У представителей стоицизма был принцип: “Начни говорить лишь тогда, когда будешь уверен, что промолчать было бы не лучшим решением.”
Отец тоже так говорил, вечно уткнувшись в свой исторический справочник по технологиям давно потерянной цивилизации. Папа же, напротив, всегда повторял, что слова - все равно, что чувства и не должны быть сокрыты.
“Всё тайное рано или поздно станет явным, Веритас! Слова идут от сердца точно так же, как и от ума, но сердце не утаишь, как не прячь его в груди”.
Папа в целом много говорил, громко, чувственно: Размахивал руками, все равно, что крыльями, и его голос наполнял теплый дом, в котором всегда пахло кофейными зернами, старыми книгами и свежими чернилами.
Рацио с некоторым недоверием относился к воспоминаниям о собственных родителях, потому что воспоминания о них были будто бы выкручены на максимум, яркие, противоречивые, немного безумные в своих противоречиях, но единые, как две стороны одной медали.
Отец, с виду строгий, далекий и нелюдимый, был невероятно заботливым и чутким: он мало говорил, но много делал, и еще больше не делал. В его жизни присутствовали только важные вещи, ничего лишнего, словно он был воплощением самого принципа разума, о котором писали в древних книгах, которые он так ценил.
Разум, что имел сердце.
Когда в голове Рацио становилось слишком шумно от запахов, звуков, палящего солнца, когда сенсорная перегрузка становилась невыносимой, от чего его глаза слезились – Отец цеплял на его маленькие уши свои огромные наушники и усаживал сына на плечи, высоко-высоко, чтобы Рацио ощутил каково это, быть орлом, парящим в самих небесах.
<i>“- У него снова был приступ? – обеспокоенный голос Папы звучал слишком глухо среди белого шума. С этой высоты Рацио мог рассмотреть его светловолосую макушку с редкими мелкими нитями поседевших волос.
- Небольшая перегрузка. В его возрасте у меня часто случалось подобное. – Голос Отца вибрирует где-то в горле и плечах низко, комфортно, и Рацио может чувствовать эти вибрации своими мелкими косточками. Ощупывает крохотной ладошкой по изгибу шеи родителя и случайно щелкает переключатель на толстом зеленом проводе, заходясь надрывным воплем от неожиданности”.</i>
К сожалению, вкус в музыке у Отца был весьма специфический для слуха трёхлетнего ребенка.
Что же до Папы - тот до неприличия много ворчал, как сварливая карикатурная женушка, коей совершенно не являлся, и его гневливое, но не угрожающее выражение лица то и дело мелькало между дверных проёмов, когда он подбирал с пола отцовские книжки, разбросанные по всему дому.
Никогда не скрывающий ничего, что было у него на душе, он был тем, кто создает миры, и тем, кто уничтожает их по мановению краткой слабости – чертежи его архитектурных проектов отправлялись в мусорку возле стола один за другим, пока хватало терпения и сил.
Он щурился пытливо во тьме кабинета под светом белой лампы, когда вымерял очередные пропорции, и садил Рацио к себе на колени, увлекая в мир геометрических фигур и архитектурных орнаментов, которые тот понимал и впитывал без слов.
<i>“- Тебе приснился плохой сон, мой свет? – карандаш скрипел по белоснежной бумаге, и несколько черточек появлялось на чем-то, что должно быть крышей, пока Рацио отрицательно мотал головой. – Тогда подожди минутку, я закончу и полежу с тобой, чтобы ты мог уснуть. И если твой отец спросит, то ты меня здесь не видел сегодня, ладно?
- Почему?
- Я обещал ему больше не сидеть допоздна. – Пауза звучит тихим недовольным чертыханием, пока указательный палец усиленно трет карандашный след, - Не хочу его расстраивать.”</i>
Они никогда не возвращались в комнату Рацио – тот просто засыпал прямо на коленях родителя, убаюканный тихим шуршанием карандаша, свернувшись в теплых объятиях перьев райской птицы.
Папа был слишком неидеальным – слишком добрым, слишком открытым, слишком честным, слишком увлеченным и от того совсем не слишком.
Сердце, у которого был разум.
Будучи взрослым, когда Рацио думал об отношениях и о семье, он представлял что-то такое, экспрессивное, бурное, словно огненный поток или водяное пламя. Противоречия, стороны медалей, дополнения друг к другу – неминуемый рок судьбы, словно гонка в никуда, потому что так устроен мир, и так устроена любовь, если ты позволишь ей быть.
С Авантюрином же всё оказалось совсем не так.
Не Эрос и Сорго, а Сорго и Агапэ – нежное, ритмично бьющееся сердце в собственной и чужой груди.
Авантюрин сам по себе был двусторонней медалью, чем-то средним между золотистым ретривером и диким пустынным койотом: дома до безобразия тихий, слишком домашний, а во внешнем мире - дикий и не обузданный, словно вихрь. Никаких противоречий, просто маски, одна - для своих, другая – для чужих. Естественный порядок вещей, когда в твоей жизни появляется кто-то или что-то постоянное и безопасное, что-то, что можно назвать “своим”.
Авантюрин был идеальным, и Рацио не боялся этого слова: Идеально мягким, идеально искренним, когда принял Рацио как своего - настолько, что казался хрупким, словно хрусталь, и Рацио чувствовал себя так, будто бы судьба подарила ему слишком дорогой подарок.
Подарок, к которому стало страшно подступиться в тот момент, когда стало ясно невероятное: Они станут родителями. Еще не скоро, конечно, ведь у сигонийцев беременность длилась целых десять месяцев, но сам факт.
Не рационализируемый момент страха.
Авантюрин сидел на кресле, поджав ноги под себя, пока то позволял его уже заметный, но еще не слишком большой живот и тихо шуршал острым лезвием по деревянному бруску, срезая тонкие пласты стружки. Весь темный плед был усыпан этой чертовой стружкой, и продолжал тонуть в ней снова и снова уже больше семи дней подряд. Крупные и крохотные, неидеальные и вполне себе сносные деревянные бусинки появлялись на столе под теплым светом лампы одна за другой каждый день, рассортированные по размеру и форме.
Рацио наблюдал издалека, совершенно не понимая, что происходит.
“Начни говорить лишь тогда, когда будешь уверен, что промолчать было бы не лучшим решением” – звенело в голове тревожными мыслями и желанием задать пару глупых вопросов.
Для чего это? Что ты делаешь, Авантюрин?
“Слова – все равно, что чувства, и не должны быть сокрыты” – билось где-то рядом тревожным сердцем, переполненным нежностью.
И лишь покорное молчание срывалось с губ.
Рацио, кажется, слишком сильно пошёл в своего Отца – сердцем.
И разумом – в своего Папу.
Сигонийцы - все равно, что кусочки чужеродного паззла в огромной картине. Не стыкуются, как не поверни: Вроде народ один, а традиции от региона к региону, от клана к клану совершенно разные.
Общее знамя, разная культура.
С авгинами было еще сложнее, ведь их традиции и практики были покрыты туманом даже среди сигонийцев.
Мёд делают пчелы – все это знают. Но как они его делают - известно лишь пчелам.
Миролюбивых пчел, что копаются своими пушистыми телами в ароматной цветочной пыльце, слишком часто путали с опасными осами – и в этом была особо чудовищная трагедия.
Рацио пришлось проводить в сети, в библиотеках, в архивах неприличное количество времени, чтобы найти ответ на простой вопрос – что Авантюрин делает?
Лишь бы только не навредить. Лишь бы не задеть, не коснуться слишком грубо, не спросить слишком откровенно, рискуя повредить драгоценное и хрупкое, столь редкое и столь ценное, что казалось, может не выдержать неуёмную жажду познания.
Когда Рацио таки находит ответ вскользь, легкое упоминание на форуме черт-знает-летней давности, с указанием справочника условно-общих традиций среди всех сигонийских кланов, который написан идиотами для идиотов – тогда в Рацио трещит каменная табличка с отличием по эрудиции. Если бы её, как реальный объект, можно было бы разломать и швырнуть в мусорку, подобно архитектурным чертежам, то Рацио это бы сделал в то же мгновение, не отходя от терминала.
Вместо этого, впрочем, он покупает через сеть у сигонийского торгаша со складом на границе звездного нигде, дорогущий набор традиционно-сигонийских, натуральных красок по дереву.
Когда Рацио ставит весь этот набор в старомодном деревянном ящичке с резными узорами, прямо на журнальный столик перед Авантюрином, тот вскидывает светлые брови.
Свободное худи с ромбовидными орнаментами, свободные домашние штаны на резинке и отросшие до того, что лезли в глаза волосы: однажды, когда Авантюрин заглянул в зеркало, он сказал, что не отращивал так волосы с самого раннего детства.
Растрёпанный, домашний и неземной, просто потому что ничто земное не может быть таким идеальным - Авантюрин смотрел на Рацио своими удивительными глазами, широко раскрыв рот, так и не засунув туда не очень полезный в его положении, но чертовски питательный снэк.
Рацио прочищает горло, прежде чем сесть на диван рядом с ним:
- Мы можем раскрасить бусы вместе, когда ты закончишь.
В их общей квартире темная, очень простая гостиная, как и весь интерьер – приглушенные цвета, невзрачная, но комфортная мебель. У Авантюрина и Рацио общие вкусы, общие потребности, практически общие ценности и комфортное ощущение повисшей тишины.
Выражение лица Авантюрина становится насмешливо-счастливым, и он все-таки кладет в рот несколько картофельных чипсин, от пачки с которыми веет ароматом соли и уксуса:
- Ты что, залез в поисковик?
- Да. – Поражение из-за собственной глупости не горькое, даже не кислое. Рацио передергивает плечами и ловит пакет со снэком, когда Авантюрин резво подхватывает шкатулку с журнального столика - осматривает её со всех сторон, щупает пальцами с интересом, заглядывает внутрь, обнаруживая там стеклянные флаконы с приглушенными, едва различимыми оттенками переливающихся подобно звездам цветов.
Щурится, цокает языком:
- Ну, если продавец тебе не обещал, что эти пигменты снимут порчу и даруют удачу, то вполне неплохо.
Зрение у авгинов просто невероятное и Рацио не уставал этим восхищаться: Они видели в темноте лучше кошки, и лучше различали оттенки, а цвет авроры в их радужке пленял душу любого, кто осмелился заглянуть глубже, от чего по миру бродила абсолютно невежественная молва. Злые языки и упертые охотники за тайнами миров скандировали, как одержимые, что глаза авгинов обладают магическими свойствами, позволяют видеть будущее, приносят удачу и исцеляют болезни - обещания сотен тысяч кредитов за свежевырезанный глаз и без того истребленного клана то и дело мелькали в темных закоулках вселенской сети. И что самое страшное – предложений купить “волшебный” но абсолютно точно поддельный глаз, тоже попадались.
Невежество порождает жестокость и притупление всяческих человеческих чувств: Даже клей из змеиных костей может показаться мёдом.
Рацио был склонен не верить в магию авгиновых глаз, но совершенно точно верил в магию глаз Авантюрина, потому что для Рацио все эти колбы с пигментами в резной коробочке выглядели практически одинаково.
- Продавец обещал только вечную жизнь и вечную потенцию. – Он хмыкает со смешком,– Меня наебали?
Авантюрин улыбается ему так искренне, что его хочется толи поцеловать, толи шлепнуть:
- Тебя абсолютно точно наебали. – Произносит дразняще-невинно, будто бы это его рук дело, - Эти краски авгины никогда не использовали. Оттенки немного не те.
Рацио скидывает пачку чипсов на столик и скрещивает руки на груди, ненавидя быть глупцом два раза подряд в одной ситуации. Его сердце трепещет от разочарования, а его разум полнится нежностью - темно-синяя обивка дивана проминается под его телом, когда Рацио откидывается на спинку, запрокинув голову и вздохнув:
- У меня не было и шанса.
Авантюрин смеется, все равно, что звенит своими украшениями со старого костюма, уймой побрякушек и золотой вычурности, тонко, звонко, весело:
- Ты мог бы просто спросить. Неужели гордость не позволила просто спросить?
Рацио хмыкает, поднимая глаза к потолку на целое мгновение:
- Дело было не в гордости. Я просто…подумал, что это очень много значит для тебя, и не хотел испортить момент.
И это было абсолютной правдой, если откинуть некоторые детали о собственном разуме – о страхе, о нежности, о любви.
Авантюрин ставит коробочку обратно на журнальный столик и ловко пересаживается прямо на колени Рацио, лицом к лицу, положив руки на его плечи. Поза Рацио тотчас меняется – его руки разжимаются в ответ, тянутся к чужой талии, прихватывая пальцами с уверенностью и бережностью.
- Это и правда, важно. – Авантюрин до неприличия серьёзен. - Хочешь всю историю?
Рацио кивает совершенно бездумно, зачарованный блеском неоновой авроры в чужих глазах, когда Авантюрин убирает с лица отросшую чёлку – мягкие волосы, пахнущие нейтрально и тепло, как ласковое солнце.
- Это старая традиция, что-то вроде энергетического талисмана и оберег от всяческих бед. – Авантюрин улыбается мягко, прежде чем опустить взгляд ниже, на уровень чужих губ и подбородка. Голос его дома всегда иной, чем где-нибудь снаружи, он высокий, но он мягкий, тихий, кроткий, и может стать еще тише. - Мама мне делала такие же деревянные бусы, но я их давно потерял.
Рацио хочется прервать его, поцеловать, выразить комфорт от старых неприятных воспоминаний о жизни, которую Рацио никогда не сможет понять и примерить на себя в полной степени – но сердцем Рацио знает, что это и не нужно.
Достаточно было просто быть.
Руки сами собой скользят снизу вверх, забираясь под толстовку - оглаживают бока Авантюрина и мягкий переход в выступающий живот, кожа которого особенно теплая. Мешковатая одежда поглощает формы, покрывает Авантюрина, все равно что доспех, пытаясь сокрыть уже давно известные для Рацио тайны.
Бизнесмен и картёжник, которого не признавал целый мир, был мёртв, погребен в сияющем безумии своей удачи где-то в зале с круглыми стенами – и наконец-то свободен.
Но свобода оставляет с огромным чувством незащищенности, которое хочется прятать, как некогда прятал настоящего себя.
Комфортная тишина разрастается полутьмой, и Авантюрин всегда первый, кто нарушает это единственное постоянство космоса, потому что сердце Рацио слишком любит эти моменты тишины, чтобы их прерывать.
- А еще нужно перо совы. – Авантюрин практически мурлычет, щурится и глядит теперь куда-то на уровень лба. – Отрежешь мне прядь своих волос?
Рацио приподнимает бровь, и когда он пытается говорить - в горле першит от сухости:
- Я что, похож на сову?
Авантюрин склоняется к нему, чтобы оставить целомудренный поцелуй в уголке губ, щекочет дыханием щеку и край подбородка, и Рацио поворачивает голову, чтобы поцеловать самому – уверенно, по-супружески крепко.
- Нет, - Авантюрин шепчет после поцелуя, заглядывая в глаза, - Ты не похож на сову.
И добавляет с улыбкой, за которую Рацио готов бросить в черную дыру тригонометрическое уравнение жизни, вселенной и чего угодно:
- Ты похож на Любовь.