Марго двадцать. Он юн, кучеряв, тонкокостен и вхож во все лучшие московские общества, спасибо папеньке-военному инженеру. Марго — Дмитрию Марганцеву, на самом-то деле — давно пора бы найти себе невесту, обзавестись полезными связями или хотя бы просто уехать кутить в обворожительно красивую, как писали в модных журналах, этой весной Европу. Но никак не протирать штаны в пыльных аудиториях пыльного же университета, на пахнущих вечностью и тоской факультативах по культурологии.
Блистательные мальчики не должны таким заниматься.
Мастер, который терпеть не может собственное имя, жёлтую мимозу, повылезавшую со всех углов, и эти факультативы, запирающие его в гулких амфитеатрах с рядами исписанных деревянных пар и всего парой неблагодарных слушателей, морщится, жалеет, что не может закурить, и продолжает монотонно рассказывать про нравы древних греков.
Не то, чтобы его кто-то на самом деле когда-то слушал, нет, и не то, чтобы он был по-настоящему заинтересован в предмете, просто Мастеру отчаянно нужны деньги, а руководство музея, такого же пыльного, как и всё вокруг, снова урезало ему зарплату. И если бы не старый друг, пристроивший его полулегально читать лекции под своим крылышком, он бы перебивался с хлеба на воду и вынужденную голодовку во имя окончания своего очередного романа.
Мастер — серый, уставший, пропитанный столовым вином, головной болью и отчаянным безразличием разливающейся весны — никому не интересен. Никому, кроме, почему-то, Марго.
Почему Марго зовут так, как зовут, он знает весьма смутно. То ли это приклеившаяся шутка, то ли производная от фамилии, то ли остаток скандала, трясшего весь исторический факультет год назад, когда Марганцев и компания сорвали защиту дипломов костюмированной вечеринкой, где они выплясывали шимми* в дамских платьях. Только сейчас этот юноша, которого язык не поворачивается больше называть Димой, что-то вырисовывает в тетрадке за партой на первом ряду, попутно теребя свои шоколадные кудри левой рукой и морща нос. Единственный слушатель и тот отвернулся, вздыхает про себя Мастер и переворачивает листок конспекта. Девушка тремя рядами выше Марго беззастенчиво зевает и укладывается лбом на руки.
Будь Мастер чуть менее порядочен хотя бы в своих глазах, он бы поступил точно так же.
***
В какой-то из чуть менее пыльных и чуть более тёплых апрельских почти-вечеров, когда часовая стрелка уже ушла за опостылевшие четыре часа пополудни, а время неуклонно начало клониться к ужину, Марго остаётся с ним в аудитории наедине. Даже их извечной спутницы, белки Сони, как окрестил ей в голове Мастер, сегодня нет. Наверное, сорвалась на свидание, решив пренебречь бесполезными занятиями в угоду молодости и любви. Мастер её не винит. Он бы и сам не пришёл, если бы Марго не пристал к нему в коридоре с вопросом о теме сегодняшней лекции.
Хуже того, сегодня был первый раз за весь семестр, когда темы попросту не было. Не придумалась, затерялась в очередных черновиках очередной главы, заплутала в дымовой завесе дешёвых сигарет, вспорхнула феей, да и вылетела из пыльной Мастеровой головы.
Мастер не винит и её тоже. И предлагает Марго самому выбрать тему, раз уж они сегодня вдвоём.
Марго просит рассказать что-нибудь о любви и не слышит чужих внутренних чертыханий. Потому что греческая любовь — содомия, разврат и падение нравов, и Мастер слишком хорошо об этом знает. Потому что сам почти такой же. Только пыльный, повязавший себя клятвами и обещаниями, потерявший единственного близкого не-друга в кровавой революционной бане и накрепко запретивший себе обо всяком таком думать.
И представлять, да простят его боги, очаровательного Марго, изящного и тонкого, в образе своего катамита*.
Марго, смеющийся и пару мгновений назад ещё целующий в щёки прелестных девушек с потока, влетает в пустую аудиторию порывом ветра и цветочного запаха сладких духов и упирается взглядом в Мастера, непривычно стоящего не за кафедрой, а у стола, оперевшись на него руками и поясницей, и разглядывающего потолок, словно студент, не выучивший билет. Тишину можно резать ножом, поэтому последние несколько шагов приходится делать старательно-беззвучными, чтобы не спугнуть то редкое видение, что так не получается зарисовать на тетрадных полях: когда вечно отстранённый преподаватель культурологии внезапно превращается в обычного человека. Печального и уставшего.
Марго закусывает щёку изнутри и усаживается на одну из парт первого ряда: достаточно далеко, чтобы не попасть на чужие глаза сразу же, и достаточно близко, чтобы суметь разглядеть все складки на видавшем виды пиджаке.
Пиджак-то у месье культуролога — как обзывают его шумные друзья Марго, искренне не понимающие, почему их гуляния пропускаются из-за каких-то скучных пар — всего один, старый и потёртый, висящий на чужих плечах, как на вешалке. Как не висел на них ещё пару месяцев назад, на излёте холодной и тёмной зимы. А теперь уставший и весь какой-то разом посеревший преподаватель вечно мёрзнет, приобнимает себя руками, когда рассказывает что-то сам, без конспекта, ёжится и зарывается в свой огромный лапсердак*.
И посыпьте Марго голову пеплом, но в такие моменты он хочет отдать месье культурологу все до последней своей рубашки, укрыть, обогреть не одеждой, так собой, зарывшимся под полы ужасного гробового пиджака ладонями и обнимающим самую суть этого уставшего серого человека без имени и звания — за несколько месяцев тот так и не представился, оставаясь безымянным «вы» в редких к себе обращениях.
Марго необъяснимо хочет знать, как же зовут этого невозможного человека. И совсем чуть-чуть — увидеть, как выглядит его улыбка.