Смерть не приходила. Хэ Сюань ждал её, как ждут самого любимого человека после разлуки длиною в жизнь, чтобы, только почувствовав его приближение, выбежать, взглянуть в родные глаза, едва веря, и упасть на колени смеясь и плача, чувствуя, как тяжесть всего мира упала с плеч. Но смерть не являлась, сколько бы Хэ Сюань ни лежал в своём опустевшем чертоге, больше похожем на склеп, чем на жилище. Время шло. Мимо, не удостаивая его своим вниманием, не изменяя. Дни текли, как текут воды сквозь скалы. Пройдут столетия прежде, чем упрямство воды сможет сточить камень. Хэ Сюань ждал.

Он не знал, сколько прошло с тех пор, как он оставил Цинсюаня в мире смертных на ступенях храма в надежде, что о нём позаботятся. Не знал, сколько прошло с тех пор, как он посмотрел на него в последний раз и не позволил прикоснуться, дотронуться до щеки, чтобы стереть дорожки от слёз.

Хэ Сюань не знал и того, почему смерть не забирает его. Он ведь исполнил свой сыновний долг и отомстил за смерть родителей. Виновник Ши Уду наказан, лишён и жизни, и славы. Неужели этого недостаточно? Неужели и тело Цинсюаня должно было лежать рядом бездыханное? А может, Хэ Сюань так и не избавился от своего проклятия и теперь отвратителен даже самой смерти.

Он не знал ответов на все эти вопросы, да и не стремился узнать. Голова его сделалась тяжёлой, а тело неподъёмным. Он словно бы становился одним из драконьих скелетов, покоящихся на дне моря. Когда-то — и у них, и у него — было небо. А теперь осталась лишь немая, холодная глубина.

Сон накрывал Хэ Сюаня с головой, как волна. Хотя Чёрные воды давно уже не штормили, были тихи и мертвы. Когда Хэ Сюань забывался сном, больше похожим на бред лихорадки, ему казалось, что Чёрные воды затекают в его замок сквозь окна, разливаются по полу, достигают потолка. Ему казалось, что сам он погребён на дне рядом со скелетами драконов и кораблей, рядом с чужой смертью, которая обходит его стороной.

Иногда Хэ Сюаню снилось, что смерть приходит к нему. Она садилась на край кровати, осторожно отводила волосы с его лба, пропуская чёрные пряди сквозь тонкие музыкальные пальцы. Но когда Хэ Сюань — во сне или наяву — пытался схватить её, упросить или заставить оборвать его существование, Смерть смеялась, ускользала. У неё был звонкий голос, похожий на музыку ветра, и зелёные рукава. Быть может, то не была смерть, но точно была его Погибель.

***

Однажды Хэ Сюань просыпается с мыслями о Цинсюане. Честнее было бы сказать, что он почти каждый раз просыпался (и засыпал) с мыслями о нём. Но этот раз становится особенным. Этот раз становится совершенно невыносимым. Таким, что хочется разорвать когтями грудь и выскрести изнутри всё, что так болит в подреберье. Только вот нечему там болеть. Но Хэ Сюань слышал, что у раненых солдат иногда болят ампутированные руки или ноги. Здесь то же самое. Хэ Сюань надеялся, что смерть избавит его от боли и мыслей, пусть даже после ему придётся провалиться на самые нижние этажи Диюя, чтобы гореть там половину вечности. Это было бы лучше. Это было бы правильно. Справедливо.

Но смерть не оправдывает его ожиданий. Смерть, несправедливая тварь, надеется, что он будет страдать здесь вечно. Хэ Сюань решает не оправдывать её ожиданий в ответ.

***

Найти Цинсюаня оказывается не так уж и сложно. Не потому, что Хэ Сюань обнаруживает его там же, где оставил, или на Небесах, как надеялся. Нет. Либо никто из бывших «друзей» Цинсюаня не стал ему помогать (Хэ Сюаню хочется найти и перегрызть горло каждому), либо Цинсюань попросту не стал просить ничьей помощи (хочется настучать ему по голове от оттащить на эти проклятые Небеса за шиворот). Потому что — какое бы мнение на этот счёт ни было у судьбы — место Цинсюаня на Небесах. Ведь он лёгкий, летящий. Отобрать у него Небеса, всё равно, что отобрать их у птицы. Всё равно, что убить.

Это Хэ Сюань и сделал.

Найти Цинсюаня оказывается не так уж и сложно, потому что, за годы, проведённые на Небесах, Хэ Сюань не научился ничему лучше, чем находить Цинсюаня. Теперь, когда он обладает лишь силой смертного, это становится гораздо легче. Он хотя бы не может обидеться и исчезнуть, использовав путешествие на тысячу ли. Ошибившись и рухнув где-нибудь по дороге к месту, где хотел оказаться.

Он находит Цинсюаня на улице оборванным и встрёпанным. Его одежда теперь не роскошные вышитые серебром и золотом ханьфу, а пыльные, заляпанные грязью обноски. Но это — мелочь. Хэ Сюань был там, среди нищих и обездоленных, едва не гниющих заживо. Хуже всего то, что глаза Цинсюаня, глаза цвета безбрежных сине-зелёных, уходящих в небо волн, цвета морского бриза и горного ветра, несущего запах весны, глаза эти померкли. Они сделались серыми и безжизненными, словно перестав отражать свет.

Когда Хэ Сюань проходит мимо него — накинув фальшивую личину, конечно — Цинсюань смотрит сквозь него, не замечая. Он будто бы вообще ничего не видит перед собой. Его будто вовсе здесь нет.

Аромат исчез, и яшма потускнела.*

***

Хэ Сюань обещает себе, что больше к Цинсюаню не придёт. Потому что всё так, как должно. Они оба влачат жалкое существование: Хэ Сюань, страдая без возможности умереть, Цинсюань — отчаянно борясь за жизнь. Хэ Сюань не хочет больше приближаться к Цинсюаню не потому, что ему больно видеть его таким. Цинсюань прекрасен, во что бы ни был одет, и что бы его ни окружало. Хэ Сюань не хочет приближаться к нему, потому что понимает, что не имеет права. И потому, что, увидев его, хочется упасть ему в ноги. Не чтобы вымолить прощения — за такое не прощают, — а чтобы умереть. Но смерти подле него Хэ Сюань не заслуживает тоже.

Хэ Сюань нарушает обещание спустя едва ли месяц после того, как даёт. Хуа Чэн бы на его месте сказал, что он просто хозяин своему слову: сам дал, сам и забрал. Хэ Сюань не видит смысла оправдываться перед собой. Он просто жалок.

— Не представляю, как можно быть таким подлым, двуличным и жестоким лжецом! — даже странно, что эти слова Цинсюаня адресованы не ему.

Цинсюань стоит посреди улицы в трущёбах и закрывает собой сжимающуюся от страха за его спиной девушку. Скорее даже девочку. Перед ним возвышается рослый мужчина, но Цинсюаню абсолютно всё равно, что его противник шире него в плечах раза в два. Он никогда не обращал внимания на подобные мелочи. Хэ Сюань же следит за ним, укрывшись за углом покосившегося дома, и думает, что его желание встревать в чужие проблемы неизлечимо.

— Предложить девушке достойную работу посудомойки, а потом пытаться в бардель затащить! Не боитесь вы гнева небожителей, — говорит Цинсюань.

— Я не верю в небожителей, — отвечает ему мужчина, ухмыляясь.

— Очень зря, — фыркает Цинсюань.

И Хэ Сюань не может отвести от него взгляда, потому что глаза Цинсюаня — почти совсем как прежде, почти совсем живые — метают молнии и пылают гневом. Хэ Сюань так засматривается на это, на него засматривается, что не следит за диалогом. Не замечает, как диалог этот поворачивает в ещё более опасное русло.

Цинсюань подталкивает девчушку к выходу из закоулка на широкую торговую улицу, осторожно так, словно птичку, выпущенную из клетки и не верящую, что ей правда можно в небо. Мужчине, с таким явно разбойничьим лицом, изуродованным косым шрамом и такой же косой сальной ухмылкой, что по поводу рода его деятельности теряться в догадках не приходится, всё это не нравится. Ему не нравится, что добыча ускользнула из рук, убежала, лишь едва испугавшись. Хэ Сюань думает, почему тот не бросается следом, а потом видит, как разбойник смотрит на Цинсюаня. Смотрит и говорит:

— Знаешь, а за тебя-то, пожалуй, раза в три больше дадут, особенно если отмыть.

Сначала Цинсюань непонимающе моргает, а потом взгляд его снова вспыхивает гневом. Хэ Сюань — даже не против воли уже, потому что воля его давно сломана Цинсюанем — думает, что он прекрасен у гневе. А в радости, конечно, ещё прекраснее.

— Я никогда на подобное не соглашусь, — фыркает Цинсюань и окидывает разбойника таким взглядом, словно он всё ещё небожитель, а тот — лишь грязь под его ногами.

Разбойника это на мгновение даже выбивает из колеи. Тот, кто долго живёт на улицах, не упустил бы подобного шанса — убежал бы со всех ног или ударил. Но это же Цинсюань. Цинсюань, который то ли так и не усвоил правил уличной жизни, то ли не стал применять их к себе. Он просто уходит, как ушёл бы закончив любой другой не нравящийся ему разговор. Конечно же, разбойник мёртвой хваткой вцепляется ему в руку.

Хэ Сюань говорит себе, что не будет вмешиваться. И он не вмешивается, даже, когда видит, как болезненно выкручивается рука Цинсюаня. Если так происходит, на то воля судьбы. Хэ Сюань не вмешивается, когда Цинсюань вырывается из чужой хватки, но разбойник ударяет его по ноге так, что слышится хруст. В конце концов, Хэ Сюань ведь сам желал, чтобы он и Ши Уду влачили жалкое существование на улицах. И Хэ Сюань не вмешивается, даже когда руки разбойника смыкаются у Цинсюаня на горле. Он ведь сам хотел, чтобы кто-то прочувствовал все его страдания, чтобы справедливость восстановилась, так почему он…

Хэ Сюань замирает, когда Цинсюань смотрит на него. Не сквозь, а прямо в глаза. Смотрит с явной надеждой, уже открывает рот, чтобы позвать на помощь на последнем вздохе. И не говорит ничего. Взгляд его вдруг меняется, обжигает холодом и злостью. Настоящей ненавистью. Взгляд его кричит: «Не приближайся! Я скорее умру, чем приму помощь от тебя!»

Хэ Сюань чувствует себя убитым. Насаженным на копьё, оставленным гнить на поле боя.

А Цинсюань, неожиданно встрепенувшись, словно злость придала ему сил, бьёт разбойника коленом в пах, заставляя разжать руки и согнуться, болезненно застонав. Что-то из правил уличной жизни Цинсюань всё же усвоил. Впрочем, он всегда быстро схватывал. Как минимум валяющуюся рядом палку он хватает очень быстро, и ещё быстрее обрушивает тяжёлый удар на голову разбойнику, когда тот снова тянется его схватить. Такого разбойник уже не выдерживает, теряя сознания падает к ногам Цинсюаня. Он окидывает лежащее у ног тело презрительным взглядом и уходит, хромая и тяжело опираясь на палку.

Хэ Сюаня он не удостаивает и взглядом.

***

Хэ Сюань обещает себе не попадаться Цинсюаню на глаза. Он лишь издали наблюдает за тем, как к Цинсюаню приходит та девчонка, которую он спас. Она помогает ему затянуть ногу в жёсткую шину, наносит какие-то мази. Цинсюань, дурак, ещё пытается отказываться поначалу, уверяет, что с ним всё нормально. Хэ Сюань вспоминает, как он устраивал драму из-за каждой царапины на лице. Вспоминает, как Цинсюань однажды подвернул ногу и двадцать минут (идя за Хэ Сюанем и не отставая) ныл, чтобы тот понёс его на спине. А когда добился своего прижимался, обнимая за шею, счастливый, мягкий и тёплый.

Воспоминания эти тянут болью, как раны от стрел.

Когда девчонка уходит, уже сгущаются сумерки. Ночь приходит, принося с собой дождь и пронизывающий ветер. Цинсюань сжимается под навесом, примостившись на крыльце какой-то закрытой лавки, зябко кутается в разодранную одежду.

Хэ Сюань вновь нарушает данное себе обещание. Он приближается к Цинсюаню осторожно и медленно, готовясь в любое мгновение наткнуться на ледяной ненавидящий взгляд, быть убитым им, но не умереть. Но на этот раз он выбивает обличие не человека, а собаки.

Цинсюань настораживается поначалу, когда большой собачий силуэт выходит из мрака, но расслабляется, стоит лишь пару раз вильнуть хвостом.

— Ну иди сюда, промокнешь же, — говорит Цинсюань ласково и улыбается. Хэ Сюань подходит, заворожённый этим, словно самым сильным на свете волшебством. Если бы таким же голосом с такой же улыбкой Цинсюань позвал его прыгнуть прямо в огненное жерло Диюя, Хэ Сюань шагнул бы не раздумывая.

— Прости, еды у меня для тебя нет, — вздыхает Цинсюань, когда Хэ Сюань садится под тем же навесом, но на небольшом расстоянии, боясь быть узнанным.

«Для себя еду найди, придурок», — сказал бы ему Хэ Сюань, если бы мог. Хорошо, что собаки не разговаривают. Зато собак приятно трепать между ушами и гладить по спине, зарываясь пальцами в шерсть. И Цинсюань гладит, говоря:

— Слишком ты ухоженный для уличного.

Хэ Сюань думает, что прокололся. Стоило изваляться в грязи или ещё хоть как-то подумать над маскировкой. Но Цинсюань сам быстро достраивает легенду.

— Тебя хозяин выбросил?

Хэ Сюань не знает, как реагировать на вопросы, но Цинсюань и не ждёт особенной реакции, вздыхает и говорит:

— Меня вот тоже, вроде как… выбросили.

Его рука, чесавшая между ушами замирает, и Хэ Сюань тычется в неё носом. Хэ Сюань лижет его пальцы, потому что всё ещё хочется их целовать. Так мучительно хочется.

Цинсюань обнимает его, обвивает руками собачье тело, зарываясь лицом в шерсть, закрывая глаза. Хэ Сюань позволяет ему опуститься вместе с собой на холодные доски крыльца, пытается согреть своим фальшивым теплом. Вспоминается, как они лежали почти так же, только в его дворце, на его кровати. От Цинсюаня пахло вином и ветром, спокойствием и… домом, наверно. Тогда Хэ Сюань обнимал его, зарываясь лицом в мягкие одежды. Тогда Хэ Сюань любил его так сильно, как мог, сам того не понимая.

— Ты, наверно, любил своего хозяина, — говорит Цинсюань так тихо, что дождь почти смывает его слова. — Я вот тоже того, кто меня выкинул… любил. Сильно так любил, ты не представляешь. Думал, что понимаю о нём что-то такое, чего другие не понимают. Что вижу его настоящего. А на самом деле я был идиотом. А он был чудовищем. Бессердечным и ненавидящим меня и моего брата.

Цинсюань плотнее прижимается к собачьему боку, голос его дрожит.

— Я ведь правда его… так сильно, как никого и никогда. Даже думал, что он меня, может быть, тоже, но спросить боялся. Я правда очень глупый. И наивный. И его я так ненавижу. Никого и никогда так не ненавидел.

Хэ Сюань не сразу понимает, что тот тоскливый звук, который режет уши, издаёт он сам. Протяжный то ли вой, то ли скулёж рвётся изнутри сам собой. И Цинсюань обнимает его ещё ласковей, шепчет что-то успокаивающее на ухо, гладит чёрную шерсть. И Хэ Сюань понимает, что променял бы возможность говорить, иметь облик хотя бы похожий на человеческий, на то, чтобы следовать за Цинсюанем в образе пса. Греть его по ночам. Отгонять от него врагов. Но понимает он и то, что даже этого не заслуживает, не имеет право красть его любовь и нежность вот так. И всё равно крадёт.

И всё же утром он уйдёт, исчезнет вместе с этой холодной дождливой ночью, вверив Цинсюаня в жестокие руки судьбы.

Но это утром. А сейчас Цинсюань тихо засыпает рядом с ним. Хэ Сюань, обернувшись почти собой, обнимает его, укрывая от дождя и зарываясь лицом в волосы.

И смерть приходит к нему, касается рукой лица, целует в ледяные губы. У поцелуя её вкус виноградного вина и весеннего ветра. Смерть касается его груди мягко, а потом раскрывает её, словно створки раковины, медленно ломает одно ребро за другим, точно сухие ветки, каждым сказанным «ненавижу». Тёплыми руками смерть достаёт давно остывшее и сгнившее сердце. А потом вкладывает обратно в грудь и уходит, смеясь. Оставляя умирать и не умереть.

Оставляя держать свою погибель в руках, беречь её сон до утра.