Тёплый весенний дождь бьёт по яблоневым цветам. Лепестки и бутоны прогибаются под каплями, как фортепианные клавиши под тонкими пальцами Марго. Дача одновременно гулко-пуста и до краёв наполнена звуками.
У папочки-военного инженера в подчинении большой старый дом, бывшее дворянское гнездо не иначе, огромный сад, где яблоневые и абрикосовые ветви маршируют на ветру под его строгим взглядом, и где даже редкие пауки отдают ему честь, если видят.
Дом беззвучно стонет и кричит под его солдафонскими каблуками.
И совсем по-другому поют половицы под перестук низких, почти бальных туфель Марго — тихо-тихо гудят, переливаются мурлыканьем огромного деревянного кота, которому вторят и соловьиные сквозняки и капельные призвуки вальсов. И сбегают тут же из студенческих глаз бесенята, разбегаясь по зеркалам и щелям паркета, превращая и без того загадочный живой дом в совсем уж потусторонний дворец.
И Марго посреди него не хозяин даже, а мистически-всесильная хозяйка, прячущая под манящими кудрями украденный чёртом рождественский месяц.
Мастер, всё ещё пыльный, серый и кафедрально-болезненный, но всё-таки пропахший сладким яблоневым духом, наблюдает за садом сквозь окно гостиной. В комнате влажная духота, но она не впивается раскалёнными иглами в виски — в воздухе совсем нет привычных для города Ершалаимских роз, и даже кислое вино сегодня кажется ему сладким.
Марго появляется в комнате незаметно, словно всегда в ней был, а вовсе не вышел куда-то ещё до начала дождя. Подкрадывается незаметно, подтанцовывает даже, уязвимо встаёт за спинкой высокого кресла, кончиками пальце задевая жёсткие плечи Мастерова пиджака. Хочет что-то сказать, мнётся то ли от страха, то ли от волнующей шалости, кусает и без того красные губы, перекатывается с каблука туфель на носки и наконец перегибается вперёд, уткнувшись подбородком куда-то месье культурологу в макушку, и тоже смотрит на дождь.
Тишина, оборачивающаяся вокруг них, напоминает лёгкую кружевную салфетку на кофейном столике в малой гостиной. Бесполезно-красивая вещица, тонкая и бессмысленная.
Будь воля папочки-военного инженера чуть крепче по отношению к собственному сыну, старое дворянское гнездо уже бы сравняли с землёй и поставили тут добротную простую избу. Но Марго не позволил. Слишком многими красивыми вещами пришлось бы пренебречь во имя неизвестно чего.
Мысли о том, что и сам Марго, от острых ключиц до выдуманного-на-грани-фола-имени, точно такая же просто красивая вещица, которую жаль было бы потерять, приходят Мастеру невзначай.
Но только самому Марго всё равно и на его мысли, и на домыслы папочки-инженера: он бессовестно-медленно, по кошачьи-изящно обходит кресло, чтобы вместе с последними каплями упасть Мастеру на колени, приспустить халат и, блеснув ведьминскими глазами, показать тонкие линии кружевного белья, найденные в бесчисленных сундуках, запертых на чердаке.
Бесмысленно-тонкое кружево цепляет взгляд, манит коснуться себя, почувствовать дрожь под кончиками пальцев, сыграть на тонком юношеском теле фортепианную мелодию этой смертной любви.
В стекле белые лопатки Марго кажутся обрамлёнными белыми же яблоневыми крыльями.
Мастер тянет его на себя и целует куда-то между ключиц, преклоняясь той странной силе, что оставляет бесёнка в его руках, пылкого, жадного до ласки, всеми правдами и неправдами затащившего его на пустую без отца дачу, таким невинным в этот короткий миг перед тем, как из-за туч выглянет солнце.
Марго на вкус как засахаренные яблоневые цветы. Один раз попробовав — не оторвёшься.
Бессмысленно-тонкие вещи обладают силой куда большей, чем кажется на первый взгляд, особенно когда власть над ней безропотно вкладывают им в руки.