебя на лице было написано! Если бы я только сразу додумался на тебя посмотреть, — вздохнул Ти Фей. — Но голубь мне был нужен для моих исследований. Он уже дал мне все, что мог, и поэтому я решил, что с тобой птахе лучше будет. Что ты лучше, чем я, сможешь ее оценить и полюбить.

Ли повернул клетку дверцей к себе и посадил птицу на место.

— Я думал, ты совсем ничего не понимаешь, — признался он. — Я думал, ты такой поверхностный, такой отстраненный, самовлюбленный...

— Не сказать, чтобы ты сильно ошибся.

— Но ты здесь, и этот подарок... — Ли совсем его не слышал. — Наверное, это я — поверхностный ведь сужу о тебе лишь по первому впечатлению...

Он говорил так горячо, так искренне, что каждое его слово отзывалось в лживом сердце Ти Фея болью; невыносимо было смотреть на то, как уродливая маска мертвого лица куксится от бурливших в душе эмоций, невыносимо слышать его комплименты, шедшие из самой глубины давно замершего сердца. Невыносимым стало даже собственное еще живое тело; Ти Фей быстро придумал какое-то оправдание и поспешил убраться из кабинета, оставив принца наедине с его новым питомцем. Бросив последний взгляд через плечо, Ти Фей увидел, что Ли сидит за столом, смотрит на копошившегося в клетке голубя и улыбается до глубоких складок на лице; и это мертвое лицо с широкой улыбкой навсегда отпечаталось на сердце.

***

Подстелив под себя пару листов бумаги, Ти Фей опустился на колени у своего дерева и взялся за нож. Несколько прошлых экспериментов не привели ни к чему толковому, и коряга уже покрылась царапинами, словно на нее напала дикая кошка, чьего папашу убило дерево, и теперь кошка мстила всем древесным. Пришлось потратить несколько дней на то, чтобы зачаровать нож, бездарно сливая в ритуал множество черной материи, и попробовать снова, нанося руны на кору уже заряженным, а не обычным инструментом. Тело отзывалось болью при каждом движении, мягко намекая, что если он и дальше будет разбазаривать материю, то для него самого жизненной энергии не останется совсем; но Ти Фей не сдавался.

Нельзя же сдаваться, когда ты уже так далеко продвинулся!..

Так далеко... как?

Он вырезал руны, отыскивая на изувеченном деревце еще целые участки. Руна огня, руна любви, чтобы воплотить эмоции, подпитывающие человека к жизни. Руна памяти, и рядом — озеро, чтобы создать глубину разума, в которой душа могла бы затеряться. Какой разум может быть у дерева? Ну, ритуалов, направленных на возрождение именно растений, Ти Фей вспомнить не мог, спросить — стеснялся; а если так подумать, то он встречал немало людей, по поведению которых и не поймешь, человек перед тобой или ясень какой-то, так что...

Так что будем надеяться, что жизнь одна и та же, и у животного, и у растения, и не важно, что там говорил Аристотель.

Работая, Ти Фей посматривал на красный павильон в стороне, но теперь скорее неприязненно, чем с любопытством. В скрипе старого дерева все еще слышались шаги, будто бы кто-то невидимый полз по заваленному грязью залу и царапал ногтями балки, приближая неминуемый крах пагоды. Ветер выл над головой и как нарочно пытался вырвать ветряки, размещенные на крышах дворцов, но не касался Ти Фея, даже не трепал его волос. Поднялся выше обычного. Возможно, специально, чтобы насолить принцу, пытавшемуся его приручить?

О нет, он точно сходит с ума. Надо поговорить с кем-то, а то вот так олицетворять ветер разрешено только писателям и поэтам, а Ти Фей не мог с чистой совестью назвать себя ни тем, ни другим. По крайней мере, теперь, ведь последнее свое стихотворение написал еще в монастыре...

Но сперва дорезать руны. Нож удобно лежал на ладони и легко входил в сухую кору; однако работа требовала сосредоточенности, которой противился буйный дух, и стоило хлопнуть двери в осенний павильон, как он вздрогнул, отвлекся, дернул рукой и вонзил лезвие себе в ладонь, которой придерживал пузырчатый ствол. Темные капли крови показались на испещренном письменами металле и потекли в стороны, нарушая четко выверенную последовательность рун. Чем чреват порез ритуальным ножом? Станет ли теперь Ти Фей деревом или человеком?

Шипя от боли, он повернулся к ненавистному павильону и заметил движение фигуры, замотанной в ветхую тряпку, что покидала строение. Он уже видел эту мертвячку раньше, да, это именно она принесла ему белое с золотом платье, теперь окропленное темной кровью. Они тогда еще неплохо поговорили. Можно даже сказать, поболтали. Потренькали. Почирикали...

В своих истончившихся руках она несла гору гнилых листьев, смешанных с мокрицами и жуками. Вес этой кучи тянул ее туловище вперед, к земле; сухие мумифицированные ноги подгибались, кожа ломалась и осыпалась мерзкой пылью, голова запрокинулась назад, и ткань пелерины легла так, что видны стали черные глазницы, устремленные в небо. Она еле шла, тело не выдерживало нагрузки; по-хорошему стоило бы оставить эту измученную плоть мирно гнить в могиле и выбрать на роль служанки кого-то посвежее, но неизвестный некромант не заботился о хорошем. Видимо, пока она может идти, она будет идти. И не важно, какое жалкое зрелище являет собой ее плоть.

— Эй, подружка, — Ти Фей встал с колен, держа на весу раненную руку, — прибираешься?

Она продолжила ползти, влача свою непосильную ношу. Кости едва могли унести ее плоть, а вес листьев оказался для них непомерен; когда она проходила мимо, Ти Фей слышал, что они стучали друг об друга, трещали и ломались, и мог наблюдать, как истерзанное тело опускается все ниже и ниже к земле, сломленное давлением листьев. Скоро она уже не сможет ходить, но магия заставит это несчастное существо ползти дальше, к цели, до тех пор, пока ее останки не лишатся последней возможности двигаться и не упадут где-то, дергаясь и трясясь в бессмысленных попытках продолжить работу. Жалкая, жалкая девочка.

Принц Ли в один из своих приступов философии рассуждал о том, кем был сапиенс, придумавший танцы. "Сапиенс" — этим странным словом он обозвал, конечно, человека; в монастыре Ти Фей ознакомился с достаточным количеством научных трудов, чтобы понимать это. Сапиенсы — обезьяны, похожие на Ли и Ти Фея (хотя на последнего все-таки больше); когда-то их даже было несколько видов, и жили они бок о бок на одной планете, и питались одним кормом, и заботились, вероятно, об одном и том же. Но история рассудила так, что из всего славного и благородного семейства сапиенсов лишь один вид смог назвать себя человеком, лишь одному довелось построить цивилизацию; другие остались одеревеневшими кусочками в темных пещерах, а эти построили Запретный Город, нашили себе красивую одежду, научились сбривать волосы со своих тел и мазать на лицо яркие краски, собрались в огромных полисах и объявили: "Мы — человеки"; и все это лишь затем, чтобы в один прекрасный день падение Солнца с небосвода перевернуло с ног на голову всю их жизнь. Очутившись в мире, полном непонятно каких монстров, те немногие, кто хоть чуть-чуть походил на людей прошлого, возвели вокруг себя стены, громко объявили, что остаются человеками несмотря ни на что, и изо всех сил старались свести к минимум контакты с теми, кто назывался другими словами. Никаких контактов с эльфами, никаких с вампирами; есть только мы, хомо сапиенсы сапиенсы, и мы так гордимся своей сапиенсностью, что всю свою жизнь строим вокруг одной этой мысли. Если я не человек, то кто я?

А может стоит задаться другим вопросом: что есть человек?

Та обезьяна, которая первой ударила камнем о камень и дернула рукой в ритм, изобретя танцы — она человек?

Или мужчина, безучастно глядящий на попытки давно истлевшего трупа унести кучу листьев из загнивающего дворца — он человек?

А вот это тело, насквозь отравленное магией? А принц, возвращенный к жизни темным ритуалом, унесшим души тысячи других людей? Кто есть кто? И ведь все они сапиенсы, может даже сапиенсы два раза, хотя насчет первой обезьяны наверняка не скажешь. И неужто они все так подобны друг другу?

Утерев нож о бумагу, Ти Фей спрятал его в специальную салфетку, расшитую защитными символами, и подбежал к мертвячке, влачившей по земле свою ношу.

— Брось ты эту чепуху, — приказал он и выслал импульс в ее тело, заставивший покорное создание опустить руки. Листья, отяжелевшие от гнили, рухнули на землю неопрятной кучей, из которой в стороны бросились мокрицы и черви; Ти Фей проглотил испуганный визг и здоровой рукой коснулся плеча служанки.

— Пошли со мной, девочка. Пойдем-пойдем.

Они поднялись в жилой павильон, по мраморным коридорам добрались до комнаты Ти Фея, и там разошлись на некоторое время: он ушел промывать рану под краном и накладывать повязку, а она осталась стоять в спальне, неприкаянная, глядя пустыми глазницами в потолок. Рука болела немилосердно, и в такие моменты в голову снова закрадывалась мысль, что, быть может, и неплохо было бы помереть и обратиться в лича, которому неведома боль; но лекарством от подобных идей становилось воспоминание о вкусе хрустящей уточки во рту.

Возвратившись в спальню, Ти Фей подошел к безразличной мертвячке и осторожно взялся за край ее пелерины, отделяя материю от тела. Все было таким ветхим, что рассыпалось едва ли не от дыхания; в воздух поднимались облачка не очень полезной для здоровья пыли, и в носу зудело, хотелось чихать, но он не останавливался до тех пор, пока совсем не обнажил мертвое дело. Да уж. Работы — непочатый край.

— Я мог бы попытаться упокоить тебя навеки, — рассуждал Ти Фей, сворачивая материю в рулон и отбрасывая небрежно на пол. — Но я же не знаю, кто создал тебя, да? Вдруг это какой-то очень мощный некромант, тот же Струт'Гад, например, и мое вмешательство его разозлит? Не хотелось бы, чтобы он предстал передо мной, дрожа от гнева, и начал орать или что-то в этом роде...

А может тебе просто не хочется, чтобы она умирала? Может ты, эгоист и негодяй, выдумал для мертвого тела какую-то личность, удобную и покорную тебе, и теперь цепляешься за эту иллюзию, за мираж разговора по душам, за идею о дружбе и помощи, и отрицаешь очевидное: любое вмешательство, кроме избавления от ядовитой магии, будет издевкой?

Нет, нет, не может быть.

— Я просто забочусь о тебе, понимаешь?

Сколько раз он слышал эти слова за свою жизнь — и как часто при этом говорящий действительно заботился, а не хотел использовать для своей цели?

Шейные позвонки истерлись, поэтому ее голова теперь все время западала назад; пришлось разломать стол и вырвать у него ножку, чтобы палкой заменить позвоночник. Шелковым шарфом Ти Фей закрепил опору у тела, оплел, как феньку, все ребра, и закрепил голову в нормальном положении. Чем это лучше того, что сделал неизвестный с другой женщиной, к шее которой примотали кусок железа скотчем? Ну, Ти Фей хотя бы пытался изобразить что-то посимпатичнее!

Ветхие ноги не держали вес конструкции; ворча и вздыхая, Ти Фей продолжил громить стол, благо старое дерево довольно легко ломалось; коленные и тазобедренные суставы он усилил резинками, как кукольные шарниры, а сошедшую с костей кожу заменил лоскутами ткани, которую использовал для создания оберегов на своем дереве. Теперь его бессловесная подружка меньше походила на кучу ветоши, зато больше — на огородное чучело, и определенно изменения не пошли на пользу ее общему внешнему виду.

— Ты на меня не злись. На меня не стоит злиться, — приговаривал он, осматривая ее со всех сторон. — Я действую исключительно из лучших побуждений. Я...

Стянув со своей кровати красивое расшитое гладью покрывало Ти Фей скрутил его в шар и взвесил на руках, прикидывая, сумеет ли ее тело вынести вес дорогой материи.

— Если я усыплю тебя, сюда наверняка приведут другую. И не гарантировано никем, что она не будет страдать еще больше, — во что бы то ни стало нужно было оправдать свое поведение, найти очень вескую и чертовски объективную причину, почему он не мог помочь по-настоящему, а ограничился каким-то жутким суррогатом помощи; мертвячка смотрела на него, и во взгляде ее черепа ему мерещилось осуждение. — Но я хочу... я хочу... хотя бы облегчить твои страдания. Я хочу... сделать хоть что-то. Хочу... доказать, что на что-то способен.

Темно-зеленая, расшитая бирюзовыми павлинами ткань легла на узкие высушенные плечи, и Ти Фей собственноручно завернул несчастное создание в материю, скрывая под зеленью и свое, и чужое безумие. Помочь. Облегчить. Чтобы ей не пришлось волочиться по земле, неся перед собой кишащие мерзостью листья. Чтобы она могла идти. Наклоняться. Брать в руки предметы. Даже если она не понимает, что происходит — а вдруг все-таки понимает? Вдруг есть в ее сердце искорка духа, что, если где-то на ее теле скрыта какая-нибудь руна озера, и в этом омуте плещется душа, способная осознать свое положение, но не умеющая высказаться?

Синдром запертого человека.

Ти Фею стало так страшно, что перехватило дыхание; в последнем, финальном порыве он опустил руки на плечи, прикрытые зеленым пледом, сосредоточился и выпустил из себя несколько капель темной материи, которыми окропил чужое тело. Это вышло легко — ужас от мысли о запертой в ничтожной плоти душе принес достаточно боли — но даже такая маленькая магия немедленно обернулась слабостью и головной болью. В кровать. Поскорее в кровать...

— Ты можешь идти.

Она развернулась и покорно поползла, шурша красивой пелериной, постукивая деревянным экзоскелетом при каждом шаге. Теперь, когда она сдвинулась, Ти Фей смог увидеть дверь в свою комнату, и обнаружил там Ли; тот стоял, загораживая собой проход, и задумчиво, загадочно глядел на движения обновленной женщины.

— О нет, — простонал Ти Фей, ступая к кровати и хватаясь за ее спинку руками, чтобы удержаться на ногах. — Пришло время? Я... я совсем забыл.

Ли поднял руку ладонью вперед.

— Нет, я смогу еще, — Ти Фей не понял этого жеста. — Я точно смогу...

Принц покачал головой и сошел с места, выпуская мертвячку, бредшую наверняка обратно к своим листьям; Ти Фей ожидал, что сейчас Ли вернется и отругает его или может даже как-то накажет, справедливо напомнив об обязанностях, которых его никто не лишал. Но зеленое покрывало исчезло в темноте коридора, и больше никого не было видно, словно Ли растворился вместе с ней, тоже пошел сгребать листья; с этой картиной перед глазами Ти Фей плюхнулся на кровать и позволил себе короткий, мучительный, беспокойный сон.